– Но ты же ангел, ты же должен знать, – проговорила Глафира, вглядываясь в синие бездонные глаза собеседника.
– Про ангела это тоже люди придумали… Знала бы ты, сколько сотен лет меня в этом образе рисовали разные художники, стараясь воссоздать ускользающие картинки из своих снов! – Куалькуно не без гордости указал на свой наряд. – Но, кажется, все заканчивается. Уже скоро не будет ни вас, ни нас, ни снов, ни ангелов… – И он грустно улыбнулся.
В одной из стен открылось потайное окошко. В окошке обычно в Средневековье прятался монах, наблюдающий за тем, чтобы профессора, препарирующие перед студентами трупы, не нарушили каких-нибудь Божьих постулатов. Только сейчас за окошком монаха не было. Зато появилась голова огромной змеи, которая неспешно выползала из своего укрытия, метр за метром выдвигая из окна длинное чешуйчатое тело.
Змея, шипя, спустилась на пол аудитории и медленно двинулась к собеседникам. Хвост продолжал неспешно тянуться из окошка и все никак не появлялся – змея оказалась воистину гигантской. Зубастая пасть монстра была слегка приоткрыта, желтые немигающие зрачки пристально смотрели на Глафиру.
– Единственное, в чем я уверен, так это в том, что ты должна побороть свой страх и опереться на лучшие душевные качества, – тихо сказал Куалькуно, равнодушно глядя на приближающуюся змею.
Сказал это и исчез. Просто бесследно растворился в воздухе. Глафира перевела взгляд на поверхность хирургического стола, расположенного в центре аудитории. Тот был пуст: ни лохмотьев, ни странного человекоподобного существа на нем уже не было.
Что-то зашуршало в воздухе у самого уха. Глафира повернула голову вправо и увидела пулю, которая очень медленно пролетала мимо ее виска. Пуля летела в огромную голову змеи, а выпущена была из пистолета одного из монахов. Тот сжимал пистолет обеими руками и, кажется, собирался второй раз нажать на спусковой крючок, но не успел.
Монахи двигались неуклюже, и пули их летели сонно и очень медленно, как будто кто-то их тихонько двигал по невидимым тонким ниточкам. А змея, несмотря на свои гигантские габариты, оказалась стремительна и очень подвижна. Сначала она ухнула куда-то вниз, проломив пол аудитории, но пол тут же вздыбился в другом месте, откуда змея вынырнула за спиной стрелявшего, клацнула зубами и одним движением откусила несчастному голову. Двоих она задела хвостом, да так, что распорола обоим животы, и оттуда повалились внутренности раньше, чем упали на пол их обладатели. Еще двоим нападавшим были переломаны хребты, потому что змея обрушилась на них всей своей тяжестью именно в тот момент, когда они пытались подняться с пола, поверженные все тем же жутким чешуйчатым хвостом.
Еще двое пытались бежать из анатомического театра, медленно переставляя ватные непослушные ноги. Змея пронеслась к ним локомотивом, сметая на своем пути деревянные скамьи, многочисленные скульптуры ученых-медиков, и нагнала убегающих уже в дверях. Дважды жутко сомкнулись страшные челюсти, и изувеченные тела беглецов оказались разбросаны по разгромленной и окровавленной аудитории анатомического театра.
Глафира неподвижно стояла в центре зала и следила за феерической пляской смерти.
Змея повернула перепачканную кровью голову и медленно поползла к Глафире. Она приближалась неотвратимо, смертью веяло от каждого неторопливого ее движения. Она подползла к Глафире и зависла над ней, слега покачиваясь и вперив в девушку немигающий взгляд желтых глаз.
И в тот момент, когда сердце девушки должно было остановиться от липкого страха, а руки бессильно опуститься, Глафира вдруг почувствовала странный прилив сил. Даже, скорее, не силы появились, а отвага, даже, наверное, кураж.
Глафира потянула из проломленного пола доску и, не раздумывая, с разворота влепила этой доской прямо по голове змеи. Голова рептилии мотнулась в сторону, и даже на мгновение прикрылись ее жуткие желтые зрачки, но сразу же открылись снова. Но Глафиру было уже не остановить. В один прыжок она оказалась на хирургическом столе, а с него черной молнией рванула вверх и еще раз взмахнула доской, сильно приложив змею теперь уже сверху.
Вообще чувствовалось, что так по-хамски с этой змеей никто никогда не обращался. Жутко зашипев, чудовище опять взвилось вверх и, раскрыв окровавленную пасть, ринулось с четырехметровой высоты вниз, на обидчицу. Но Глафира уже была готова к этому. Высоко отскочив назад и дважды перевернувшись в воздухе, она приземлилась около двух трупов со вспоротыми животами, подняла с пола их пистолеты и быстро побежала по уцелевшим студенческим скамьям. Змея неслась за ней, проламывая тяжелые вековые скамьи длинными острыми зубами. Когда Глафира добралась до стены, она повернула направо и помчалась по верхнему радиусу аудитории. Змея не отставала и следовала за Глафирой, все круша на своем пути.
Неожиданно Глафира остановилась, спокойно повернулась прямо к летевшей на нее змее и разрядила оба пистолета в жуткую морду чудовища. Змея по инерции пролетела еще несколько метров, потом чуть-чуть проползла и устало хрюкнула, боднув пол у ног Глафиры. Злые желтые зрачки сначала закатились, а потом навсегда закрылись чешуйчатыми веками. Монстр был повержен.
Мгновенно соткавшийся из воздуха Куалькуно, казалось, был расстроен, но смотрел на Глафиру с восхищением:
– Послушай, девочка, тебя вообще хоть что-то может убить?
– Я не знаю. – Глафира пожала плечами и опустила пистолеты.
– Тебя учили побеждать врагов, но пришло время совсем другого испытания. Где сейчас твои друзья?
Глафира задумалась. Было очевидно, что Куалькуно спрашивал про Алексея и фон Дасселя. Могла ли она называть их друзьями? Наверное, да. Тем более что к Алексею ее совсем недавно просто тянуло, как тянет молодую, красивую, уверенную в себе женщину к новому приобретению. Она задумалась. И вдруг ощутила какое-то чувство, неожиданное, незнакомое, грустное, наполненное добром и всепрощением. Глафира неожиданно поняла, как сильно она соскучилась по… Райнальду фон Дасселю. Ей стало жалко удивительного немецкого рыцаря, жизнь которого навсегда превратилась в вечное испытание, вечную неравную схватку и вечный бой. Она поняла, что этот человек с холодным взглядом может до неузнаваемости измениться, если в его зачерствевшую и обугленную душу попадет живительная влага любви. Если рыцарь вдруг почувствует, что он на земле не один, кто-то заботится о нем, переживает и хочет окружить его заботой, теплом и вниманием.
Глафира вспомнила его прощальный взгляд тогда, в «Балчуге». Во взгляде этом была боль и… любовь. Ну, конечно, он любит ее! Просто он никак не может сообщить об этом. И не только потому, что немой. Все дело в том, что так устроена жизнь: человеку всегда очень сложно признаться в своей любви и, напротив, очень легко спрятать это чувство, заглушая его в себе чем-то другим, сиюминутным и гораздо менее важным.
Как только эта мысль осенила Глафиру, сердце ее застучало громко и отчетливо. В голове как будто наступило просветление, а аудитория анатомического театра наполнилась странным голубым сиянием. Глафира поднялась на несколько метров над полом и с удивлением обнаружила, что может летать.
Проверяя это удивительное приобретение, она сделала несколько кругов над разгромленной аудиторией, спикировала над тушей поверженной змеи и вылетела в маленький университетский дворик. Оттуда она выпорхнула в синее небо, взлетев над Болоньей, обогнув две большие средневековые башни, уже много столетий оберегающие покой старинного города.
Она пролетала над рыжими черепичными крышами и видела, как просыпается город. Люди спешили куда-то по своим делам, сновали по узеньким улицам первые проснувшиеся автомобили. Ослепительно яркий диск солнца грел каждую клеточку тела, а звенящая синь неба откликалась в груди тихой чарующей мелодией.
Скоро света стало совсем много, до звона в ушах. «Пока Райнальд фон Дассель вместе с Алексеем решают что-то с „Соснами”, мне нужно разобраться с Гаэтой», – мелькнула в голове девушки мысль. Вдруг появился Куалькуно. Он летел рядом, поглядывая на Глафиру.
– Ты так неожиданно исчезаешь и так неожиданно появляешься, – мысленно сказала ему Глафира, не открывая рта.
– Команду, чтобы я появился или исчез, дает твой мозг. Ты просто сама этого не понимаешь, – так же мысленно ответил ей Куалькуно, и Глафира услышала его ответ, хотя Куалькуно тоже не открывал рта.
– Кто ты? – спросила Глафира. – Может быть, ты совсем не тот, за кого себя выдаешь? Может быть, ты – что-то совершенно противоположное своему образу? – мысленно сказала Глафира, взглянула на Куалькуно и содрогнулась. Рядом с ней по бездонному голубому небу летел огромный черт. Черт был хвостат, с рогами и из пасти у него торчали два больших окровавленных клыка. Черт повернул свою страшную голову к Глафире, разинул пасть и зарычал:
– Послушай, какая, в сущности, разница? Это все – лишь игра твоего ума. Придумывай меня таким, каким хочешь.
– А зачем? – тоже спросила Глафира голосом, хотя отчетливо понимала, что могла бы спросить и мысленно.
– А затем, милое дитя, что внутри каждого живет плохое и хорошее, белое и черное, и это, по большому счету, не так важно! – проговорил кто-то, плохо различимый за облаком вдалеке.
Глафира присмотрелась и увидела яркое сияние, пробивающееся из-за облака, а в сиянии этом – женский силуэт в развевающихся одеждах. Глафира подумала, что, наверное, именно так должно было выглядеть явление Богородицы разнообразным святым. Глафира спешила в Гаэту, но было очевидно, что никакой Гаэты не будет, пока она не разберется здесь с этими странными, летающими по небу мужчинами, женщинами и чертями.
– Правильно. Никакой Гаэты не будет, пока ты не разберешься в себе, – подтвердил ее мысли женский голос из облака, – впрочем, никакой Гаэты и нет. И вообще ничего нет. Все – лишь игра ума.
– Кто ты? – спросила Глафира. Летящий рядом черт зарычал.
– И это тоже не имеет никакого значения. Если хочешь, зови меня Эо, – ответили из облака, – но это совершенно неважно.