Через день мы снялись с этого участка и быстрым маршем на танках направились на запад к Висле, на западном берегу которой советские войска захватили плацдарм. Начались наши действия на польской земле.
От Самбора и до Сандомирского плацдарма за Вислой в боях мы не участвовали, марш был спокойным. Даже авиация почти нас не беспокоила. Совершив 200-километровый переход, к 15 августа мы достигли Вислы и благополучно переправились по понтонному мосту. Немецкая авиация непрерывно бомбила этот мост, но именно когда мы переправлялись, авиации не было. Повезло.
Задачей нашей бригады, да и всей танковой армии, было оказать помощь войскам, удерживающим Сандомирский плацдарм. Но после ожесточенных боев роты всех батальонов бригады понесли значительные потери в людях, а танковый полк – в танках и другой технике. В нашей роте осталось не более 15–20 человек, и в других ротах батальона не больше, а то и меньше. После переправы через Вислу мы продвинулись в глубь плацдарма и остановились в мелколесье, натянув плащ-палатки. В бой идти нам было не с чем – ни танков, ни солдат.
Через несколько дней мы получили незначительное пополнение из госпиталей и тыловых частей. Пришедшие в роту люди были разных возрастов, большинство старшего возраста, значительная часть из них никогда не была на передовой, не участвовала непосредственно в боях, некоторые не умели обращаться с автоматом. Не подарок, как сейчас говорят. Но с ними нам предстояло идти в бой, и поэтому мы много с ними занимались. Появился Чернышов, 20 августа он принял роту, а я опять свой 2-й взвод. В батальоне было сформировано две роты. На третью роту личного состава не хватило. В целом на сколачивание подразделений нам было отведено не более недели.
Впервые на фронте нам показали кинофильм «Два бойца». Но досмотреть нам его не удалось. Прилетел «кукурузник» (так мы называли самолет У-2), и, выключив мотор, летчик через усилитель прокричал: «Славяне, кончай кино! Немцы скоро артналет устроят!» Все быстро разбежались. И правда, через некоторое время в то место немцы обрушили артиллерийский огонь. Досматривали этот фильм мы уже после войны, осенью 1945 г., в г. Веспреме, в Венгрии. Больше на фронте кино нам не показывали. Ни разу за все время пребывания на фронте не видел я ни артистов, ни корреспондентов любых газет, ни передвижных магазинов военторга. Только один раз, в июне 1944-го, когда мы стояли под Копычинцами, к нам приезжал армейский ансамбль – вот и вся культурная работа в нашей 49-й мехбригаде. И вдруг на Сандомирском плацдарме появился военторг. Как-то подходят ко мне мои командиры отделений во главе с сержантом Павлом Поддубным и спрашивают меня, есть ли у меня деньги. Денег я им дал, только не помню сколько. Много денег у меня и не было, я получал 900 рублей, из которых 700 высылал родителям по аттестату, уплачивал партвзносы и какие-то другие выплаты, оставляя не более 100 рублей для себя. Так вот, когда появился военторг, воины на эти деньги, оказывается, купили два-три бутылька тройного одеколона и еще какую-то мелочь. Они пригласили меня к себе в палатку и предложили выпить одеколон. Выпить не мешало бы, но моя душа одеколон не принимала, и ребята с ним разделались сами.
В конце августа, приблизительно 26-го числа, бригаду перебросили на участок, где немцы потеснили части общевойсковой армии. От нас требовалось остановить противника и отбросить его на исходные позиции. Наш батальон, да и бригада в целом, были сильно ослаблены, другие части нашей армии также понесли значительные потери, но танковая армия есть танковая армия – это не иголка в стоге сена, для немцев ее появление на плацдарме не стало секретом, а это само по себе сдерживало противника. Мы были рады, что немецкая авиация почти не действовала – то ли выдохлась, то ли ее перебросили с Сандомирского плацдарма на другой участок фронта. Но зато действовала артиллерия немцев, и, главное, она била более-менее прицельно и снарядами крупного калибра. Однако мы удачно замаскировали свои позиции, успели зарыться в землю и потерь от этого обстрела не несли.
В один из вечеров в последних числах августа 1944 года рота получила задачу выдвинуться на исходное положение, ближе к немецким позициям, и ждать сигнала к атаке на впередилежащую высоту. Как мне помнится, кроме меня командиром взвода в роте был лейтенант Гаврилов. Я командовал 1-м взводом, сержант Савкин – 2-м, а Гаврилов – 3-м. Всего в роте вместо 100 человек по штату было не более 40 бойцов.
Я выдвинул взвод и роту, приказал окопаться, организовал наблюдение, и на 2–3 часа мы получили возможность «послушать, как трава растет», как мы говорили, то есть вздремнуть. С рассветом ко мне прибежал связной от командира роты Чернышова с приказом «наступать на высоту». Ни танков, ни артиллерийской поддержки у нас не было. Бригада понесла тяжелые потери в танках, да и артиллерийский дивизион бригады наверняка тоже понес потери. Как часто бывало у нас на фронте, мы не имели понятия о противнике – сколько его, где его огневые точки, есть ли у него танки?
Солнце стало пригревать, было тихо, лишь слышны были голоса птиц из близлежащего леса, еще не занятого нашими войсками. Связному я ответил, что сейчас подниму в атаку людей, он ушел, а я опять задремал. Связной от командира роты прибежал вторично, с тем же приказом и с угрозами от командира роты. Я опять ответил ему, что сейчас пойдем в атаку, и опять задремал – со мной еще никогда такого не было. Связной меня разбудил и снова напомнил мне об атаке – теперь ротный приказал ему не уходить, пока я не подниму роту в атаку. А спал я под кустом, на мягкой травке (окоп я не вырыл), мне снился какой-то сон из мирной жизни, и так не хотелось умирать в этот тихий час... Я всегда старался меньше думать о смерти, но сейчас на меня просто давила усталость, тишина, и очень хотелось спать.
Я боялся, что немцы могут ударить слева, из леса, – мы занимали позиции на самом левом фланге батальона, но надо было выполнять приказ. Я поднял роту в атаку, и мы перебежками стали продвигаться вперед. Противник огня не открывал, и мы продвинулись вперед метров на 100–150. Пока все шло хорошо, и я уже подумал, что мы спокойно возьмем высотку, без выстрелов и гибели бойцов, но мечты мои не сбылись.
Противник открыл ураганный ружейно-пулеметный огонь. На высоте появилась немецкая самоходка, так называемое штурмовое орудие с 75-мм пушкой, и открыла огонь. Бойцы залегли, выбирая в складках местности любую выемку, бугорок, чтобы укрыться от пуль. Не найдя лучшего места, я тоже залег в тени кустарника, позади протекал небольшой ручей с обрывистым берегом. Бойцы открыли огонь по противнику, но у нас не было даже станковых пулеметов – пулеметный взвод давно не существовал, и у нас имелись только ручные пулеметы и автоматы. Немецкая самоходка стала вести огонь из орудия даже по каждому бойцу, и вскоре огонь с нашей стороны прекратился. Как я ни кричал, бойцы не стреляли – от огня самоходки умирать никому не хотелось. Видимо, немцы заметили, как я махал руками, кричал, требуя открыть огонь, и вообще «мельтешил». Рядом со мной, несколько впереди, лежал боец, и самоходка «шарахнула» прямо по нам. Снаряд разорвался около бойца, его подбросило в воздух, и он замертво упал на землю. Я быстро спрыгнул в ручей и затаился под его берегом, согнувшись пополам. Ручей был неглубоким, я даже в сапоги воды не набрал. Второй снаряд разорвался около берега ручья, но меня опять не задело, я быстро отбежал и залег за деревом. Обошлось, только сильно звенело в голове. Самоходка прекратила вести огонь и спокойно стояла на возвышенности.
Пока я раздумывал, что предпринять дальше, появились наши штурмовики Ил-2, примерно 12–15 самолетов, которые сначала сбросили бомбы, а затем начали поочередно обрабатывать оборону противника снарядами РС и пушечно-пулеметным огнем. Самоходка скрылась, противник прекратил вести огонь, и под прикрытием авиации я поднял солдат в атаку. Броском вперед, что есть мочи, пока есть силы и противник подавлен, мы стремились быстрее достигнуть гребня возвышенности. Только после того как мы поднялись на высоту, штурмовики прекратили свои атаки, построились, помахали нам крыльями и улетели. Мне было радостно на душе, впервые я видел такое успешное боевое взаимодействие пехоты с авиацией. Всегда бы так! Мы тоже махали штурмовикам руками, кричали «ура», благодарили за помощь. Видимо, авиационную поддержку организовал штаб бригады – высота имела большое значение.
На высоте оказались оборудованные окопы, колодец, несколько хат и сараев. На обратной стороне возвышенности был крутой спуск в глубокую лощину с населенным пунктом и виднелись с десяток хат и дворовых построек. Фрицы удрали с высоты не в лощину, а левее от нас, в рощу. Мы уже прошли немецкие окопы, и только я стал соображать, куда продолжать наступление – в лощину или в рощу, куда скрылись немцы, как на нас обрушился ураганный артиллерийский огонь крупнокалиберными снарядами.
В воздух полетели обломки сараев, хат, сруб колодца. Огонь был плотный, взрывы поднимались кругом, и на миг я растерялся, решив, что мне и моим солдатам пришел конец. Часть солдат залегла за разбитыми колодцем и хатами, другие бросились бежать в сторону рощи, где не было взрывов, некоторые – вниз по склону возвышенности. Я отбежал, остановился там, где не рвались снаряды, и стал останавливать и собирать вокруг себя солдат, командиры отделений помогали мне в этом. Мы пробежали по гребню этой возвышенности, остановились на опушке рощи, залегли и стали окапываться. Немцев видно не было. Заставший нас врасплох артиллерийский налет внезапно прекратился, наверное, фрицы берегли снаряды или посчитали свою задачу выполненной. У них часто так было – краткий налет по скоплению пехоты, и перерыв. Интересно, что больших потерь от этого налета мы не понесли, лишь несколько бойцов было ранено, но я обнаружил, что не хватает двух солдат, из новичков, видимо, они сбежали, когда мы брали высоту. Я замечал и раньше, что они вели себя обособленно, сторонились «старичков», вели разговоры только между собой. Обратил на них внимание командира отделения и помкомвзвода, но в бою было не до того, и они скрылись. Черт с ними, далеко не убегут – речной плацдарм не такой уж был большой. Поймают, если дезертировали.
Появился командир роты старший лейтенант Чернышов и поставил новую задачу – наступать лесом на другую его опушку, куда с высоты скрылись фрицы. Когда мы развернулись цепью и начали продвигаться через лес, подошла вторая рота батальона с задачей наступать правее нашей роты. Стало веселее, не одна наша рота будет продолжать наступление, а с подкреплением. Вообще, в лесу наступающий бой отличен от других боев, как, скажем, на открытой местности или в населенном пункте. В лесу ты противника не видишь – впереди деревья, чаща кустов, высокая трава, и какие дела у соседа, ты тоже не знаешь. Мне редко приходилось вести бой в таких условиях, немцы в лесу редко оборонялись и, как правило, не наступали.
По этому лесу мы некоторое время прошли без стрельбы. Командир роты Николай Чернышов был от меня недалеко, с ним это редко бывало – видимо, ему попало от комбата, и он решил непосредственно руководить ротой. Все знали, что немцы где-то окопались, но все равно открытый по нам плотный пулеметный огонь был внезапным. Из-за близости противника пули не свистели, а летели плотным роем и, попадая в дерево, производили звук, как от удара обухом топора по стволу, громко, смачно, так что чувствовался удар большой силы. Пришлось залечь. Кое-как окопавшись, мы осмотрелись, но из-за частого малолесья ничего не было видно, хотя мы определили, что фрицы где-то рядом с нами. Командир роты Чернышов кричит: «Бессонов, вперед! Поднимай солдат в атаку!»
Команду надо выполнять, и я закричал (из-за огня, противника и нашего, слышно было плохо) своему помкомвзвода и сержанту Савкину: «Поднимайте людей в атаку!» Они лежат и смотрят на меня – вроде как говорят: «А ты что не встаешь в атаку? Поднимай, мол, сам!» А ведь и правда – это моя обязанность.
Эх, была не была, в промежутке между очередями встал я во весь свой рост и кричу что есть мочи: «Встать, встать, так и эдак! За мной, вперед, в атаку!» Коротко и ясно – такова была обстановка. Одновременно со мной поднялись Савкин и мой помкомвзвода (я забыл его фамилию), а за ними вся рота. Броском мы преодолели расстояние до окопов немцев, но они не приняли рукопашный бой и сбежали со своих позиций. Мы их не стали преследовать – убежали, и черт с ними. Остановились в их же окопах передохнуть и решить, что дальше делать. В принципе задачу мы выполнили, а впереди слышны были звуки моторов танков. Звук мотора у немецких танков своеобразный – заунывный, не такой, как у наших. Сколько их, определить по звуку было сложно.
Подошел Чернышов, сел под дерево, я встал около него, и мы обсуждали обстановку и дальнейшие действия. По полевому телефону Чернышов доложил командиру батальона и получил указание ждать подхода танков. В это время фрицы открыли артиллерийский огонь, скорее всего из танковых орудий, снаряды рвались и впереди, и позади нас. Расположение роты они не знали и били наугад.
Один из снарядов попал в дерево, где расположились мы с Чернышовым, осколками были ранены несколько человек, в том числе и я. Чернышова они не задели. Все это произошло в какой-то миг, я даже не успел сообразить, что ранен, и не успел лечь на землю, но меня почему-то согнуло пополам. Я быстро отбежал от дерева и крикнул Чернышову, что ранен, и быстро – где бегом, где шагом, отправился на батальонный медицинский пункт. Там меня на скорую руку перевязали, и я отправился в медсанвзвод бригады. Оказывается, осколками я был ранен в правую часть груди, в оба плеча и в левую ногу. В медсанвзводе раны обработали и перевязали. Я думал, что из медсанвзвода меня направят в госпиталь, но мечты мои не сбылись, а в медсанвзводе я остаться не захотел и ушел в батальон. Доложил командиру батальона и получил от него разрешение остаться на медпункте. Раза два я ходил на перевязку в медсанвзвод, раны затянулись, но правой рукой действия были еще ограничены, рану саднило, боль отдавалась в грудную клетку (эти осколки до настоящего времени находятся у меня и в плечах, и в груди).
С неделю я прокантовался при кухне (она наконец-то появилась и кормила людей), пока батальон не сняли с этого участка фронта и не перевели на другой, где обстановка обострилась. Во время моего отсутствия взводом командовал старший сержант помкомвзвода, еврей по национальности, фамилию которого я начисто забыл. Прибыл он ко мне во взвод в июне 1944 года из части армейского подчинения. Смелый, быстрый, он был моим достойным помощником. Во Львове он себя показал с хорошей стороны. Солдаты, бойцы моего взвода, да и роты, особенно «старички», приняли его как равного за его спокойный характер, храбрость и находчивость в бою. Он заслуживал того, чтобы с ним считались. Жалко, что вскоре после моего ранения он погиб, получив смертельное осколочное ранение в грудь. Было ему всего 22 года.
После моего ранения на помощь ротам подошли танки. Прибыло всего три танка Т-34-85, но и они укрепили моральный дух бойцов роты. Уже тогда, в середине 1944 года, танкисты боялись фаустников, и мы, танковый десант, в лесу шли в наступление впереди танков. В этом случае танк не должен вести огонь из орудия фугасными снарядами, а лишь «болванками» по танкам противника. Вроде все было ясно, и танкисты этот порядок должны были соблюдать и выполнять, но, как говорит пословица, «в семье не без урода». Один из танков произвел один-единственный выстрел, снаряд попал в дерево и скосил тех, кто был рядом. Был убит санинструктор нашей роты старший сержант Сафронов, ветеран батальона. Было ему 43–45 лет, и все мы его уважали, веселый, смелый «дядька», он всегда оказывал помощь раненым воинам в бою и пользовался большим уважением в роте. Я с ним находился в хороших, товарищеских отношениях, и когда рядом не было бойцов, он редко обращался ко мне по воинскому званию, обычно по имени. Зачем он пошел вместе с передовой цепью? Видимо, оказывать помощь непосредственно на поле боя.
Как мне потом рассказали очевидцы, обе роты прошли лес и окопались в поле перед ним, среди брошенных хозяевами хат. Место для обороны было удачное. Фрицы – и пехота, и танки – скрылись и роту не беспокоили, наши танки тоже ушли.
На следующий день под вечер разразилась гроза, дождь лил как из ведра. Рота выставила наблюдателей, и солдаты укрылись в своих окопчиках, прикрыв их плащ-накидками. Ночь была темная-темная, ничего не было видно даже вблизи. И в эту погоду, ночью, немцы молча атаковали батальон. Для немцев это было несвойственно, ночные атаки, да еще в непогоду, они предпринимали редко. Судя по всему, занимаемая батальоном позиция имела значение и для фрицев. Во вспышках молний наши наблюдатели заметили немцев и открыли огонь, но слишком поздно, немцы уже подошли к окопам и ворвались на позиции батальона. Бойцы не могли оказать должного сопротивления – выскакивали из окопов и бежали в тыл, вместе с ними бежали и немцы. Все перемешалось, в темноте «кто есть кто» было видно, только когда сверкала молния. Бойцы батальона (две роты по 20–30 человек каждая) в этом «кроссе» достигли прежних рубежей, откуда началось наше наступление, и там остановились. Немцы дальше не пошли, окопавшись почти на опушке леса. С наступлением рассвета и прекращением грозы наша рота привела себя в порядок, подсчитала потери. Они были, но, к удивлению, незначительные.
От командира бригады пришло распоряжение восстановить положение и выйти на тот рубеж, с которого убежали. В помощь батальону подошла батарея «катюш» (четыре установки). После страшного ливня бойцы днем смогли обсушиться и подготовиться к наступлению. Комбат приказал направить на передовую, в роты, всех из тылов батальона. Как он выразился, «всех направить, кроме Бессонова». Для проверки выполнения приказа прибыл заместитель комбата старший лейтенант Бурков. Тем из тыловиков, у кого не было оружия, его выдали, и человек 25–30 отправили на пополнение рот батальона.
Я имел возможность осмотреть установки «катюш», их снаряжение для пуска и наводку. Как я уже писал, с наводкой у них было слабовато, два раза я видел, как они «шарахнули» по своим, а не по противнику. Один раз, у села Доброполье, «катюши» обрушили свой удар и на мой взвод. Это было страшное оружие. Если я не ошибаюсь, то на каждой машине (установке) было 16 снарядов (1,8 метра длиной), в батарее 48, и все они вылетают в одно мгновение. Звук от их пуска громкий.
Во второй половине дня «катюши» произвели пуск по немцам, и после разрыва снарядов батальон перешел в атаку и быстро овладел теми окопами, которые оставил вечером, во время грозы. Как мне говорили участники этого боя, залп «катюш» уничтожил почти всех немцев. Сопротивления с их стороны уже не было – сопротивляться было просто некому. Положение было восстановлено. Вот так.
После нескольких дней боев немцы успокоились и перешли к обороне. В середине сентября (15-17-го числа) мы передали участок боевых действий частям общевойсковой армии. Нас вывели с передовой, и бригада заняла рубеж во втором эшелоне 1-го Украинского фронта для укомплектования личным составом и боевой техникой, вооружением и снаряжением. За время боевых действий, которые продолжались около двух месяцев, мы прошли с боями около 600 км, освободили много населенных пунктов, в том числе города Львов, Бобрка, Золочев, Перемышляны и другие. За Львовско-Сандомирскую операцию, главным образом за освобождение Львова, нашему 6-му Гвардейскому мехкорпусу было присвоено почетное наименование Львовского, а наша 49-я мехбригада была награждена орденом Богдана Хмельницкого. Так закончилась для нас Львовско-Сандомирская операция.
За Львовско-Сандомирскую операцию я и Цикановский были награждены орденами Красной Звезды. Если бы Козиенко проявил инициативу и доложил своевременно о боях батальона, пусть даже только полуроты, во Львове, не исключено, что мы все получили бы более высокие награды, но что было, то было. Я и сам виноват, что не проявил настойчивости и не прошел в центр города.