Ерофей брякнулся перед отцом Серафимом на колени и, всхлипывая, залопотал что-то, извиняясь и продолжая просить помощи у преподобного. Видя столь искреннее выражение чувств, Серафим смягчился.
– Не я помогаю. Но Господь! – С этими словами старец возложил левую длань на пьяницу и начал размеренным тоном читать особую, придуманную им молитву, погружая Ерофея в сон. Не прошло и минуты, как глаза у купчины закрылись и он уснул. Убедившись, что все в порядке, и Собакин реагирует на гипноз легко, старец прервал молитву, разбудил Ерофея и повелел держаться неделю, не употребляя ни капли вина, а в следующий вторник приехать в его келью. Как найти ее в лесу, ему подскажут в монастыре.
Ныне как раз был следующий вторник.
Федор Кузьмич очень волновался. Ни разу до сего дня он не руководил этим процессом, ибо все делал отец Серафим. Нет, тот, разумеется, рассказывал все, ничего не скрывая, и Федор Кузьмич теоретически очень хорошо представлял, что нужно делать, чтобы проникнуть в сон Ерофея и воздействовать на сознание купца в нужном направлении. Но теория – одно, а как будет на практике – бог весть. Однако о возможности неудачи, мысли о коей, по уверению старца, подсовывает человеку не кто иной, как бес по поручению своего хозяина-сатаны, Федор Кузьмич старался не думать. Равно как и о брате, чтоб не отвлекаться.
Но именно его он и увидел в первую очередь, когда все закончилось и Федор Кузьмич, устало потянувшись, повернулся к выходу из кельи. Брат Николя, точнее, ныне уже самодержец всероссийский Николай I, стоял у входа в землянку и внимательно разглядывал своего предшественника на посту правителя великой Российской империи Александра I. В глазах его застыло странное выражение.
После братских объятий – оба были крепки телом и из-за полноты чувств силы не сдерживали – все-таки целых семь лет не виделись, император, покосившись на спящего Собакина, поинтересовался:
– А могу я узнать, что ты с ним сейчас делал и для чего?
– От пьянства запойного лечил, – пояснил Федор Кузьмич. В голосе еле заметно прозвучала нотка гордости. Та самая, знакомая еще по 1813 году, когда он прощался с юношей Николенькой, отправляясь в заграничный поход во главе своей победоносной армии.
– Во сне? – удивился Николай.
– Можно проникнуть в сон человека и поучить там его уму-разуму.
– Неужто поможет?! – изумился Николай.
– Отец Серафим при мне старицу Феодосию Васильевну от эпилепсии вылечил. Я самолично наблюдал, поверь. Излечил и… канавку рыть отправил.
– Что за канавка? – нахмурился император.
– Ров вокруг женского монастыря в Дивееве, – пояснил Федор Кузьмич, от общения с братом с каждой секундой все сильнее ощущавший себя прежним Александром. – Старец утверждает, что ее сама Царица Небесная обошла! Кто канавку эту с молитвой пройдет, да полтораста «Богородиц» прочтет, тому все тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев! И как антихрист придет, везде пройдет, а канавки этой не перескочит! – И, подметив ироничную усмешку, скользнувшую по лицу Николая, мягко упрекнул: – Напрасно сомневаешься. Когда холера повсюду свирепствовала, и в самом Дивееве тоже, в обители ее не было вовсе.
– Не может быть! – воскликнул император. – И ни одного случая заболевания?!
– Нет, – легонько, одними краешками губ, улыбнулся Александр.
– Чудно, – покрутил головой Николай. – Понимаю, когда все должные меры согласно современной науке приняты, вот как, к примеру, в Казанском университете, но чтоб одних молитв хватило…
– Более того, даже когда кто из мирских заболевал и его успевали принести в обитель, тот выздоравливал, но кто из обители без благословения выходил в мир, даже сестры, напротив, заболевали и умирали. А сколь летуча сия болезнь и сколь смертоносна – сам ведаешь.
– Ведаю, – помрачнев, кивнул Николай. – Потому и прикатил к тебе из опасения, что и ты оной болезнью захворал. Боялся, что не поспею застать в живых, как… брата Константина.
Александр вздрогнул, впился глазами в брата, но усилием воли сдержал горестный крик, рвущийся из груди. Лишь спросил прерывистым голосом:
– Когда?
– В Витебске, – пояснил тот. – Отступал от польских мятежников и…
– Польских мятежников? – Чуть растерянно повторил Александр.
– Извини, ты же здесь ушел от всего мирского, – улыбнулся Николай. – А в Царстве Польском без малого два года тому назад мятеж приключился. Сам Константин чудом смерти избежал – друзья жены предупредили, она ж полячка, вот и сыскались доброхоты, так что он в самый последний миг успел свой дворец покинуть. Но, видать, что на роду написано, того не избежишь, как ни старайся.
Александр тяжело вздохнул и, шагнув в дальний темный угол, где перед иконой, прикрепленной к стене, горела крохотная лампадка, перекрестился и, опустившись на колени, начал читать молитву. Николай, подумав, присоединился к брату, но попутно, не заметив в темноте торчащего из стены края валуна, ощутимо приложился к нему лбом и зашипел от боли.
Закончив молиться, Александр поднялся с колен и, покосившись на лоб брата, кротко сообщил:
– Вот и ты приобщился. Я и сам, по первости, частенько головой об этот камень бился. Порой до крови. Отец Серафим сказывал, что это у меня остатки гордыни. Мол, на молитву к Богу надобно смиренно идти, главу склонив. Не сразу, но привык, уж два года не касался камня, вот и запамятовал про него, забыл тебя упредить. Больно? – сочувственно осведомился он.
– Терпеть можно, – сквозь зубы ответил Николай.
– Погоди-ка, – засуетился подле него Александр. – Ну-ка присядь, а я сейчас.
Он принялся сноровисто растирать в руках какую-то траву.
– Что это? – спросил тот.
– Сныть, – пояснил Александр. – И в еду годится, и раны заживляет хорошо. Отец Серафим одно время чуть ли не ею одной питался. Сейчас я тебе повязку с нею наложу, и завтра к утру все спадет.
– Как я погляжу, ты тут хорошо освоился, – с кривой улыбкой на лице заметил Николай. – Мне, что ли, к тебе перейти. Примешь?
Александр с грустью и легким сожалением посмотрел на брата:
– Я бы принял, но тебе нельзя.
– А тебе, значит, было можно, – хмыкнул Николай.
– Мне знак был, – вздохнул Александр. – А раз знак, стало быть, Господь дозволил. К тому же было на кого державу оставить, – он улыбнулся. – А тебе уже не на кого.
– И что за знак? – осведомился император.
Александр грустно улыбнулся, припоминая Таганрог и свое пребывание в нем. Скучный провинциальный город навевал невыносимую скуку, и, обуреваемый ею, император захворал. Болезнь же, вытянув из него остатки бодрости, погрузила его в тяжкую меланхолию, во время которой его, как, впрочем, и всегда, а в последнее время чаще обычного, стала обуревать мысль об отречении от царства. Зачастую она становилась такой острой, что лишь осознание того, что столь необычная смена престола может послужить источником волнений и мятежей, удерживало его от немедленного осуществления своего страстного стремления. Он любил Россию и честно старался сделать для нее все, что только было в его силах. Только выяснялось, что любые реформы, любые послабления, равно как и любые строгости, в итоге почему-то всегда давали негативный эффект, и народ роптал. В эти дни в Таганроге еще стал отчего-то сниться Александру древнеримский император Нерон, как будто стоит он ночью посреди пустого дома, облицованного белым мрамором, и вонзает меч себе в сердце. Александр истолковал этот сон как очевидный знак: надо заканчивать царствовать и подумать об успокоении души.
Желая отвлечься от тягостных раздумий, он решил прогуляться по городу. Дойдя до расположения роты Семеновского полка, прибывшей в Таганрог для его охраны, он услышал нескончаемый барабанный бой, сопровождаемый тоненьким жалостливым голоском флейты, и невольно двинулся в сторону звуков, хотя прекрасно знал, что они означают. Пройдя полусотню метров и завернув за угол, он помрачнел при виде экзекуции, проводимой над каким-то солдатом.
Наказание шпицрутенами – зрелище не для слабонервных. Два человека, крепко держа в руках ружейный приклад, полувели-полутащили по узкому проходу между двумя плотными солдатскими шеренгами приговоренного. Руки преступника были привязаны к штыку ружья сопровождающих, так что отпрянуть назад тот никак не мог. Равным образом не мог он и ускорить свое движение. А упасть было равносильно самоубийству – штык и без того упирался в живот.
Осужденный на миг поднял опущенную голову, и император вздрогнул, мгновенно узнав его. То был солдат Струменский, известный всем за необыкновенное сходство с самим Александром: такой же высокий рост, так же сутулился, те же залысины и баки, точно такой же сине-голубой цвет глаз. Только сейчас в них застыл немой крик от нестерпимой боли, рот широко открыт, будто солдат задыхался, а обнаженная спина покрыта сизыми и багровыми рубцами, из-под коих кое-где сочилась кровь.
Позже император узнал, чем тот провинился. Вина была серьезная, но какое-то томительное чувство не оставляло Александра. Оно усилилось, когда выяснилось, что солдат после экзекуции – тысяча шпицрутенов не шутка – тяжко занемог и ныне пребывает в лазарете. От этого известия и к нему самому вернулась болезнь, казалось бы, покинувшая его. Он даже подумывал навестить Струменского и уж было совсем собрался, но выяснил, что тот скончался.
Едва император услышал это известие, как его мгновенно осенило: смерть солдата, оказавшаяся столь кстати, ко времени, – не что иное, как еще один знак, дарованный ему Всевышним. Теперь-то он запросто сумеет осуществить свое желание отречься от престола и «удалиться от мира». Притом осуществить это тайно, то есть избежать потрясений в стране.
Из ближних подле него в Таганроге находилась лишь супруга, императрица Елизавета Алексеевна. От нее особого препятствия своему намерению он встретить не ожидал – настолько любила его, что любой каприз принимала с покорностью – а вот остальные…. Он принялся загибать пальцы, считая тех, кого придется непременно посвятить в свой замысел, ибо без помощников в инсценировке своей «смерти» ему никак не обойтись. Несколько раз сбивался, затем составил с