Один, полулежавший на песке, явно изображал некого римского патриция античного времени. Получалось это у него неплохо. И дело было не только в вальяжной позе, не только в его одежде, а одет он был в белую тунику, по краям богато расшитую золотым геометрическим орнаментом, но и во внешности этого человека. Героический античный профиль, завитки золотистых волос, жесткий взгляд глубоко посаженных светлых глаз. Не хватало лаврового венка, и готов портрет какого-нибудь римского императора. Может, именно потому собеседник называл его Нероном.
Собеседник Нерона был одет в подобие армяка или кафтана. Точнее сказать Верхотуров, затруднялся, поскольку совершенно не разбирался в старинной одежде, но был готов поклясться, что носили такое в веке, наверное, девятнадцатом, если не раньше. Единственное, что было знакомо генералу, это портянки на ногах, опоясанные веревкой, очевидно, чтоб не спадали, и той же веревкой стянутые с лаптями. Портянки Верхотурову в молодости доводилось носить самому, потому он их признал сразу.
Впрочем, лицо у этого крестьянина времен Российской империи было весьма благообразное, внушающее невольное почтительное уважение. Одна борода чего стоила – широкая, окладистая, белоснежная. А вот руки не совпадали с остальным обликом. Ладони были узкими, словно он был из рода, на протяжении нескольких поколений занимавшегося исключительно умственным трудом, да и пальцы тонкие, длинные. Такие принято называть музыкальными.
Генерал аккуратно приблизился, застыв метрах в пяти от этих людей, уютно расположившихся у костра. Хотя особо конспирироваться не имело смысла. Оба были настолько увлечены спором, что, подойди Валерий Константинович ближе, собеседники его вряд ли бы заметили.
Верхотуров прислушался.
– Pro deum atque hominum fidem! – торжественно произнес изображающий из себя римлянина. В голове у генерала что-то щелкнуло, как будто включился синхронный перевод на русский язык. Гнусавый мужской голос торопливо заговорил перевод, немножко перекрывая речь римлянина: «Призываю в свидетели богов и людей!» – Чушь и еще раз чушь! – продолжил Нерон, а Валерий Константинович стал внимательно вслушиваться в его речь. – Император не имеет права на любовь! Да вы сами вспомните-ка, достопочтенный Федор Кузьмич, сколько всего вами для государства сделано! И чем все закончилось? Вам что, напомнить вашего Пушкина? – Патриций, полуприкрыв глаза и высоко задрав подбородок, громко процитировал:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
Читал он стихи скверно, явно перебарщивая с чувствами и эмоциями, но «крестьянин» решил этого не замечать. Он лишь улыбнулся и вопросительно посмотрел на собеседника.
– Ну и где народная любовь к своему правителю, сам же видишь, что люди неблагодарны, и если кого-то любят, то только себя! – продолжал распаляться Нерон.
– В каждом человеке живет любовь. Просто, кто-то это чувствует, а кто-то – нет, считая, что без нее легче жить, – у Федора Кузьмича оказался приятный бархатный голос.
Он хотел сказать что-то еще, но кудрявый красавчик в тунике нетерпеливо перебил его, безапелляционно заявив, что в любом случае не надо никого утешать, ибо все люди – дрянь и мерзость. А для примера он может привести случай с поджогом Рима.
– Уж не знаю в точности, кому из предводителей христиан пришла в голову дикая идея запалить город, дабы таким способом навлечь на своих единоверцев кару со стороны властей и тем самым увеличить число мучеников, но после моей смерти они обвинили в этом чудовищном преступлении именно меня. И представь себе, Федор Кузьмич, что остальные жители – право слово, скоты, иное слово подобрать затрудняюсь – поверили им, хотя прекрасно знали, что в ту ночь я находился за тысячи стадий от Рима. Более того, расследование велось очень обстоятельно, и установлено было совершенно точно: их работа, христиан этих самых! Но позже они все равно все свалили на меня. Дескать, вдохновение меня покинуло. Меня! У которого с вдохновением все всегда было в порядке! И вот когда мои люди подожгли Рим, я оделся в шутовское одеяние и, усевшись на безопасном расстоянии, любовался пламенем, в то же время играя на лире и декламируя собственную поэму о гибели Трои. Да-а, такое еще выдумать надо! Я вообще никогда в жизни не сочинял стихов про пожар Трои! Ну, что за нелепость? И все поверили потому, что люди ненавидят себе подобных и радуются, когда у кого-то случается беда. И в особенности, если беда эта случается у сильного мира сего. Каждому приятно пнуть умирающего льва!
– В тебе говорят тщеславие и обида, Нерон, – ответил Федор Кузьмич.
– Но подожди, ведь я столько сделал для них! При мне весь Рим оделся в камень и мрамор. Я подарил миру Золотой дворец – символ величия государства, глядя на который послы безропотно подписывали самые невыгодные договора, ибо не хотели ссориться с великой державой. Наши легионы завоевали весь мир. А знал бы ты, сколько нечистых на руку чиновников я лишил своих постов, облегчив жизнь простому народу! Все позабыли, все. Да и впоследствии, уже после моей смерти, лишь один из таких Пушкиных по имени Дион Хризостом набрался смелости написать, что римляне были счастливы во времена Нерона и желали бы, чтобы он правил вечно. Остальные наплели про меня столько небылиц, что…
– Ты требуешь любви, как платы. А она платой не является, – спокойно ответил Федор Кузьмич. – А вот почему ты не вспомнишь о том, что похвалившего тебя философа Диона Хризостома император изгнал из Рима? Почему этот философ не побоялся говорить то, что властителям не хочется слышать?
Нерон пожал плечами:
– Не знаю. Философ, а глупый.
– Но теперь ты поминаешь этого глупого философа добрым словом, хотя он тебя об этом не просил. Так?
Нерон опять пожал плечами.
– Так же и любовь. Ее не надо получать за что-то взамен, она появляется сама. И этот дар – единственное, что есть в нас божественного и по-настоящему сильного. И только этот дар может защитить человека от бед и напастей. Мы же знаем с тобой, что надвигается, – загадочно сказал Федор Кузьмич и посмотрел в бездонное ночное небо, в котором бесшабашно светились огромные звезды.
– Ну и пусть надвигается. Они, – Нерон поднял палец вверх, – новых людей наделают. Потом зеркалами пользоваться научат, и пошло-поехало к новой катастрофе. И все мы умрем, теперь уже по-настоящему. А что? А если это – единственно возможный выход для человечества?
– Выход для человечества совсем в другом. Задушить в себе алчность, похоть и жажду власти над себе подобными. А взрастить в себе любовь. Без требования за это награды. Любовь к людям, любовь к животным, любовь к тому, кто находится рядом…
– Любовь к Родине, – дурашливо и высокопарно продолжил Нерон и, кажется, подмигнул Верхотурову.
Генерал замер.
– Нерон, не лицедействуй, – строго сказал Федор Кузьмич.
– Я – великий актер. И ты это знаешь. Но, действительно, что ты скажешь о любви к Родине?
– Любая любовь прекрасна. Главное, чтобы понятия не подменялись. Синонимы любви – это доброта, терпимость, милосердие, забота. А если именем любви вершится что-то не сопоставимое с этими понятиями, значит, мы имеем дело с чем-то другим, что под любовь маскируется. И именно это всегда ведет к катастрофе.
– А давай предположим вот такую историю. Ты, к примеру, любишь свою землю, понял какие-то истины, которые тебе кажутся непреложными, и служишь своему императору. У императора есть враги, и ты по долгу службы должен их уничтожать. Именно из любви к Родине, ну, или к императору, – Нерон улыбнулся и опять подмигнул Верхотурову.
Теперь никаких сомнений не осталось, дурачившийся римский император, наверное, давно заметил Валерия Константиновича и вот теперь подмигивал ему! Генерал не понимал, каким образом на берегу моря у костерка находятся император Нерон и старец Федор Кузьмич, который, если верить донесению аналитического управления, был когда-то российским императором Александром I, и которые, вроде бы, умерли много столетий назад! Да и как сам Верхотуров тут очутился, тоже было непонятно. Но самое непонятное – что делать дальше? Перестать прятаться, встать и подойти к этим людям, поздороваться, сказать, что я видел, мол, как вы тут мне подмигивали? Или, наоборот, попытаться незаметно уйти?
Генерал выбрал первое. Он выпрямился и решительно сделал несколько шагов вперед, выйдя из-за холмика, за которым, как ему казалось, он очень удачно скрывался.
Собеседники его появлению совершенно не удивились. Более того, Федор Кузьмич, как ни в чем не бывало обратился к Верхотурову так, как будто все это время они с ним и разговаривали:
– Вот скажи, Валерий Константинович, разве может любая, даже самая благородная цель оправдывать насилие?
Верхотуров похолодел, понимая, что старец обращается именно к нему. Нерон продолжал посматривать насмешливо и подбросил в костерок небольшую веточку. Пламя стало ярче, и генерал почувствовал, что ему стало жарко.
– Я думаю, – медленно сказал Верхотуров и удивился хриплому, вымученному звуку своего голоса, – что если цель благородна, то она оправдывает любые средства.
– Ага, что я тебе говорил, – захохотал Нерон. – Сейчас на Земле период СЛОВА! Люди придумали слишком много устройств для передачи слов! Они выдумывают разные комбинации из этих слов и просто выпускают их в мир. Можно говорить любые слова и переставлять их в любом порядке. Это совершенно не влияет на реальный смысл!
– Скажи, генерал, разве ты не понимаешь, что «благородная цель» – это просто пустые слова? В них нет вообще ничего, – Федор Кузьмич внимательно посмотрел на Верхотурова. Тот пожал плечами, не решаясь возразить. – Ведь цель, которая кому-то кажется благородной, кому-то благородной вовсе не кажется, разве не так?
– Более того, она тому, другому, обязательно кажется очень даже неблагородной! – захохотал Нерон и подбросил в костер еще одну веточку. – Для того, другого, благородной является какая-то своя цель, ущемляющая позицию того, кто уже с какой-то другой «благородной целью» выступил!