– А как это происходит практически? – Алексею становилось все интереснее.
– Пока мы знаем немногое. Во-первых, необходим визуальный контакт с объектом, на который вы собираетесь влиять. Во-вторых, необходимо устройство, считывающее его частоту и настраивающееся на нее. Ну, как вай-фай, понимаете? Ну и, самое главное, нужна информация, которую необходимо загружать, – с этими словами Иван Иванович развернул к Алексею стоящий на столе раскрытый ноутбук. Во весь экран была размещена картинка, на которой в полный рост стояла красивая девушка в обтягивающем черном одеянии.
– Кто это? – спросил Алексей, опять облизнув пересохшие губы.
– Что, понравилась? – Иван Иванович улыбнулся. – У нас же нет какой-то специальной программы. Для ее составления тебя, собственно, и пригласили! Поэтому просто каждый раз, когда наши сотрудники приходили к тебе домой, они имели в руках включенные портативные компьютеры, на которых была открыта страница с фотографией этой девушки. Однажды они пришли к тебе домой, а ты спал. Адаптер тут же уловил твою частоту и настроился на нее. Ну а фото девушки так и пошло к тебе в мозг транслироваться.
– И что, всего одного раза хватило?
– Абсолютно. Уже через несколько дней мы увидели у тебя на компьютере заставку с картинкой из комиксов про женщину-кошку и поняли, что все работает. Хотя, на мой взгляд, эта девочка куда симпатичнее женщины-кошки.
– Пожалуй, – покачал головой юноша и спросил обреченно: – Но это ведь собирательный образ? Такой девушки ведь в реальной жизни не существует?
– Ошибаетесь, молодой человек, – еще раз улыбнулся Иван Иванович, – еще как существует! И именно эта девушка заброшена сейчас в нашу страну для того, чтобы раздобыть все те секреты, о которых я сейчас рассказываю.
– И что же вы с этим делаете? – спросил Алексей, и в его голосе слышалась скрытая тревога.
– Мы ее ждем, – перестал улыбаться Иван Иванович, и лицо его сразу стало усталым и злым. – Мы ее ждем и мы ее не упустим.
Глава XIV. Таганрог
Сырая весенняя ночь 1833 года принесла в Таганрог шквалистый ветер, неистово треплющий вывешенное бабами для просушки постиранное белье, и добирающийся до поскрипывающих под его порывами мачт торговых кораблей в порту. А еще неистовый ветер, несмотря на закрытые двери, ухитрялся время от времени пробираться в комнатку на втором этаже постоялого двора, тревожа пронзительным сквознячным дыханием пламень маленькой свечки, горевшей перед мутной иконой Христа. Засиженный мухами Спаситель грустно взирал на коленопреклоненного светловолосого человека, облаченного в монашескую рясу, который истово шептал слова молитвы.
А вот второй человек, находившийся в этом же доме на первом этаже, где располагался трактир, несмотря на поздний час, тоже бодрствующий, молиться вовсе не собирался, продолжая попивать славное флорентийское винцо и держа на коленях хохочущую девицу. Нынче ночью он собирался взять от жизни все, что возможно. Девица, которую звали Натальей, ничегошеньки не понимала из его быстрой итальянской речи, но зато охотно кивала и время от времени, уловив, что кавалер, коего она называла Жуззи, шутит, весело смеялась. Наталья понимала, что сегодня ей выпала большая удача, и то, что этот Жуззи так неожиданно увлекся именно ей, не обратив внимания на остальных девушек, находившихся в портовом кабаке, это – заслуженная награда за долгое ожидание «своего» моряка. На самом деле Жуззи звали Джузеппе, но это было для Натальи слишком сложно. Впрочем, она успела запомнить из звонкого итальянского языка за время общения с развеселыми чернявыми матросами несколько забавных слов.
– Нет, ваши моряки, конечно же, молодцы и здорово накостыляли этим туркам, – тараторил по-итальянски Джузеппе, – но мне из-за этого пришлось надолго пришвартоваться в Стамбуле и даже поступить на должность гувернера к одной вдовушке, искавшей учителя для трех своих мальчишек. Ну, ты же понимаешь, дорогая, что гувернером я был для всех прочих, верно?
– Si, signore, – послушно кивнула Наталья.
Джузеппе это вполне удовлетворило, и он продолжил:
– Но те уроки любовного галантного искусства, которые я на самом деле преподал вдовушке, действительно стоили дорогого, а не только крова над головой и сытного стола.
– Si, signore, – на всякий случай еще раз подтвердила Наталья.
– Ах ты, моя глупая русская прелесть, – довольно засмеялся итальянский капитан. – Думаешь, я не понимаю, что в этой дикой стране никто не умеет говорить на нашем великом языке? Но именно такой ты мне нравишься, ибо мало говоришь, но зато охотно и без всяких капризов раздвинешь сегодня ночью свои толстые ляжки.
И его рука, словно в подтверждение сказанного, полезла ей под юбки. Девица оставалась совершенно невозмутимой, наглядно подтверждая правоту его слов.
Ни один из этих двух бодрствующих мужчин пока не ведал, что уже послезавтра их пути пересекутся. Ненадолго, всего на пару недель, но этого вполне хватит, чтобы кардинально изменить жизнь обоих. Один из веселого контрабандиста превратится в пламенного революционера, другой же, стоя на самом пороге монашеской жизни, вместо этого вдруг пустится в бесконечные странствия по матушке Руси. По Руси, самодержавным правителем коей он был совсем недавно…
Ну а пока лишь пришедший наконец-то рассвет успокоил обоих. Жуззи захрапел, отвалившись от Натальи, нежно прижавшейся к его плечу, а богомолец в рясе спал тихо, хотя и беспокойно, ежеминутно ворочаясь на тюфяке, набитом колкой соломой: душевное смятение даже во сне не отпускало его.
Нет-нет, бывший всероссийский император не терзался от неведения и прекрасно знал, что именно происходит с ним. Недавний визит родного брата в келью преподобного Серафима Саровского вновь вверг его в прежнее состояние раздвоенности, памятное ему еще с детства: следовало быть одним с дорогой бабушкой и совершенно иным – с родным отцом. И каждый хотел видеть в нем того, кем он вовсе не являлся на самом деле, то есть в редкие минуты уединения он был вдобавок ко всему еще и третьим.
Привычка становиться тем, кого в тебе хотят видеть, настолько въелась в его натуру, что он и далее, даже после смерти бабушки и гибели отца, продолжал носить маски, постоянно меняя их. С либералом Сперанским он становился любителем новшеств, с Аракчеевым – яростным сторонником самодержавия, со священниками – набожным, со своим кругом избранных – вольнодумцем-вольтерьянцем, ратующим за свободу слова и спустя час подписывающим цензурный устав Шишкова, названный впоследствии «чугунным». Подчас на дню приходилось примерять на себя по пять-шесть личин, зачастую противоположных – редкому актеру под силу такой подвиг, а он изо дня в день, изо дня в день…
Как-то, прочитав жизнеописание Нерона, Александр удивился, сколько сходства, оказывается, в его детстве с детством будущего римского тирана, который тоже рос лишенным родительской привязанности и нежности.
«Ложь стала для него средством избежать наказания у своих воспитателей и добиться от своих близких хоть немного нежности, – читал он, сознавая, что написано словно про него самого. – Это воспитало в нем двуличие, усиленное недоверие к окружающим и хитрость. Чтобы спрятать свои настоящие чувства, он становится скрытным, неискренним и фальшивым. К семи годам он, привыкнув к запретам, начинает скрывать истину от родителей или отсутствующих воспитателей. Это своеобразное ограничение становится неосознанной необходимостью».
Сходилось все, до самых мелочей, вплоть до… Впрочем, что уж тут, себе-то можно сознаться – вплоть до убийства одного из родителей. Разве что Нерон мог впоследствии позволить себе отбросить притворство, а Александр был вынужден никогда не давать выхода эмоциям, скрывая их под маской невозмутимого спокойствия. «Ледяной столп», – называли его за глаза придворные, и он гордился этим прозвищем. Значит, смог добиться абсолюта, значит, никто не заглянул туда, за выстроенную им самим непроницаемую стену.
Жажда стать кем-то одним, единым, цельным давно владела им. В немалой степени именно она упрямо, неустанно, подталкивала его к мысли об уходе «в мир». Правда, сам он себе в этом никогда не сознавался, объясняя свое желание оставить трон стремлением замолить грех отцеубийства, иначе получалось бы, что он и уйти хочет из чувства самого банального эгоизма.
За пять с половиной лет пребывания в келье старца Серафима Саровского он, как ему казалось, переродился, полностью настроившись на предстоящее монашество. Федор Кузьмич – и точка, больше он никем не являлся. И будущего пострига он ожидал даже с некоторым нетерпением, как некой финальной точки на пути к полному самоотречению от прежней жизни, чтоб не было соблазна к возврату.
Впрочем, заново стать императором – даже если бы он объявился – ему попросту не позволят. Он это прекрасно знал. И первым в ряду тех, кто не позволит, был именно его родной брат, Николенька, чуть погодя Николя, а ныне Николай I, государь всероссийский и прочая, прочая, прочая… Это некогда, будучи четырехлетним малышом, он восторженно взирал на своего двадцатитрехлетнего брата, с белыми, в пудре, вьющимися волосами, с бледно-розовой, перламутровой кожей и темно-голубыми глазами с мечтательной поволокою, с губ которого не сходила прелестная, как будто не совсем проснувшаяся, улыбка. Да-да, тогда Александр еще был улыбчив, поскольку та проклятая ночь была еще впереди, все еще можно было остановить, предотвратить, и отец не погиб бы в самом расцвете сил: и сорока семи еще не исполнилось.
Восторг в глазах Николя был и позже. Любовь к отцу, которого он, по сути, не знал, вполне естественным образом перенеслась на любовь к старшему брату, из-за столь большой разницы в возрасте вполне подходившего под эту замену.
А вот чуть погодя, когда он стал юношей, а позже мужчиной, любовь стала убегать, утекать, как вода сквозь сито. В последние же годы Александр во взгляде младшего брата, устремленном в его сторону, и вовсе частенько подмечал некий упрек. Нет, не за отца, но за то неоправданное бездействие правящей элиты страны, в коем главную вину он возлагал на Александра. И справедливо возлагал – рыба гниет с головы.