Эту теорию потом основательно развил приехавший в Болонский университет из далекой Голландии Эразм Роттердамский, удивительный мыслитель, перед авторитетом которого в благоговении склонялись все европейские короли и римские папы. Прозванный «князем гуманистов», он написал в Болонье в 1507 году несколько строк о любви, которые сегодня переведены на множество языков мира, растасканы на цитаты и тиражируются в неимоверных масштабах:
«Все превращает любовь и неумного делает умным.
Все превращает любовь: красноречье дает молчаливым.
Старцев в юнцов превратить милая может любовь.
Силу ломает любовь, но и слабых быть сильными учит,
В робких отвагу вдохнуть так же умеет любовь».
Помпезная мраморная лестница юридического факультета белела в углу дворика. Мраморные ступени были широкими и холодными. Когда Глафира большими прыжками миновала первые десять ступеней, на лестнице вдруг вспыхнул свет, и она увидела наверху три мужские фигуры, замотанные в серые плащи. Мужчины стояли в ряд на верхней ступени старинной лестницы, широко расставив ноги, скрестив руки на груди. Они ждали приближения Глафиры так, как охотник ждет жертву. Эти серые плащи Глафира уже хорошо знала, ей не надо было просить нежданных ночных посетителей университета повернуться, для того чтобы констатировать, что сзади на их плащах изображен «петровский крест». Это было очевидно, как и то, что ее старые знакомые – монахи запрещенного ордена Святого Петра из Гаэты – решительно не были похожи на людей, готовых исполнить какую-нибудь Глафирину просьбу.
Понимая, что оказалась в хорошо подготовленной западне, девушка оглянулась и удовлетворительно кивнула, увидев еще четверых монахов в серых плащах, которые подошли к первой ступени лестницы, у которой всего несколько мгновений назад Глафира начинала свой путь наверх, к «анатомическому театру». В руках у «верхних» вдруг оказалась тонкая рыбацкая сеть, которая с легким свистом взвилась над девушкой, чтобы через мгновение лишить ее возможности свободно двигаться.
Но Глафира оказалась готова к такому повороту событий. Выхватив их кармана какой-то блестящий предмет, она ловко, крест-накрест, взмахнула им над собой, и набрасываемая сеть, располосованная на несколько негодных кусков, упала к ее ногам.
На несколько мгновений воцарилась тишина, прерываемая лишь негромким похрустыванием – это облаченные в серое носители петровских крестов аккуратно разминали пальцы рук и склоняли то влево, то вправо мощные шеи.
А потом началось. Одни яростно ринулись вверх по лестнице, а другие – вниз. И те и другие вытянули вперед руки, чтобы поймать свою жертву, которой, казалось, некуда деться. Но Глафира резко прыгнула влево и, сильно оттолкнувшись от железного прута, прикрепленного к древней стене и выполнявшего функцию перил, перелетела через головы нападавших. Она приземлилась точно в том месте, где лестница заканчивалась, и, не оборачиваясь, быстро помчалась по длинной галерее. Через несколько секунд у нее за спиной загрохотали тяжелые ботинки обескураженных преследователей, которых она так удачно миновала на лестнице.
Быстрее, быстрее. Да, конечно, здесь поворот. Где же дверь анатомического театра? Наверное, вот эта, самая старая. Глафира бросилась в эту дверь, та распахнулась, и девушка ввалилась в старинный лекторий.
Длинные отполированные скамейки анатомического театра были пусты. В деревянных нишах, расположенных в стенах, замерли статуи великих врачей. В центре зала возвышался стол для препарирования. На столе этом, тяжело дыша, лежал знакомый Глафиры из церкви капуцинов – бесформенная кучка псевдочеловеческого мяса. Он тяжело дышал. Было видно, что каждый вздох дается ему с большим трудом.
– Глафира! – позвало чудовище, раскрывая большой кривой рот. – Скорее нюхай вот эту тряпку! – И пододвинул безобразной культей, которая изначально должна была быть правой рукой, некий грязный, скомканный предмет, лежавший тут же, на столе.
– А как же быть с этими? – Глафира махнула головой в сторону двери, за которой слышался топот ее преследователей, встреченных на главной лестнице университета.
– Их нет!
– Как же нет? Они же бросились на меня на лестнице.
– Нюхай! – полукрик-полухрип, изданный лежащим на столе, заставил Глафиру повиноваться. Она схватила тряпку и прижала ее к носу. Сладковатый приторный запах. Глаза закрылись, в голове зашумело. Глафира упала на пол как раз в тот момент, когда семеро преследователей ввалились в аудиторию анатомического театра. И вдруг они как-то странно и неестественно замерли.
Впрочем, если присмотреться, можно было заметить, что все семеро преследователей продолжают двигаться. Только очень-очень медленно. Они бежали к Глафире, но ноги и руки не слушались их, или, вернее, слушались, но очень медленно. Один из монахов, понимая, что бежать не получается, решил прыгнуть на Глафиру. Лицо его исказила ненависть, а обе ноги чуть оторвались от пола. Он так и замер, летящий по направлению к Глафире, с протянутыми к ней руками.
Глафира вскочила и приняла боевую стойку.
– Добро пожаловать к себе в сон! – Чья-то ладонь легла Глафире на плечо. Она обернулась и увидела Куалькуно. Тот опять оказался в блестящих латах, а вьющиеся золотые локоны были перехвачены на лбу тоненьким кожаным ремешком. – Смотри, как летит!
Слова эти относились к тому монаху, который только что прыгнул в ее сторону. Он и вправду медленно летел в сторону Глафиры, страшно вытаращив глаза.
– Почему они меня преследуют?
– Эти посланцы Гаэты, так же как и люди из «Сосен» в России, пытаются нащупать секреты проникновения в сны и управления ими извне. Они уверены, что ты являешься в этом вопросе ключом к разгадке, поэтому и охотятся на тебя. – Куалькуно улыбнулся. – Кстати, они не так уж и неправы.
– Слушай, а почему ты места такие жуткие для встреч выбираешь: то церковь из черепов и костей, то вот эта аудитория, где в Средние века препарировали трупы? – спросила Глафира.
– Это не я. Это вы такие места выбираете. Ты забыла. Мы же для вас окутаны тайной. Мы – это все то, что вы называете непознанным, священным, дьявольским, потусторонним. И те немногие, кто на протяжении проходящих столетий общался с нами, находили места, как им казалось, соответствующие. В этих местах до сих пор и существуют порталы, через которые мы можем проникать в миры друг друга.
Он взял Глафиру за руку и подвел ближе к кафедре, с которой студентам читали лекции, пока на столе препарировали труп. Выражение лица летящего к Глафире человека сменилось на отчаяние. Он больше не видел перед собой цели и просто летел к полу, стараясь сгруппироваться перед ощутимо болезненным падением.
– Но ведь вначале, когда я входила в университет, все это точно не было сном, – удивилась Глафира.
– А что есть сон, а что – не сон? – пожал плечами Куалькуно. – Ты же знаешь эту хрестоматийную историю про Лао-Цзы?
– Конечно. Так что тогда все-таки было сном? Лао-Цзы снилось, что он бабочка или бабочке снилось, что она – Лао-Цзы?
– А какая разница? – махнул рукой Куалькуно. – Как хочешь, так и представляй. Это просто игра сознания. И играем в эту игру мы. Вы – просто персонажи этой игры, и все. Все дело – в сознании или, как вы его называете, подсознании. Хотя я бы скорее назвал это надсознанием.
– Но сейчас, кажется, все заигрались? – спросила Глафира.
– Это все Эо, – еще раз махнул рукой Куалькуно.
– А кто это, Эо? Так, кажется, звали любовь Михаила Рудика?
– Да, теперь про нее, наверное, можно говорить «она», потому что Эо стала себя ассоциировать с земной женщиной, которая потеряла любовь. Она обиделась на людей и готовит всем им конец земной жизни. Апокалипсис по-вашему. Ну а с вами прихватит и всех нас. Времени осталось совсем мало. Вон, спроси у него, – Куалькуно указал на одну из скамеек, и Глафира неожиданно увидела на ней Алексея.
Алексей сидел сгорбленный и грустно смотрел на часы.
– Леша, что там со временем? – обратилась к нему Глафира.
– Осталось четыре часа. – Алексей повернул часы к Глафире: – Видишь? Ничего не получается. А нас, между прочим, вместе с твоим сумасшедшим немым, поймали и посадили в тюрьму.
– Но ты же здесь?
– Нет. Это ты здесь. А я там, в тюрьме. Просто я прихожу в твой сон, чтобы предупредить: у нас осталось совсем мало времени.
– Тут он прав, – вмешался Куалькуно, – у нас совсем мало времени. Еще немного, и все мы погибнем. Вы – в вашем физическом смысле, а следом и мы, но уже в вашем сознании.
– В «надсознании»? – Глафира посмотрела на собеседника.
– В «надсознании», – согласился Куалькуно и расправил за спиной огромные белые крылья.
– И что же нам теперь делать? – Глафира, продолжая разговор, отметила про себя, что семеро преследователей опять подобрались к ней близко.
– Вот этого я никак не могу понять. Если раньше я был уверен, что все дело только в ваших адских машинах, которые топорами вскрывают сны и убивают там все живое – и вас, и нас, то теперь мне кажется, что все гораздо глубже и неординарней. Мы разозлили Эо, которая пошла против порядка, формировавшегося десятки тысяч лет.
– Это потому, что убили Рудика?
– Да Рудика она сама и убила. – Куалькуно взял Глафиру за руку, взмахнул крыльями и отлетел вместе с девушкой еще дальше в аудиторию, так, что семеро монахов опять оказались вдалеке. – Понимаешь, она ставила эксперименты над людьми. Эксперименты жестокие, но вы, честно говоря, их заслуживали. Она всегда любила вас мучить. – Куалькуно сложил крылья за спиной и отпустил руку девушки.
– За что же она нас так не любила? – удивилась Глафира.
– За вашу вечную тягу к земным удовольствиям, деньгам, роскоши и, как венец всему, к власти над себе подобными.
– И что же теперь будет? – Глафира растерянно посмотрела на Куалькуно.
– Теперь даже я не знаю. Единственное, что может остановить раскрутившийся смертоносный маховик, – это любовь. Человек устроен так, что хотя бы раз в жизни ее испытывает, но не дорожит ею, а зачастую даже не обращает на нее внимания, хотя это и есть то единственно настоящее, ради чего, собственно, вам и стоит жить. – Куалькуно пожал плечами.