Я чувствовала себя совершенно разбитой. Много лет назад кто-то сказал мне, что если очень сосредоточиться, можно проникнуть в мозг другого человека. Мне говорили, что таким образом даже было спасено немало жизней. И вот последние семь часов я полностью посвятила попыткам проделать то же самое с Шарлоттой. Я старалась перелить в нее до капли всю свою энергию, остановить ее где-то там, на границе жизни и смерти, и вернуть назад. Дыхание Шарлотты было неглубоким и прерывистым, узенькая грудная клетка почти не шевелилась. Я перевела взгляд на ее личико. Она казалась такой одинокой! Если бы только я могла поменяться с ней местами! Я осторожно обвила вокруг пальца случайно выбившийся локон, темневший на подушке.
– Шарлотта, золотая моя, – снова и снова шептала я, – пожалуйста, не уходи!
Она не шевелилась. Я посмотрела на черный локон и впервые за все время, прошедшее с момента трагедии, подумала об Александре. Эдвард открыл глаза.
– Что случилось? – спросил он и, увидев, что я встала, тоже поднялся. – Куда ты собралась?
– Прости, Эдвард, – просипела я севшим от рыданий голосом. – Пожалуйста, попробуй меня понять. Он все-таки ее отец.
Кристина настигла меня уже в дверях.
– Нет, Элизабет! – прошипела она. – Теперь ее отец Эдвард. Ты не можешь так поступить с ним!
– Моя дочь умирает, а ты мне диктуешь, как я могу поступать, а как нет? Так вот, я тебе отвечаю: он должен ее увидеть! А потому лучше уйди с дороги.
Некоторое время мы молча боролись в дверях. Но Кристина была сильнее, и вскоре ей удалось схватить меня за плечи и повернуть лицом к комнате.
– Посмотри на него! Прошу тебя, просто посмотри!
Эдвард как-то странно обмяк, опершись локтями о колени и закрыв лицо руками.
– Пожалуйста, Элизабет, прошу тебя, не поступай с ним так! Пожалуйста!
– Прости меня, Кристина. Прости, Эдвард. – С этими словами я рванула на себя дверь и побежала вдоль по коридору. Я уже почти добежала до лифта, когда сзади послышался крик Кристины:
– Элизабет! Скорее возвращайся! Шарлотта, она…
Но я уже мчалась обратно. Влетев в палату, я увидела, что глаза дочери широко открыты. Они казались огромными темными озерами. на бледном лице.
– Шарлотта, – задыхаясь от бега, прошептала я.
Эдвард отступил в сторону, пропустив меня к кровати.
– Шарлотта, милая, это я, твоя мама. Мама. Я здесь, мой ангел. Я здесь, с тобой.
Вошедшая медсестра зажгла верхний свет и попыталась отстранить меня. Но я не обратила на нее ни малейшего внимания. Зрачки Шарлотты были сильно расширены, и я поняла, что она вряд ли видит меня.
– Мамочка? – послышался еле различимый голос.
– Да, родная! Мамочка здесь, с тобой.
– Мамочка?
Я с ужасом посмотрела на Эдварда. Она меня не слышала. Из углов огромных глаз скатились две слезинки.
– Здесь так темно. Где моя мамочка? Я хочу видеть мамочку.
АЛЕКСАНДР
Глава 23
Генри протяжно свистнул, наблюдая за тем, как его мяч взвился высоко в небо и упал всего в нескольких футах от восемнадцатой лунки.
– Скажу без ложной скромности, чертовски хороший удар. – Он повернулся ко мне. – И сколько же в результате ты выиграл?
– Десять фунтов.
– Как? Всего десять?
– Изначально было двадцать. – С этими словами я достал клюшку номер один. – Но Фрогго отказался заплатить остальные десять. Он счел, что я недостаточно точно передал слова.
– Так расскажи все-таки более подробно, о чем вы поспорили? Я только знаю, что там речь шла о каком-то богохульстве. Вроде какая-то переиначенная цитата из Библии.
Установив мяч на метку, я оперся на клюшку и начал рассказывать Генри, как накануне мы поспорили на двадцать фунтов с Фрогго, представлявшим сторону обвинения в деле Саксони. Суть спора сводилась к тому, что я не смогу вставить в свою речь слова «Возьми твою постель и иди». А как раз разбиралось дело о вооруженном ограблении склада постельных принадлежностей в Ист-Энде. И я сказал: «Уважаемые господа присяжные! Я прошу вас очень внимательно ознакомиться со свидетельскими показаниями. Потому что позволить любому из обвиняемых взять свою постель и уйти из зала суда свободным человеком, это значит подвергнуть опасности жизни десятков ни в чем не повинных людей…» Наградой за мою находчивость мне была ухмылка обычно совершенно непрошибаемого судьи Берра. Генри насмешливо хмыкнул:
– Ну, старина, мог бы придумать что-нибудь и получше. Начинаешь терять старую хватку. Шуточка-то плосковата.
Я лишь отмахнулся и ударил по мячу. Удар получился совершенно омерзительный. Мяч соскользнул и улетел Бог знает куда. Вполне возможно, что он даже попал в озеро, находящееся за небольшой группкой деревьев, росших немного в стороне.
– Господи, Александр, что с тобой творится? Это уже третий раз за один день. Какой черт в тебя вселился?
– У всех бывают удачные и неудачные дни. Считай, что у меня сегодня выходной.
Мы собрали клюшки и пошли с поля.
– Дома все в порядке? Как Джессика?
– Генри, надеюсь ты не собираешься практиковаться на мне в психоанализе лишь потому, что я три раза промахнулся по мячу?
– Я просто интересуюсь. Но не хочешь, не надо. Тогда лучше расскажи мне, как у тебя продвигаются дела с прекрасной Розалиндой Как-Ее-Там?
– С какой еще Розалиндой?
– Старина, не пытайся провести меня. Не забывай, с кем ты имеешь дело. Я говорю о помощнице адвоката по делу Годвина.
– А, о Розалинде Блейк.
– Именно. Так как продвигаются твои дела на этом фронте?
– Генри, с тех пор как ты стал респектабельным женатым человеком, ты почему-то начал считать, будто все остальные только тем и занимаются, что прыгают в постель к первым попавшимся дамам. Что касается меня, то я давно с этим покончил и не понимаю, почему ты мне не веришь.
– Потому что это не соответствует твоей натуре.
– Может быть. Но не теперь, когда моя жена стала калекой по моей вине. Если бы я тогда не…
– Александр, не надо преувеличивать. Потеря трех пальцев на руке еще никого не делала калекой. А хромота сейчас уже вообще незаметна.
– Если бы ты жил с ней, тебя бы просто заставили замечать эту хромоту, равно как и все другие недостатки, уж можешь мне поверить! И не только замечать, но и искупать свою вину по десять раз на дню.
На этом месте мы разошлись в разные стороны, и я отправился искать свой мяч.
По правде говоря, наша жизнь с Джессикой стала еще хуже, чем до аварии. Теперь был надломлен ее основной стержень – уверенность в себе. И что бы я ни делал, мне не удавалось ее восстановить. Я, конечно, не мог винить Джессику за то, что она не доверяла мне, но иногда из-за нее моя жизнь становилась совершенно невыносимой. Хотелось только одного – убежать как можно дальше из дому и больше никогда туда не возвращаться. Хотя я прекрасно понимал, что совесть никогда не позволит мне так поступить. А если бы даже на какой-то момент я смог ее усыпить, Джессика быстро ее разбудит, в очередной раз напомнив мне, что, если бы я тогда не сбежал со своей «шлюхой», ей бы не пришлось ездить по всей округе, пытаясь меня разыскать.
– Ведь я была за рулем, когда тот грузовик в нас врезался. Грузовик, который убил твою мать! И твоего ребенка! Ты ничем не лучше водителя этого грузовика!
Теперь я знал, почему она лгала насчет моего бесплодия. Как всегда, ее логика была извращенной и совершенно непостижимой для меня – она, видите ли, хотела, чтобы было хоть что-то в жизни, чего бы я не смог получить. Ей нужно было заставить меня страдать так же, как я заставлял страдать ее все годы нашего брака. И мое желание иметь детей оказалось для нее самым настоящим подарком, потому что нельзя больнее ранить мужчину, чем заставить его усомниться в собственной полноценности. Я попытался ей объяснить, что таким образом можно и вообще убить в человеке мужчину, но она тотчас же отпарировала: мол, такого мужчину, как я, не грех и убить… Но однажды она почувствовала неумолимое приближение окончательного разрыва и поняла, что беременность – единственный способ меня удержать. Когда же я сделал тактическую ошибку и поинтересовался, мой ли это был ребенок, она набросилась на меня, шипя и брызжа слюной, как взбесившаяся кошка.
Все эти милые диалоги происходили еще в клинике, где она лечилась от нервного срыва, последовавшего за аварией. Доктор объяснил мне, что психическое состояние Джессики объясняется двумя вещами: страхом, что она больше никогда не сможет рисовать, и переживаниями из-за моей неверности. Теперь же первая причина окончательно отпала. Она рисовала каждый день, и главной работой ее последней выставки, состоявшейся после выхода из клиники, стало совершенно жуткое импрессионистское полотно, изображавшее катастрофу. Это было отвратительное зрелище, и Джессика, конечно, не устояла перед искушением посвятить картину мне.
Меня также удивляли и раздражали отношения, которые наладились между нею и моим отцом, после того как он вышел в отставку и переехал к нам на площадь Белгрэйв. Они могли часами говорить о моей матери, о том, как они оба ее любили. Прекрасно зная, что в глубине души Джессика и мама всегда терпеть не могли друг друга, я презирал свою жену за лицемерие, хотя и понимал: для нее эти беседы – своего рода отдушина и они ей просто необходимы.
В конце концов присутствие Джессики стало настолько утомлять меня, что я приобрел привычку допоздна засиживаться на работе. Я готов был заниматься чем угодно, лишь бы оттянуть момент возвращения домой. Не далее как неделю назад моя эксцентричная женушка преподнесла мне мой портрет. Это было действительно трогательно, но уже на следующий вечер, вернувшись домой, я обнаружил, что он весь размалеван чудовищными шрамами, а в горле торчит кинжал. Тоненькая струйка крови стекала из ранки на раму. И пока я в ужасе смотрел на это жуткое зрелище, из комнаты вышла мило улыбающаяся Джессика, размахивая большим коричневым конвертом.
– А я как раз тебя жду. Ты мне, случайно, не дашь адресок твоей подружки? Я подумала, что ей может понравиться портрет. В качестве небольшого сувенира.