ой, какую она знала. Смерть, вероятно, настигнет ее на борту яхты, или в гостиной, или на песке пляжа.
Но что же она должна сказать Руди? Что именно в его ухмылке, смехе, в том, как он склоняется к Виктору, как поглощает мир, она хотела отменить, пусть даже на миг? Какая поразительная жизнь. Марго знала, им выпали наилучшие годы, какие только могут пережить танцовщики. Люди думали, что они спали друг с дружкой, нет. Они были слишком близки для этого. Хотя, конечно, подумывали о такой возможности, размышляли о привязанности вне танца. Лечь с ним в постель. Это погубило бы их. Да к тому же в танце все равно больше интимности. Митоз, вот что с ними произошло, они стали единым целым. Ссорились редко. Если угодно, она была для него матерью — и чем дальше, тем больше. Руди все чаще и чаще заговаривал с ней о Фариде, которая стала теперь существом почти мифическим. Однако то, что Марго хотела сказать, не имело отношения ни к матерям, ни к странам, ни к другим рукотворным мифам. И никак не касалось любви или сопутствующих ей мук. И балета не касалось. Или касалось? Касалось? Она почувствовала, как у нее задрожали пальцы. Скоро закончится свадебный танец, ей придется произносить любезности, выставлять напоказ привычную всем Марго, высоко держать подбородок, вежливо аплодировать, может быть, даже встать, если от новобрачных потребуют биса. Она смотрела, как Виктор шепчет что-то на ухо Руди. И вдруг с огромным облегчением поняла, чем это было. Поняла, что должна прервать, какие слова произнести, чтобы не позволить этому продолжаться, ничего более важного она Руди сказать не могла, это станет наилучшим советом, какой он когда-либо получал. Марго поколебалась, воспитанно положила вилку рядом с тарелкой, потянулась к бокалу с водой, чтобы утолить жажду. Потом попыталась поймать взгляд Руди, но тот пребывал в какой-то другой вселенной. Марго должна сказать ему. Должна сказать, что пора остановиться. Так просто. Он должен покончить с танцем и сосредоточиться на других его дарованиях, на хореографии, на преподавании. Пока не стал слишком старым. Ей отчаянно хотелось сказать ему это. Уходи. Уходи. Уходи. Пока еще не слишком поздно. Она снова взяла вилку. Как привлечь его внимание? Марго потянулась через стол, прикоснулась серебряными зубцами вилки к растопыренным пальцам Руди. Он почувствовал их легкое постукивание, посмотрел на нее, улыбнулся. Виктор тоже улыбнулся и опять зашептал что-то, и Руди поднял руку, словно говоря Марго: «Подожди». Она откинулась в кресле, подождала, и тут музыка смолкла. Марго встала, чтобы вместе с другими похлопать Тому и Одиль, и скоро Руди перегнулся через стол, взял ее за руку и спросил: «Да?» Она поколебалась, усмехнулась и просто сказала: «Разве они не прекрасны. Том и Одиль? Чудесная пара, верно?»
Из интервью, данного Дэвидом Фарлонгом в Холборне, Лондон. 23 мая 1987 года. Интервью брал студент этнографического отделения Эдинбургского университета Шон Ф. Харрингтон. Вследствие технических затруднений, связанных с магнитофоном и микрофоном, вопросы интервьюера остались не записанными.
Ну да, не то чтобы у него хер вечно стоял, но он знал, чего хотел, и брал все, что мог получить. И за свои денежки получал многое, ага. А запрашивали с него побольше, чем с прочих, знали же, кто он такой, а в те дни семьдесят пять фунтов — это были хорошие бабки.
Ладно, ты помалкивай, обойдемся без «Дейли миррор», «Сан» и «Ньюс оф зе», мать его, «Уолд».
Он всегда, типа, медосмотр устраивал, проверял твои руки, осматривал гребаную шею и даже чего у тебя там между пальцами на ноге, видать, ширял побаивался.
Выбирал, понимаешь, кто помоложе, в рубашках с короткими рукавами и чтоб штаны в обтяжку. Но против табачного запаха ничего не имел, некоторые из них курильщиков не выносят, этот был не такой, по крайности, можно было посмолить после всего.
Снимал он тебя на Киниp-роуд или рядом с Пиккадилли. Иногда таскал с собой по клубам, если у него настроение было подходящее.
«Небеса» рядом с Чаринг-Кросс. Или «Колхерн». Но, знаешь, обычно он в нормальные места ходил. В «Рокси», в «Многолетний», в «Бродяги», в «Аннабель», в «Пале».
А там кокса и бухла хоть задавись. И народ все волосатый, в кожаных прохорях.
Он вообще-то охеренно чудной был, сажал тебя за стол со своими дружками — пижонами всякими и поклонницами. Но домой оттуда тебя не брал, не хотел, чтобы видели, как он с тобой из клуба выходит.
Никак я его, на хер, понять не мог. Ну, он же русский, а если ты сто тысяч лет будешь с родней групповухой баловаться, так тоже таким станешь, разве нет?
Иногда он просил своего менеджера отвезти тебя назад, или приятеля, или вызывал для тебя такси через хозяина клуба, они для него на все были готовы, ну на все. А тебе приходилось ждать тачку у заведения, так? Просто стоять у дверей и ждать. И все, кто там жил по соседству, могли на тебя полюбоваться, если им захочется. Ты вот это тоже представь.
Я там всего четыре раза побывал, он меня не запомнил и даже имени не спросил.
Я, по-моему, сказал ему — Дамиан или еще чего. Настоящее-то имя называть нельзя. Опять же, у меня девчонка была, которая ни хера об этом не знала. Хотя денежки мои ей нравились.
Как-то ночью я его по телику видел. Он там о танце распространялся, о каком-то дерьме в этом роде, не знаю, типа, губишь свой организм ради удовольствия чужих людей, такое примерно дерьмо. А я, по его мнению, какого хера делал, а? Исусе. Ради удовольствия чужих людей.
Он-то свое удовольствие получал, да? и еще раз получал, а после просто перекатывался на бок и дрых, а ты думал, мать твою, взять бы и обчистить эту гребаную квартиру, зацапать все его дурацкие гребаные картины с лордами, гончими, охотничьими рогами и прочим дерьмом и свалить отсюда на хер.
Так тебя через пять минут самого на улице зацапают.
Раз я выбрался из койки, а его экономка не спит, завтрак готовит, булочки там, фрукты, и все-то она на меня поглядывала через плечо.
Страхолюдина, мелкая лягушатница присматривает за мной, боится, что я сбегу с ихним серебром. Такая скорее голову в духовку сунет, чем станет со мной разговаривать.
Ну я и сидел тихо как мышь, пока она такси не вызвала.
На следующую ночь я снова в «Рокси» попал, так он прошел мимо меня и не взглянул. Пятьдесят из его семидесяти пяти я уже отдал за новую рубашку. Все на нее оборачивались, только не он. В его кабинку набился какой-то народ, весь из себя серьезный. А после он встал и прошел мимо меня. И даже слова не сказал. Сосало паскудное.
Он так и танцует в полную силу. Его гениальность в том, что он способен пробудить ребенка в каждом, кто просто наблюдает за ним. Он герой, танцующий вопреки ходу времени. Это человек, который будет танцевать так долго, как сможет, до конца, до последней капли крови.
Что? Этот мальчик еще таскает свои кости по городу?
Прежде всего, он домосед. Люди не различают в нем это, но так и есть. Приезжая в наше французское шато, он всегда просит дать ему стакан вина и немного тишины, чтобы он мог посидеть у огня и подумать. А в нашем особняке на углу Шестьдесят третьей и Мэдисон часами кряду, буквально часами сидит и вглядывается в произведения искусства! Его настоящая страсть — художники Средневековья. Об этом мало кто знает.
Лас Мерседес, Каракас
Май 1984
Руди!
Начинается сезон дождей, я торчу дома, переваривая кое-какие восхитительные таблетки от боли, а поскольку письмо это будет послано пяти тысячам самых интимных моих друзей, ха-ха, тебе придется простить меня за то, что я пишу его от руки. Я занимаюсь йогой, сижу на полу в позе лотоса, такого неудобства моя задница отродясь не знала. Вообрази, на что должна быть похожа жизнь уроженца Нью-Дели! Как видишь, я сменил мою скромную обитель, теперь у меня дом здесь, в центре Каракаса — с цветами, лианами и красной черепицей, — это немного лучше Нижнего Вест-Сайда, особенно по воскресеньям, после позднего завтрака, когда все дилетанты выстраиваются вдоль Девятой авеню, чтобы поблевать в сточные канавы. Джаз, впрочем, здесь хуже. И полагал, что соскучился по венесуэльской музыке, но тут есть ансамбль, каждую ночь играющий на paseo[41], так он издает звуки, с какими тонут восемь крыс, даром что состоит всего из трех человек. Я приехал сюда с другом, который недолгое время работал в программе «Дружок» и на несколько месяцев проникся ко мне симпатией, он оказался также обладателем степени по восточной медицине, но я просто на всякий случай прихватил с собой мои тайные припасы, использовал все оставшиеся у меня чистые бланки рецептов, продал принадлежавшие мне живописные изображения детородных членов кисти Уорхола et voilà![42] — оказался здесь, чтобы потратить все деньги и умереть. Может быть, меня отнесут в горы и оставят там, прикрыв картонкой. Теперь я один, поскольку Аарон, мой возлюбленный, покинул меня, прихватив с собой восточную медицину, такова, полагаю, жизнь, — легко пришло, легко ушло.
Город уже не тот, каким я его знал, но так ли уж важно, что уличный шум мешает слышать, как разбивается мое сердце? В Каракасе живет по меньшей мере сто двадцать миллиардов человек, здесь есть хайвеи, пандусы и небоскребы. Жители его носят расклешенные джинсы и сапоги до бедер (думаю, некоторые из них обчистили твои старые одежные шкафы!), а богатые гринго приплывают сюда целыми пароходами, чтобы выкачивать нашу нефть. Так что, да, город изменился. Я даже не смог найти холм, на котором вырос, если последнее слово употребимо.
Таксист который вез нас из «Симона Боливара», надумал завернуть в пригород Катиа, чтобы нас там избавили от бремени нашего багажа. Я каким-то образом вспомнил, как выглядит на местном жаргоне фраза: «Если ты, сосало убогое, не повернешь машину, я позавтракаю твоим елдаком». Какое красноречие. Он чуть в фонарный столб не впоролся. Довез и денег не взял, и тогда я отвалил ему непомерные чаевые, так что теперь у меня здесь репутация, как будто одной только молодости было мне не достаточно. Не мудохайся с Виктором, он тебя сам отмудохает (и с большим удовольствием)! В первую здешнюю ночь Аарон проделал нечто ужасное. Выбросил с балкона все мои «Лаки Страйки», и мальчишки на paseo (все — жители поселков, состоящих из жестяных хижин) чуть с ума не посходили. Они подбирали сигареты и засовывали их, а-ля Брандо, в закатанные рукава рубашек. О их коричневые руки, какие воспоминания! Один из этих хорошеньких пацанов (а какой я был хорошенький!) оказался искусным карманником