Через пару секунд Ллигирллин добавляет, уже гораздо тише:
— Кроме того, ты бы ничем там не помогла. Я в любом случае была бы повреждена, даже будучи мечом. Такое излучение…
В запоздалом испуге прижимаю к черепу уши. Она не ожидала, что выживет, она просто хотела отвести опасность, ценой жизни купив для меня несколько дополнительных минут. Ауте. Чувствую непреодолимое желание провести ритуал оживления Ольгрейна, благо его личность записана у меня в аакре. Просто для того, чтобы подонка можно было ещё раз убить.
Ллигирллин импульсивно протягивает руку, накрывая мои впившиеся в мягкую обивку кресла пальцы.
— Тише, тише. Ничего бы со мной не случилось. Бывали переделки и похуже.
Глубокий медитативный вздох.
— Бывало и похуже. Гораздо хуже, и не только с тобой. Всё. Попсиховала и хватит. Истерика закончена.
— Да нет, продолжай. У тебя неплохо получается.
Пока я обдумываю, являлось это оскорблением или комплиментом, воздух вдруг наполняется тихим, очень мелодичным звоном. Отсмеявшись, валькирия тихонько начинает напевать короткую музыкальную фразу. Даже вновь съехавшая на нос мокрая тряпка не может заглушить чарующей чистоты её голоса. Что-то внутри меня обрывается, заставляя ставшее вдруг чужим тело неподвижно замереть на месте. Ллигирллин вдруг оказывается рядом, протягивая руки, но не решаясь без позволения коснуться. Холодно смотрю на неё, заставляя поспешно отпрянуть и бессильно поникнуть на диване. Ничьё утешение мне не нужно. И ничья жалость.
— Ллигирллин. Иннеллин. Я должна была догадаться раньше. Вы из одной генетической линии.
Она осторожно кивает. Жду продолжения.
— Иннеллин был моим пра-, пра-, пра-, не помню, в каком поколении, правнуком. Это одна из особенностей нашей линии — музыкальность, прекрасный голос и запредельные способности к Чародейству. Вене линии Ллин изменяются не в танце, а в песне. А мужчины Ллин были одними из величайших бардов, каких видели Небеса Эль-онн. Иннеллин — он выделялся даже среди лучших. Такой талантливый, такой молодой…
Машинально встаю, иду к бассейну, смачиваю компресс. Руки сами укладывают совсем ослабевшую женщину обратно на диван, аккуратно расправляют холодную тряпицу у неё на лбу.
— Лежи. Тебе надо отдыхать.
Ничего не вижу. Перед глазами — тонкие сильные пальцы, перебирающие воздушные струны, до боли любимый голос, с лёгкостью взлетающий к налитым грозой облакам. Сила, древняя, как сама Ауте, отвечает на зов юного барда радостным хором. Я танцую, ведомая музыкой, силой, голосом, полностью отдавшись его пьянящим чарам. Танцую, счастливая и беспечная. Иннеллин…
Серебристые пальцы сочувствующе сжимают мои руки, глаза затуманенного льда полны боли и понимания.
— Антея…
Ни одной ночи я не проведу, жалея бедную себя. И никому другому не позволю.
— Анитти…
Если она ещё раз скажет это имя таким тоном, я её ударю.
— Ты не должна проходить через это одна.
— Прошу вас, Поющая, не двигайтесь. Вы ещё не оправились полностью.
Аккуратно, педантично поправляю компресс. Совсем высох. Кожа так накалилась, что я не могу прикасаться к ней, не адаптируя рецепторы. И не рискуя заработать ожог. Это уже не просто жар, её тело в буквальном смысле переваривает само себя, пытаясь избавиться от злокачественной гадости, проникшей внутрь организма. Плохо, плохо.
Размышляю. Был бы здесь Аррек… Но Аррек где-то там, борется за свою жизнь и за жизнь своего Дома, вряд ли до него сейчас можно докричаться. Да и не исцеление нужно, а скорее противоядие. Вакцина. Этакие костыли для иммунной системы. Будь оно всё проклято.
От свернувшегося невдалеке тела веет жаром. Бредовым, нездоровым жаром, хочется отодвинуться подальше.
Решусь ли я? После Эпидемии, после моего фиаско, гибели Иннеллина? Провожу рукой по её бледной щеке, идеальной линии шеи, расстёгиваю воротник. Сейчас нарушить хрупкий гомеостаз её организма — значит обрубить последнюю ниточку, связывающую воительницу с жизнью. После этого пути назад не будет: или я добьюсь успеха, или…
Её жар я уже ощущаю всем телом, каждым сантиметром кожи. Чем бы ни была убивающая её гадость, прогрессирует эта дрянь просто с фантастической скоростью.
Мои пальцы твердеют, мёртвой хваткой впиваясь в серебристый подбородок. Даже в полубессознательном состоянии Ллигирллин чувствует опасность, но слабые попытки защититься разбиваются о холод моей решимости. Запрокидываю светловолосую голову, прижимаю к дивану извивающееся тело. Последний момент колебания, ещё не поздно остановиться…
На серебристой шее чуть трепещет тонкая жилка, горящее жаром тело сотрясается дрожью, не столько от лихорадки, сколько от животного, подсознательного страха.
Змеиный удар: стремительный, жёсткий и почти безболезненный. Тонкие клыки впиваются в шею, вкус солоноватой, невероятно горячей крови наполняет всё моё существо, унося разумные мысли в невозвратную даль. Музыка. Тихий шёпот тысячи тысяч голосов, тысяч лет и поколений — генетическая память Ллигирллин врывается в меня. Биение её сердца громовыми барабанами звучит в ушах. Песня. Звон атомов в кристаллических решётках, чёткая структура меча, личность и воспоминания, слишком великие, чтобы я могла хотя бы приблизиться к ним. Серое на чёрном, сталь в темноте. Жадная гнилостность боли. Вот оно.
Невероятным усилием вынимаю клыки из раны, отталкиваю себя от её тела, откатываюсь, почти минуту лежу на полу, свернувшись жалким калачиком. Ауте. Ллигирллин кажется почти прозрачной от потери крови, в ней вдруг появляется уязвимость, которой раньше и в помине не было.
Так. Взять себя в руки. Времени мало, времени, считай, что нет. Если она умрёт, пока я тут рефлексирую над собственными ощущениями…
Встать. Выпрямиться. Нет, не шататься, не падать, выпрямиться. Стой прямо, Антея, мать твою! Так. Теперь танцевать. И поскорее, пока вся эта гадость не свалила меня замертво.
Медитативный вздох. Крылья расправить, расслабиться. Слушай.
Музыка приходит тенью воспоминания, дрожью на кончиках пальцев, запахом грозового неба в волосах. Иннеллин, даже в смерти ты со мной… ты жив… пока я живу и помню.
Тело начинает двигаться само собой, в такт древнему гимну, звучащему в глубинах моего подсознания. Время исчезает, комната исчезает в резких, отчаянных движениях, во всепоглощающем изменении. Танец — это… это слишком сложно, чтобы передать даже сен-образом. Танец — это я.
Вряд ли прошло больше минуты, когда я останавливаюсь. По моим внутренним ощущениям это мог быть и год, но в теле Ллигирллин всё ещё бьётся жизнь, значит, не больше минуты.
Подхожу к ней, опускаюсь на колени, откидываю волосы с неподвижного лица. Успела. Достаю аакру, аккуратно взрезаю себе запястье. Приходится взять под контроль мышцы её горла, чтобы сделать первую пару глотков, но затем валькирия сама впивается клыками в мою руку, жадно глотая исцелённую кровь. Когда она наконец приходит в себя и начинает замечать окружающее, я беспомощно лежу на полу, подмятая более сильной противницей и лишённая возможности пошевелить даже пальцем. Кто бы мог подумать, что в постоянно изменяющемся теле вене можно найти точки, так эффективно парализующие зазевавшуюся жертву. Век живи, век учись. Меланхолично размышляю над перспективой быть выпитой досуха и над биологическим значением инстинкта самосохранения. В смысле о значении этого самого инстинкта для окружающих, имевших несчастье околачиваться поблизости от желающей выжить особи. Печальные получаются выводы.
Наконец Ллигирллин отрывается от моего горла (запястье, видимо, не показалось ей достаточно аппетитным) и несколько смущённо помогает мне подняться на ноги. Теперь многострадальный диванчик оккупирует уже вторая ослабевшая эль-ин. Этот предмет обстановки надо будет взять с собой на Эль-онн как традиционное место для вынянчивания раненых.
— Ллигирллин, напомните мне, пожалуйста, в будущем держаться подальше от умирающих воинов. Рефлексы вашей братии здорово действуют на нервы простым смертным или бессмертным.
Она беспомощно разводит руками.
— Нельзя прожить столько, сколько прожила я, не выработав определённых привычек относительно кризисных ситуаций. К тому же ты первая начала.
Досадливо морщусь. Даже воспоминание о том, как близко я подошла к убийству подруги, заставляет желудок судорожно сжиматься.
— Справедливо.
— Угу.
Некоторое время дружно молчим. Рана на шее Ллигирллин уже почти затянулась, но мои регенерационные способности не столь отточены. Злополучным обрывком простыни кое-как перевязываю запястье — не столько для того, чтобы остановить уже успешно свернувшуюся кровь, сколько для маскировки. Незачем людям видеть, что я ранена. Аккуратно ощупываю горло. Две маленькие точечные ранки, через пару часов не останется и следа. Ауте с ними. Авось не заметят.
Кстати о птичках. Что-то уж очень долго никто не появляется, да и наблюдения нет. Что происходит в этом, как выразился один мой знакомый, «кипящем политическом болоте»?
Точно в ответ на мои мысли вокруг что-то меняется, морской ветер доносит вопросительное и ненастойчивое впечатление Аррека. Должно быть, местный эквивалент вежливого стука. Что ж, самое время.
Поспешно хватаю мечущийся среди стен сен-образ. Тот самый, созданный, когда Ллигирллин хлюпала моей кровью, отдавшись на волю древних инстинктов. Конечно, при всей своей чувствительности человек не сможет по-настоящему оценить иронию этого философского шедевра, но рисковать мне не хочется.
— Проходите.
Он появляется в середине комнаты, одна рука на перевязи, волосы опалены чем-то радиоактивным и только-только отмыты от чужой крови. Похоже, передача власти в Доме прошла совсем не так гладко, как мне показалось. Что ж, приятно осознать, что этот начинающий Макиавелли не всемогущ.
Безнадёжно вздыхаю. Даже в таком помятом виде дарай хорош. Всё те же узкие чёрные штаны, что были на нём с утра, только здорово подпаленные и разрезанные в нескольких местах. Впрочем, ран под ними не заметно — видимо, Целитель успел позаботиться о себе. Что же тогда с его рукой? Чёрную рубашку (и думать не хочу, что с ней случилось) сменила новая, того же свободного покроя, но открытая на груди. На этот раз ткань глубокого, насыщенного красного цвета, потрясающе соответствующего обстановке в целом. Волосы, всё ещё влажные после душа, рассыпаны по плечам. И кожа. Что есть такого в этой светлой, сияющей мягким перламутром коже, что заставляет мой разум