– Дорогая моя! Несколько мужчин в рамках большого города это капля в море. Ничего страшного или непоправимого не случится. А в некоторых случаях это практически чистка общества. Ой! – Виринея заливисто засмеялась. – Ты вспомни народное помешательство в Страсбурге. Массовые пляски. Эпидемия танца. Люди просто выходили на улицы и танцевали. Не останавливаясь, словно безумные, до полного изнеможения. Ученые и психологи до сих пор не могут найти этому явлению объяснения. Уж сколько тогда мужиков полегло. И ничего. Жизнь продолжается. Вот и сейчас я не вижу повода для беспокойства. – Виринея расстегнула ботинки, поднялась с пола, просунула руки в рукава своей черной накидки. Полуголая, окутанная черным облаком она пошла к двери, демонстрируя, что разговор закончен. – Ну а потом, та смерть, что им уготована, в целом заслуженна, – она изящно пожала плечиками, лукаво вскинула брови. – Каждый мужчина совершил в своей жизни достаточно поступков, достаточно предательств, лжи, обмана, чтобы заслужить смерть. И такая смерть, которую им даруют, она не наказание, она, скорее, награда. – Виринея улыбалась снисходительно, по-доброму, свысока. Разговаривала с Повиликой, словно с неразумным ребенком. Обычно Повилике нравился этот тон. Она принимала его за заботу о себе, за беспокойство. Ей нравилось чувствовать себя маленькой девочкой, о которой есть, кому печься и тревожиться. Как же она ошибалась. Виринея не защищала, не опекала. Она держала в неведении, ограничивала, контролировала. А заботилась она о том, чтобы Повилика никуда не лезла и ни во что не вмешивалась. Беспокоилась и вовсе только о себе.
– Моя дорогая, у тебя большой выбор мужчин, – мурлыкала предводительница. Она уже полностью взяла себя в руки, спина выпрямилась, на лице играла легкая уверенная улыбка. – Слишком большой, чтобы переживать, что Миля пыталась забрать одного из них. Ты слишком опытна и умна, я даже на миг не допускаю мысль, что ты способна по-настоящему привязаться к мужчине. Фу! Ну же! Не бери это в голову. Чуть позже я все улажу. А у тебя репетиция! Девочка моя дорогая, этот зал в твоем распоряжении. Понимаю, что нужно много времени и сил на ту сложную хореографию, что тебе поставили, но она того стоит. Ты будешь восхитительна.
Повилика ошарашенно кивала. Она пришла к Виринее за ответами, а в итоге вопросов стало еще больше.
– Ты же не боишься высоты? Сейчас не боишься?
Повилика покачала головой.
Нет, не боится, она давно ничего не боится.
– Оставляю тебя, танцуй!
Дверь за Виринеей закрылась. Повилика подошла к окну и уставилась на белый фарфоровый диск луны, висящий над крышами домов. Словно софит в ночном клубе, луна распускала серебряные лучи по темному небу.
Как Виринея может так спокойно относиться к безумиям, что творят девчонки? Пара десятков мужчин в рамках города с миллионом жителей действительно ничто?
Ничто. Слово глухим эхом блуждало в голове. Может, и не так уж много? Виринея, возможно, права. Наверное, не так уж страшно. Виринея знает, что делает.
Повилика даже самой себе не могла ответить, что беспокоило ее больше. Безумие юных девочек, поверивших в свое всемогущество? Безразличие Виринеи? Или все-таки Лекс? Что-то он всколыхнул в ее сердце. Пробудил непонятные, давно забытые чувства.
Она прикрыла глаза, стараясь вспомнить его прикосновения, ощутить запах, она улыбалась, отдаваясь приятным ощущениям. Как продолжение всплыл инцидент с Милей. Нахалка, сидящая верхом на коленях, где Повилика собиралась оказаться сама. Алые губы, налитые предвкушением силы и власти, тонкие белые пальцы на гладко выбритых щеках… В Повилике, как тогда, вспыхнуло пламя ярости, оно за пару мгновений выжгло девушку изнутри и вырвалось наружу. Повилика дрогнула, изогнулась, будто из нее что-то вылетело. Зал огласил щелчок – звонкий, хлесткий и громкий. Стекло, отгораживающее Повилику от улицы, треснуло, и стремительные лучи трещины поползли в разные стороны. Девушка отскочила назад. Стекло устояло, не разбилось, и осколки не поскакали по полу, золотая тонировка удержала осколки в раме.
Повилика медленно отступила на шаг, потом еще. Дыхание успокоилось, буря утихла. Она надела наколенники и ботинки. Сначала танец, потом все остальное. Повилика взялась правой рукой за пилон, почувствовала лавандовую молнию и прикрыла от удовольствия глаза. Ударила музыка.
Нет, танец – это не ручкой так, не ножкой эдак. Танец – это особенная жизнь, это другое биение сердца, это сила и удовольствие, лекарство и награда. Это религия.
Глава 26
Ночь для Лекса прошла мгновенно. Закрыл глаза – открыл глаза. Разбудил его звонок Егеря. Судя по голосу, у того тоже выдалась тяжелая ночка.
– Что в Котельничем? – начал он без приветствий и предисловий.
– Что в Котельничем? – переспросил Лекс еще не проснувшись. – Там кого-то убили?
– Ну да, Фаину Кабирову, – теперь некоторое непонимание чувствовалось в голосе Егеря.
– Так ее одиннадцать месяцев назад убили, – Лекс отодрал голову от подушки, он изо всех сил старался понять, о чем они говорят.
– Лекс, мать твою! Ты еще спишь, что ли? Ты вчера был в Котельничем! Забрал дело из архива, с матерью и с соседями поговорить смог?
Раздражённый голос Егеря залез в ухо, молотком тюкнул прямо в мозг, и Лекс окончательно проснулся.
– А! – вспомнил он, но чувствовал себя отвратительно, будто его высосали через трубочку. Он понимал, что ему надо рассказать о том, что он вчера разузнал. В трубке висела пауза. Егерь ждал. Лекс не мог собраться с мыслями. Слова не складывались.
– Твою мать, Лекс! Ты что, бухал всю ночь? – Егерь потерял терпение и надежду получить какую-то конкретику по телефону и сдался, – К обеду в офис подтягивайся. Отбой.
Лекс вырубился снова. И проспал еще два часа, прежде чем смог сползти с кровати.
Что его так вынесло, он понять не мог.
Контрастный душ и просто безумных размеров завтрак в ресторанчике внизу. Еще очень хотелось выпить, но, во-первых, ему предстояло сесть за руль, а во-вторых, он точно знал, что, несмотря на иллюзию энергии и мнимый прилив сил, алкоголь сил как раз лишает, превращает в безвольную размазню. Кофеин, впрочем, тоже больше самообман, чем тонус, но от двух чашек эспрессо он отказаться не смог.
Сев в машину, он вновь вернулся к вчерашнему вечеру. Просто невозможно странному и дурацкому. За свою жизнь он немало чудил, по пьяни и просто на дурную голову:
«– Здравствуйте, я Алексей, и я украл из зоопарка енота.
– Вы ошиблись дверью, у нас клуб анонимных алкоголиков.
– А вы думаете, я трезвым енота воровал?»
Очень смешно, пока не превращается в реальность.
На заднем сидении папка с делом Фаины Кабировой лежала, как он ее вчера оставил, и его сумка. На коврике пассажирского сидения засохшая грязь. С босоножек Повилики или кроссовок Мили? Он слишком хорошо и подробно помнил нахальную попутчицу, чтобы считать ее миражом. Лекс внимательно осмотрел сидение и стянул с подголовника волос. Длинный крашеный волос.
– Есть! – он довольно улыбнулся. Девушки с такими длинными волосами, как его мифическая Миля, всегда оставляют за собой следы из осыпавшихся волос. Однажды он встречался с обладательницей безумно длинных осветленных волос. Так вот ему приходилось собирать ее волосы валиком для чистки одежды… впрочем, сейчас это не важно. Важно, что мифическая Миля оказалась совсем не мифической. Отлично, у него нет галлюцинаций. Искать ее? Заявить в полицию? Она ничего у него не украла.
Все равно в этой ситуации было что-то странным, настораживающим. Как в шкатулке с двойным дном. Он открыл крышку, выгреб все безделушки, но самого главного не видит.
Повилика не застала Милю. Видела, как его машина, виляя, съехала на обочину. Значит, он не помнит, как девушка ушла, как он ехал к городу. Что-то здесь не сходилось, но он не мог понять что. Как удачно он встретился с Повиликой. Сейчас быстро к Егерю и вечером у него свидание. Теплая волна предвкушения разлилась по телу. Он повернул ключ зажигания.
Егерь сидел в кабинете психиатра в кресле для пациентов. Осторожно поглядывал по сторонам и старательно сосредотачивался на чувствах, которые испытывает.
Спокойствие? Уверенность? Беспокойство? Глубокое уютное кресло с подставкой для ног. Больше хотелось свернуться калачиком и поспать, нежели делиться сокровенными мыслями и чувствами с человеком, сидящим за большим тяжелым столом.
Врач не располагал к себе или у Егеря в принципе не оказалось склонности к откровению. Возможно, дело в том, что он представляет себя пациентом, не являясь им по-настоящему. Он никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не допускал возможности, что окажется под микроскопом целителя душ и голов, тщательно рассматривающим его и время от времени восклицающим:
– Посмотрите, какой удивительный невроз! Наверняка он вырос из детских комплексов и нереализованности! О! А вот это уже страх. Прекрасно, прекрасно, до когнитивного диссонанса совсем недалеко, а там и панические атаки подтянутся.
Себя Егерь видел непременно маленьким, голым, в суетливой панике бегающим по стеклу микроскопа в жалкой попытке спрятаться и прикрыть гениталии.
Решительно он не доверял психотерапевтам, а поэтому роль пациента к себе применить не мог. Чувствовал он себя следователем по особо важным делам, который сам вызывает настороженность и опасения.
Егерь перестал притворяться пациентом и принялся размышлять, насколько профессия накладывает отпечаток на личность и внешность человека. Перед ним сидел типичный «маньяк Алешенька», вот иначе никак не представить. Лысый, с прищуренными глазками и миленькой премиленькой улыбочкой. Подозрительный, очевидно думающий про оппонента какие-то гадости, намекающий, что знает он и видит гораздо больше, чем человек ему рассказывает.
Беркутов Андрей Всеволодович, профессор медицинских наук, глава кафедры психиатрии, академик какой-то там известной международной академии, практикующий, признанный, выдающийся эксперт в психопатологии. Иначе говоря – самый, что ни на есть крутой специалист по маньякам. Внешне имен