писок. Первоначально в нем была дюжина фамилий. Затем, всячески прикидывая, оставил половину. Настроившись на нешуточные возражения со стороны князя Волконского, неизменно сопровождавшего его во всех поездках, и барона Дибича с Чернышевым, он был в какой-то мере удивлен и даже разобижен той легкостью, с которой они поддались его убеждениям. Дольше других противился Чернышев, но после посула графского титула сдался и он.
А вот врачи – и его собственный, Виллие, и помощник Тарасов, и Штофреген, лечивший от чахотки императрицу, – заупрямились не на шутку. Лишь позже Александр догадался о главной причине: своей «смертью» он ставил под сомнение их профессиональную репутацию, особенно Виллие. Ссылки на то, что впоследствии они могут утверждать: если бы император послушно выполнял их назначения и принимал предписанные им лекарства, то непременно выздоровел бы, не помогали. Устав убеждать он, потеряв всяческое терпение, прошипел, зло глядя на растерянного шотландца: «Вон как ты запел! Помнится, когда я тебя баронетом два года назад сделал, сказывал, что исполнишь, что я ни пожелаю, а тут… Совесть, стало быть, заговорила. Ишь ты! Выходит, указать в посмертном диагнозе моего батюшки апоплексический удар тебе совесть дозволила беспрепятственно, не иначе, как почивать изволила, а ныне пробудилась! Ну-у, коль такой совестливый стал, готовься. Поедешь в Сибирь главным лечащим врачом каторжан. Или все-таки…» Александр выждал паузу, и покрывшийся от страха испариной Виллие согласно кивнул, оговорив только, чтобы в бумагах непременно было указано: при кончине государя ни он, ни его коллеги не присутствовали, а у тела находилась одна императрица.
Дальнейшее было просто. Вполголоса ругаясь на чем свет стоит – один по-шотландски, второй по-немецки, а третий по-рязански, – Виллие, Штофреген и Тарасов ночью тайно принесли из церкви тело скончавшегося Струменского и принялись спешно бальзамировать его и гримировать, силясь усилить внешнее сходство с императором. А тем временем дверь скромного особнячка на Греческой улице, где проживали венценосные супруги, отворилась, и из нее выскользнул высокий мужчина, плотно закутанный по самые глаза в черный суконный плащ.
Именно потому Николай, получив в качестве последнего слова записку «усопшего» венценосного брата, пришел в ужас и наотрез отказался восходить на трон: отродясь на Руси не случалось такого, чтобы царствовать при живом государе. И хотя он прекрасно знал об отказе Константина царствовать, равно как и об указе Александра, объявившего наследником именно Николая, все равно и сам присягнул старшему брату, и прочих заставил. Лишь после долгих уговоров и слезных просьб приближенных, подкрепленных аж двумя курьерами из Варшавы, кои один за другим привезли новые отречения Константина от престола, скрепя сердце, дал через две недели согласие взойти на трон при… живом царе.
Однако ныне пояснять что-либо брату Александр отчего-то не захотел. Вместо того он предложил прогуляться по лесу. Мол, скоро спящие должны пробудиться, и ни к чему, чтобы они застали в келье столь знатного гостя. Непременно пойдут всякие ненужные разговоры.
На прогулку Николай согласился с охотой и спросил насчет знамения: как угадать, что царствованию конец приходит?
Александр отмахнулся, коротко пояснив:
– Когда придет, сам поймешь, что это оно, а до того… царствуй, государь.
– Царствую, – мрачно кивнул Николай. – Хотя и тяжко приходится, особенно поначалу. Обычно новый государь милости являет, а я… – Он печально махнул рукой и как бы вскользь обмолвился: – Когда твое бюро-секретер от бумаг очищали, их все мне принесли. Там-то я среди них и обнаружил письменный донос о грядущем мятеже. Главное, все подробности в нем указаны – и число заговорщиков, и цели, и чего добиваться станут, и как действовать хотят. И он четыре года у тебя хранился, а ты… палец о палец не ударил… – обычная невозмутимость покинула его, и он зло содрал с головы наложенную братом повязку и отбросил ее в сторону.
– Не мог я, никак не мог, – вздохнул Александр. – Виноват перед тобой, спору нет, но и ты пойми меня. Я ведь поначалу и сам их мысли о конституции, об отмене крепостного права и о всем прочем разделял. И не просто разделял, но и поощрял. Так что это я, брат, слышишь, я изменил тому, во что верил, а они остались верными! – разволновавшись в свою очередь, ибо упрек задел его за живое, быстро заговорил Александр-Федор. – За что же мне их судить и казнить?! И если они петлю заслужили, то мне тогда на шею камень пудовый за соблазн малых сих. Прежде чем их судить, вначале я обязан себя суду предать, прежде чем их казнить – себя тяжкой каре подвергнуть, ибо я им яко отец, а они мне – дети. Выходит, их казню, детоубийцей стану. Нет уж, довольно с меня иной крови.
– Ну-у, это я еще могу понять, – заметил Николай, в знак примирения положив руку на плечо брата. – Но в ином ты все равно не прав. Вместо того чтобы в своем «Последнем завете», кой ты мне из Таганрога после своей смерти прислал… – Он осекся, осознав, насколько двусмысленно прозвучали его слова «после своей смерти», но чуть погодя продолжил: – Так вот вместо просьб, кого и чем наградить за сокрытие тайны – кому графское достоинство, кому табакерку бриллиантовую с вензелем и прочее, – лучше бы посоветовал заглянуть в свое бюро и ознакомиться с доносом. Ведь это чудо, что нас с Михаилом не убили.
– Да брось, – отмахнулся Александр. – Они и сами не ведали, чего хотят. Резвились как… дети. Ну что это за заговор, в котором не было и пары человек, меж собою согласных, не говоря уж про цели, про средства? Сам призадумайся, сколь бредово звучит: Россию на тринадцать держав разделить с двумя областями. Низовая держава со столицей в Саратове или Тобольская со стольным градом Тобольском – не смешно ли? А Пестель тайную полицию предлагал ввести числом – ты вдумайся только – пятьдесят тысяч. Они, и на площадь-то выйдя, толком не понимали, что им делать, иначе полдня не простояли бы, пока ты их… – он осекся.
– Ну что же, продолжай, – усмехнулся Николай. – Пока я их из пушек не разогнал. Да и позже не помиловал, как следовало. Так?
Александр неопределенно пожал плечами и вместо ответа жестом указал на ствол упавшего дерева.
– Давай-ка присядем, – предложил он. Едва они сели, бывший император как бы невзначай заметил: – Ты вот тут про знамение меня вопрошал. А я слыхал, троих из пяти дважды вешали.
– Верно, – подтвердил Николай. – Веревки гнилые оказались.
– А может, это Господь их оборвал, весточку о помиловании тебе подавая? Вот бы и явил милость, коль с первого раза не вышло. Помнится, на Руси исстари дважды за одно преступление не казнили.
Николай скрипнул зубами. Сине-голубые глаза, в точности как у брата, разве что на пару тонов посветлее, словно покрылись ледяной пленкой.
– Почем тебе знать, может, это, напротив, дьявол за своих любимцев хлопотал? – буркнул он. – А насчет дважды за одно, так то при Рюриковичах было, а в воинском артикуле, пращуром нашим, Петром Алексеевичем принятым, за нумером 204 ясно указано, что смертную казнь надлежит осуществлять до наступления конечного результата. Что же до милости касаемо, то ведомо ли тебе, сколь человек Верховный уголовный суд поначалу к казни приговорил? Я и без того трем десяткам с лишком смертный приговор на каторгу заменил. Всего для пятерых казнь в силе оставил, да и то повелел, чтоб она без мучительства была, чтоб никакого четвертования. Но этих – поверь – казнить следовало, ибо самые отпетые. Дети… – усмехнулся он. – Дитя Каховский, между прочим, генерала Милорадовича застрелил, а прочие сорванцы всю Россию на клочки разодрать восхотели. Может, и смешно звучит про тринадцать держав, но на деле, поверь, страшно.
– Что же касается Пестеля и Бестужева-Рюмина с Муравьевым-Апостолом, – продолжил император, – то мне доподлинно ведомо, что первый задумал вырезать все наше семейство, включая женщин и детей мужеского пола, а двое остальных с ним согласились. Между прочим, Сашке-наследнику всего-то семь лет о ту пору исполнилось. Сам посуди: заслуживают ли жизни люди, кои готовы извести ни в чем не повинных детишек. Посему поганую траву с поля вон, иначе плевелы вскорости пшеницу застят. Рылеев же… – И он мрачно процитировал:
Уж вы вейте веревки на барские головки;
Вы готовьте ножей на сиятельных князей;
И на место фонарей поразвешивать царей.
Тогда и будет тепло, и умно, и светло. Слава!
– Каково? – с кривой ухмылкой осведомился он у Александра и, не дожидаясь ответа, развел руками: – Именно потому романист Бестужев угодил на каторгу, а поэту Рылееву досталась виселица…
– Все равно надобно было попытаться добром дело решить, – прошептал Александр.
– Боюсь, у меня для этого не сыщется столько перстней с табакерками, – иронично парировал Николай, явно намекая на то, как в последние годы правления Александра издатели «Полярной звезды» поднесли по экземпляру их императорским величествам государыням императрицам, за что удостоились высочайшего внимания: Кондратий Рылеев получил два бриллиантовых перстня, а Александр Бестужев – золотую, прекрасной работы табакерку. – К тому ж заговорщики оные, коих ты детишками именуешь, не сами по себе бунтовщиками сделались – извне им подсказывали, и даже в тот злополучный день мятежа изрядно помочь пытались.
– Извне?!
– А чему удивляться, – усмехнулся Николай. – Ты в свое время столь сильно напугал Европу парадом русских войск на Елисейских Полях в Париже, что у нее доселе от воспоминаний о казаках Платова поджилки трясутся. Они там на все готовы, чтоб державу нашу ослабить, а тут такой удобный случай. Грех упускать. Так вот, подметили меж стоявшими в рядах возмутителей двух иноземцев. У одного был большой желтый портфель, из которого он раздавал деньги солдатам. Тогда, во всей этой суматохе, не успели разобраться, кто это… – Он многозначительно посмотрел на брата. Тот понимающе кивнул, и Николай продолжил: – Кто они такие – австрийцы, пруссаки или французы, – к сожалению, неясно. Но мне кажется, скорее всего, англичанишки. Это на что иное у них денег нет. Помнишь, как ты мне рассказывал, будто Георг IV, упокой Господь его душу, даже корону для венчания на царство и то взаймы напрокат у ювелира брал. Но то корону, а на шпионов, думаю, сыскал золотишко. Кстати, ныне там наследницей престола твоя крестница объявлена, Александрина-Виктория. Помнишь, надеюсь, что ее в честь тебя назвали?