[40] — это одобрил бы, и по бане проносится новый бормоток, а Виктор бросает взгляд на свои ментальные часы, думая, куда отправиться теперь, где может найтись наилучшая дурь, наилучшая музыка, где еще один раунд стихийного секса сможет напитать его сокровенные нужды, и тоже поднимается из воды, но идет в направлении противоположном, не обращая внимания на пару симпатичных заигрываний, жертвоприношений, если правду сказать, и возвращается к своему шкафчику, садится на деревянную скамью, натягивает черные брюки и оранжевую рубашку, он вне поля зрения Руди — «Время для новой дозы воскрешения!» — и, втянув в себя дорожку, вставляет ступни в туфли, кивает мужчинам в коридоре, производит, ища Руди, обход бани, но Руди нигде не видно, быть может, он укрылся в каком-то углу, или спрятался, или ушел, не попрощавшись, тут ничего необычного, разумеется, просто один из его номеров, ведь мир принадлежит Руди, зачем же прощаться с любой из его частей; досконально обыскав бани, Виктор не обнаруживает никаких следов друга и потому выходит на улицу, смотрит вправо, смотрит влево, даже добегает трусцой до угла, однако авеню на удивление тиха и зловеща, ни души в ее тенях, опасное время, там, случалось, избивали геев, но ведь ты проживаешь свою жизнь, лишь пока она проживает в тебе, и Виктор пускается в путь, снова поигрывая плечами, перекатывая их вперед и вверх, — «Кто бы ни привел меня сюда, друзья мои, платить по счетам придется мне», — он останавливает такси с красивым молодым мексиканцем за рулем, думает, не пригласить ли его выпить в одном из клубов центра, и отказывается от этой идеи, увидев покачивающегося на приборной доске пластмассового Иисуса, вера для Виктора — это не более чем суетный суппозиторий, он опускает стекло, чтобы посмотреть на проскальзывающий мимо Манхэттен, на буйство его кричащего неона, Вест-Сайд, сверкливая красная желтая оранжевая зеленая страна чудес, карманники, бабники, попрошайки, проститутки, мальчики и девочки, пришибленные химикатами, Виктор машет им ладонью, они показывают ему средние пальцы, он продолжает махать, такси катит на юг к «Наковальне», сейчас, в половине четвертого утра, живой и пульсирующей, светильники дискотеки вращаются, мужчины в коже и заклепках, мужчины в джинсах с вырезанными ножницами задами, мужчины в одеждах фермеров и ковбоев, мужчины со стальными болтами и гайками вместо молний, на маленькой сцене трансвестит играет с шестифутовым боа-констриктором, на веревках раскачиваются несколько залихватских танцоров, Виктор проверяет, на всякий пожарный, бар, нет ли там Руди, — отсутствует, — а оглядываясь по сторонам, вдруг понимает, что в баре нет ни одного мужчины, которого он не отодрал бы, как отодрал и их братьев и добрую половину дядьев, с ума можно сойти! и ни один не отрастил на Виктора зуб, поскольку перепихи так же необходимы здесь, как воздух, а может, и больше, перепих есть вода и хлеб существования, а этот бар — местечко злачное, позлачнее многих, здесь языки вылизывают уши, руки бродят под чужими поясными ремнями, пальцы пишут круги вокруг сосков, сам воздух пахнет сексом, Виктор и опомниться не успевает, а уж бар с разных концов пересекают, направляясь к нему, с полдюжины захватанных бокалов с водкой и грейпфрутом, залп ночной артиллерии, и Виктор принимает их все, «Побольше льда, джентльмены, прошу вас!», и раздает остатки дорматила, оставляя себе немного порошка, легкая скаредность вреда не приносит, и начинает танцевать, и выводок поклонников вторит ему, все песнопения лета пропитывают их, Виктор снова воскрес, точно перелетная птица на последнем отрезке пути, и гадает, где же все-таки Руди, если он и в самом деле ушел, когда они встретятся снова, есть одно последнее местечко, Виктор хорошо его знает, там вполне можно скоротать ночь, отдыхая, — грузовики! постыдные грузовики! темные помещения на шестнадцати колесах! о да! грузовики!
местечко, которое нравится и Руди, темное, безликое, опасное, сточная канава желания
и Виктор обдумывает: ехать туда, не ехать — к ночному ряду колес в районе мясохладобоен, да уж, мяса сегодня забито будь здоров, на последнюю сцену вечера, и оглядев танцевальный пол, замечает: движение к дверям уже началось, и думает, что не хочет становиться одним из багроволицых педиков Нью-Йорка, жалующихся, что им теперь приходится вставлять мальчишкам, которые вдвое моложе их, нет, не то, совсем не то, «Я подписал хартию жизни! Я продолжу! Покачу дальше! Пока не докачусь до края и не свалюсь!», и с помощью жестов и пары продуманных, произнесенных шепотом фраз: «Возьмите с собой только пять тысяч самых интимных моих друзей!» — собирает компанию мальчиков, умаявшихся до того, что им впору валиться с ног, глаза их совсем утонули в глазницах, но мания таскаться по пятам за великим Виктором осталась при них, а на улице ждет флотилия желтых такси, здесь одно из немногих на Манхэттене мест, где таксист может с гарантией рассчитывать на заработок, и Виктор, расцеловываясь с вышибалами, щелкает пальцами и грузится со своей когортой в машины, некоторые из его сопровождающих высовываются в окна, будто ковбои, впервые едущие в машине по городу, по Вест-Сайду, «Приготовьте лассо, девочки!», другие сообщают водителям, что они сию минуту прибыли из Техаса и ищут место, где можно сложить свои седла, «Ковбои — лучшие любовники, это вам любой бычок скажет!», запахи Гудзона вплывают в открытые окна, камни мостовых светятся от недавнего дождя, в бочках из-под нефти горят костры, вокруг которых покуривают, делясь сигаретами, бездомные бродяги, ночной воздух все еще веет холодком различных возможностей, такси огибают углы, пока не появляются, точно миражи, грузовики, серебристые, огромные, блестящие, целая миля кипучей деятельности, мужчины в различных состояниях восторженности и распада, одни хохочут, другие рыдают, двое пытаются танцевать на тротуаре вальс, каждый так близок к банкротству, что все они с последней щедростью раздают оставшуюся у них дурь, колеса, «попперсы», порошки, припасенные на конец вечера, окликают друг друга из грузовиков, перекидываются баночками «Криско» и жестянками вазелина, кто-то орет, что у него обчистили карманы, трансвестит визжит, понося любовника, юноши спрыгивают из кузовов на землю, подсаживают наверх пожилых педерастов, все походит на странную, волшебную зону боевых действий, на игру в прятки, но Виктор ненадолго замирает посреди сутолоки, зажав в зубах кончики усов, пробегается взглядом по толпе и как раз перед тем, как решает залезть в кузов. — «Конец света очень даже может наступить до восхода солнца!» — оборачивается к мощенной булыжником улице и видит одинокого мужчину, идущего к грузовикам, пересекая круги фонарного света, идущего с уверенностью и грацией, звук его шагов включен на полную громкость, что и привлекло внимание Виктора, мгновенно понявшего — еще не успев узнать кожаную шляпу, изгиб ее полей, долговязость хозяина, — кто перед ним, и Виктор чувствует, как прилив эмоций проносится по нему, словно ветер по траве, заставляя зудеть волоски на предплечьях, а Руди кричит: «Ты, венесуэльская мразь! Бросил меня там!» — и хохочет, лицо его расплывается в счастливой гримасе, и дрожь пробегает по хребту Виктора, пока он следит за приближением Руди, думая: вот идет по улице одиночество, аплодируя себе на ходу.
2Ленинград, 1975-1976
Зиму 1975 года я пробродила по Ленинграду, волнуясь из-за переведенных мной лишь наполовину стихов. После развода с Иосифом я поселилась в коммуналке, находившейся неподалеку от Казанской. Получила голую, ничем не украшенную комнату с линолеумным полом — в достаточной, чтобы создать для меня связь с прежней жизнью, близи от Фонтанки. Вставала я рано, выходила на прогулку, а потом усаживалась за работу. Поэты мои были недобитыми социалистами, которым еще хватало сил собираться и шумно обличать — на прекрасном и свободном испанском — сотворенные Франко ужасы. Они писали, чтобы сохранить то, что иначе забылось бы, продлить его жизнь, и слова их поглощали меня.
В прежние времена я уезжала за город, чтобы подумать, побродить по колено в воде одной из речек, но теперь Ленинграду каким-то образом удалось стать для меня настоящим бальзамом. По темным водам канала медленно плыли барки. Птицы проносились над ними. Давний дневник отца, который я носила в кармане плаща и перечитывала, сидя на скамьях скверов, все еще согревал меня. Находились люди, которым мое видимое бездельничанье внушало подозрения, — кто-то из прохожих мог подолгу поглядывать в мою сторону, или машина вдруг останавливалась и шофер вперялся в меня полным сомнения взглядом. Ленинград — не тот город, в котором стоит выставлять напоказ свою праздность.
Я начала носить шаль, придерживать сгибом локтя воображаемый сверток, касаться другой рукой пустоты, делая вид, что несу завернутого в одеяло ребенка.
Пятидесятый день моего рождения я провела, возясь с одним-единственным стихотворением, до ужаса антифашистским памфлетом, в котором народы, просветленные и темные, безрассудно неслись под грозой по полям и буеракам. Стихотворение имело явственный политический привкус, однако я начинала понемногу думать, что оно относится непосредственно ко мне, навоображавшей какого-то там ребенка. Если ты молода, то можешь и после двух выкидышей позволить себе питать некие амбиции, относящиеся к Партии, Народу, науке или литературе. Однако я давно их отбросила, и теперь свет, проникавший в мою душу, был не более чем фантазией о том, что я еще могу сотворить нового человека.
Ребенок! Смеха достойно. Я не только прожила на белом свете полвека, но и не познакомилась после развода ни с одним мужчиной. Я потопталась по комнате от стены к стене, от зеркала к зеркалу, потом вышла из дому, купила на рынке себе в подарок пакет мандаринов, но даже слущивание их оранжевой кожуры казалось мне, сколь это ни абсурдно, связанным с моим желанием. Отец когда-то рассказывал, как в его лагерь пришел полный вагон огромных бревен, которые заключенным надлежало разрубить. Он входил в бригаду из двенадцати человек. Лето стояло ужасно жаркое, каждый взмах топором был пыткой. Отец рубил ствол и вдруг услышал удар металла о металл. Наклонился и увидел застрявший в древесине, похожий формой на гриб, кусок свинца. Пулю. А сосчитав годовые кольца, отделявшие пулю от коры ствола, получил число своих собственных лет.