[68] пахло свежим хлебом. Он был для нее недоступен. Она сунула окоченевшую руку в карман и достала несколько монет. Евро. Она не могла вспомнить, как они там оказались. Том положил деньги в конверте в рюкзак, которого теперь не было. Сдача. Она покупала что-то вчера. Посмотрела на монеты, на boulangerie, потом на телефонную будку на другой стороне площади. Все пропало: ее паспорт, документы Бо, деньги, Наташина кредитная карточка.
Только один человек мог ей помочь. Она достала из кармана фотографию Папá. Снимок помялся, и Сара попыталась разгладить его большими пальцами.
Она пересекла площадь, вошла в bar tabac[69] и попросила телефон.
– Tu as tombé?[70] – участливо спросила женщина за стойкой.
Сара кивнула, вспомнив, что вся ее одежда в грязи.
– Pardonnez moi[71]. – Она оглянулась, проверила, не наследила ли.
Женщина нахмурилась и с тревогой посмотрела на ее лицо:
– Alors, assaies-toi, chérie. Tu voudrai une boisson?[72]
Сара покачала головой.
– Я англичанка, – прошептала она. – Мне нужно позвонить домой.
Женщина посмотрела на три монеты в ладони Сары. Она погладила ее по щеке:
– Mais tu as mal à la tête, eh? Gérard![73]
Через несколько секунд из-за барной стойки появился усатый мужчина с двумя бутылками вишневого сиропа, которые поставил на стойку. Женщина что-то ему шепнула, показывая на Сару.
– Телефон, – произнес он. Сара встала и направилась в сторону общественного телефона, но он погрозил пальцем. – Non, non, non. Pas là. Ici[74].
Она заколебалась, не зная, насколько это безопасно, но решила, что выбора у нее нет. Он поднял крышку стойки и провел ее по темному коридору. Телефон стоял на небольшом комоде.
– Pour téléphoner. – Сара протянула монеты, но он покачал головой. – Ce n’est pas nécessaire[75].
Сара силилась вспомнить код Англии. Потом набрала номер.
– Неврологическое отделение.
Услышав английский язык, Сара вдруг ощутила тоску по дому.
– Это Сара Лашапель, – сказала она твердым голосом. – Мне нужно поговорить с дедушкой.
Наступила тишина.
– Сара, можешь немного подождать?
Она слышала приглушенный голос, как будто трубку прикрыли рукой, и с беспокойством посмотрела на часы. Не хотелось, чтобы разговор обошелся французам слишком дорого. Через дверной проем она видела, как женщина наливала кофе, оживленно что-то рассказывая. Возможно, они обсуждали английскую девочку, которая упала с лошади.
– Сара?
– Джон? – Она растерялась, поскольку ожидала услышать медсестру.
– Где ты, девочка?
Сара окаменела. Она не знала, что сказать. Одобрил бы Папá, если бы она выдала Джону, где находится? Или он хотел бы, чтобы она держала это в тайне? Когда она говорила правду, это оборачивалось против нее.
– Мне нужно поговорить с Папá. Соедините меня с ним, пожалуйста.
– Сара, ты должна мне сказать, где находишься. Тебя ищут.
– Нет. Я не хочу с вами разговаривать. Мне нужно поговорить с Папá.
– Сара…
– Джон, это важно. Очень важно. Пожалуйста, сделайте то, о чем я прошу. Пожалуйста, не усложняйте… – Она едва сдерживала слезы.
– Я не могу, милая.
– Нет, можете. Я с ним разговаривала позавчера. Если приложить трубку к его уху, он меня услышит.
– Сара, детка, твоего дедушки больше нет.
Она смотрела на стену. Кто-то включил в баре телевизор, и до нее доносился рокот и возбужденный голос футбольного комментатора.
– Где он?
Долгая пауза.
– Сара, детка, он скончался.
Ее охватил холод с головы до ног.
Она замотала головой.
– Нет, – сказала она.
– Детка, тебе нужно вернуться домой. Пора.
– Вы лжете.
У нее стучали зубы.
– Милая, мне очень жаль.
Сара бросила трубку. Ее трясло, захотелось присесть. Она медленно сползла по стене на линолеумный пол и села. Комната закружилась у нее перед глазами.
– Alors![76]
Она не знала, сколько времени прошло. Смутно слышала, как женщина позвала мужа, и две пары рук поставили ее на ноги, вывели в зал и осторожно усадили на красную кожаную банкетку. Потом женщина поставила перед ней дымящуюся чашку горячего шоколада, положила в чашку несколько кубиков сахара и размешала.
– Regardez! – сказал какой-то посетитель. – Elle est si pâle![77]
Кто-то еще сказал что-то о шоке. Она слышала их будто издалека. Лица, сочувствующие улыбки. Кто-то снял с ее головы шапку для верховой езды, и ей стало стыдно за грязные волосы и грязь под ногтями. Не осталось ничего. Папá нет. И Бо тоже нет.
Женщина гладила ее руку, уговаривая выпить шоколада. Она вежливо сделала глоток, опасаясь, что ее может вырвать.
– Tu as perdu ton cheval?[78] – спросил кто-то.
Ее мозг работал как-то странно, и ей не сразу удалось кивнуть.
– De quelle couleur est il?[79]
– Brun[80], – с трудом выговорила Сара.
Она чувствовала себя невесомой, все звуки доходили будто издалека. Она подумала, что, если бы ее не держали за руки, она бы, наверное, поднялась в воздух и улетела. А почему нет? Не осталось никого, кто бы привязывал ее к земле, никого, кому было бы до нее дело. Некуда стремиться, некуда возвращаться. Бо, вероятно, лежал мертвый в канаве, как она, когда ее нашли. Парни могли угнать его за несколько миль. Его могли украсть, сбить машиной. Он мог потеряться в этой огромной стране навсегда. А Папá… Папá умер, когда ее не было рядом. Она никогда больше не увидит его рук, никогда не увидит его сильную старую спину, когда он орудует щетками, сжав от усилия зубы. Никогда больше он не будет сидеть перед телевизором и комментировать новости. Все потеряло смысл.
Она увидела себя крошечной точкой, совершенно одинокой во вселенной. Ей было некуда и не к кому идти. Не было дома. Она осознала это так остро, что чуть не упала в обморок. Потом поняла, что на нее смотрят, и ей захотелось, чтобы все ушли. Мелькнула мысль, что она могла бы прилечь на банкетку и заснуть на сто лет.
Люди обеспокоенно шушукались. У нее слипались глаза, и женщина снова поднесла чашку к ее губам.
– C’est le secousse[81], – сказал кто-то и поднял ей веки, чтобы проверить.
– Я в порядке, – произнесла она, удивляясь, как можно сказать чистую правду, которая в то же самое время была ложью.
– Мадемуазель… – Перед ней стоял худой мужчина с сигаретой. – Le cheval est brun? – (Сара подняла голову.) – Il est de quelle taille? Comme ça?[82] – Он высоко поднял руку, до плеча. – (Она вдруг сосредоточилась и кивнула.) – Пойдем, пойдем, – позвал он. – Пойдем, пожалуйста.
Женщина помогла Саре встать, и она внезапно почувствовала к ней благодарность. Ноги не слушались. Они были слабыми, как ершики для чистки трубок, которые гнулись, если на них слегка нажать. Она зажмурилась. После полутьмы в баре утренний свет был слишком ярким. Женщина села на заднее сиденье, худой мужчина – на переднее. Они могли увезти ее куда угодно. Она делала все, что Папá запрещал ей делать. Но вдруг ей стало все безразлично. Потому что Папá больше нет. Она повторила эти слова про себя, но ничего не произошло. Я перестала чувствовать, подумала она.
Через милю или две они свернули на ферму и поехали по дорожке, вдоль которой стояла заржавевшая сельскохозяйственная техника. Высились огромные скирды соломы, обернутые в блестящий черный пластик. Когда они выходили из машины, на них зашипел рассерженный гусь, и худой мужчина отогнал его.
Обогнув громадный сарай, она увидела его: он стоял в коровнике, седло и уздечка были аккуратно развешены на воротах.
– Бо! – позвала она, не веря своим глазам.
Боль в плече была забыта.
– Il est le vôtre? – спросил мужчина; как бы в ответ Бо заржал. – Le fermier l’a trouvé ce matin, en haut par le verger. En tremblant comme une feuille, il a dit[83].
Сара его не слышала. Она вырвалась от них и бросилась к нему. Перебралась через ворота, чуть не свалившись в сарай, обвила руками его шею, прижалась мокрым от слез лицом к его коже.
Кто бы мог подумать, что девочка может так плакать из-за лошади? – удивлялись они позже в bar tabac, после того как Сара была отправлена в путь, напоенная горячим шоколадом и накормленная багетом. Она проплакала полчаса кряду, пока бинтовала разбитые до крови колени Бо, гладила и шептала ласковые слова, отказываясь от него отходить. Чтобы девочка так переживала из-за лошади – это ненормально.
– Ох уж эти девочки! – сказала женщина из бара, обтирая тряпкой бутылки. – В этом возрасте они все обожают животных. Я сама была такая. – Она помолчала и кивнула в сторону мужа, который на миг оторвался от газеты. – Такой и осталась, – добавила она, фыркнув.
Посетители прыснули со смеха, а она ушла обратно на кухню.
Мак ждал, когда Наташа сядет в машину, потом включил зажигание. Все утро она почти с ним не разговаривала. Каждый раз, когда он пытался заговорить, когда хотел сказать что-то о произошедшем, она надевала маску, которую он про себя называл «маской жены», выражавшую сдерживаемое неодобрение и молчаливое осуждение. Он не знал, что подумать. Она хотела его вчера ночью, он не навязывался. Почему же она так ведет себя с ним сегодня, черт возьми?