Здесь так много малинового.
Гладкие кости в моей руке.
Просто рисуй, — говорю я себе. — Покрась это в красный цвет.
Выглядит как настоящий, — сказал он.
Ты молодец, — сказал он.
Я обещаю, что вернусь за тобой.
— Вернись ко мне…
даже как призрак, даже как тень, ворон у моей двери, шрам на моем теле —
ибо именно в моем трепещущем, сжимающемся сердце я храню то, что, как мы думали, мы потеряли.
— Сеговия Амиль
Музыка проникает в коридор подвала. Я делаю шаг вперед, сжимая кулаки под старую, знакомую мелодию. Когда я вхожу в Третью комнату, свет слепит мне глаза.
— Гребаное дерьмо.
Я останавливаюсь на пороге, прижимая предплечье к бровям. Мышцы напрягаются, в ушах звучит низкое гудение, сливающееся с песней из прошлого. Пока солнце не село, за последние десять лет я почти не выходил на улицу, не говоря уже о полностью освещенной комнате.
Я не могу выносить, как это воздействует на мою голову.
— Пойдем, Лукас. Окунись в наш взрыв из прошлого.
— Выключи этот гребаный свет, — рычу я, легкая испарина выступает на коже.
Секунду спустя комната погружается в полумрак, и я опускаю руку.
Что это, черт возьми, такое?
К колонне приковано тело, голова низко опущена, но я не могу понять, что это за ящики перед ним. Я подхожу ближе, щурясь на светловолосую девушку, которую я смутно узнаю, ее щеки мокрые, дрожащие пальцы вцепились в прутья ящика. Когда мой взгляд перемещается на ящик рядом с ее, в груди стучит так сильно, что вот-вот разорвет мою гребаную кожу.
Эмми сидит, свернувшись калачиком. Ее руки связаны за спиной, а голова наклонена к коленям. Она раскачивается взад-вперед, ее мягкое напевание синхронизировано с песней.
Рычание прорывается сквозь меня, когда я бросаюсь вперед и дергаю дверь, но слишком знакомый висячий замок не дает ей сдвинуться с места. Я крепче сжимаю дверь, и ее слабый цветочный аромат ударяет мне в ноздри. Этот запах заставляет меня замереть. Я наблюдаю за ее медленными движениями вперед и назад, за ее длинными волосами, покрывающими большую часть тела, и на секунду я не могу дышать. Ее напев проникает в уши и тяжело отдается в груди. Я стискиваю челюсти, пытаюсь отвернуться, но моя шея слишком затекла.
Это не может быть она.
Это не она.
Я убил ее.
— Спроси у ее сестры, — слова Райфа тихие и насмешливые.
Я прыгаю прямо в его скользкие руки, но все равно бросаю взгляд на ящик рядом с ней. Блондинка расширяет глаза, переводя взгляд с меня на Райфа.
— Давай, — говорит ей Райф. — Скажи ему, кто твоя сестра на самом деле.
— Райф, закрой свой гребаный рот.
В комнате воцаряется тишина, ничего, кроме напевания Эмми и воспроизведения песни в цикле.
— Фрэнки. Объясни.
Она качает головой.
— Я не знаю… я не знаю всего…
— Начни с того, что ты действительно знаешь. Не пропускай ничего.
Ком подступает к ее горлу. Она переводит взгляд на Эмми, затем снова на меня. Ее взгляд скользит вниз к моему сжатому кулаку, сжимающему ящик.
— Хорошо, — шепчет она. — Хорошо.
Я киваю, моя челюсть стучит сильнее с каждой секундой, пока она молчит.
— Мне было десять, когда появилась Эмми. Я не знаю, я этого не понимала. У нее не было имени, но мужчины, которые привели ее к нам, сказали, что она мамина племянница.
— Какие мужчины?
Ее глаза увлажнились.
— Я же сказала тебе, я не знаю. Клянусь. Они были хорошо одеты, настоящие профессионалы. Они помогли ей получить кое-какие документы, и следующее, что я осознала, это то, что она стала частью нашей семьи. Мама не говорила со мной об этом, а Эмми вообще не говорила, но моя соседка Бетси сказала мне, что у мамы когда-то была сестра. Я не знала о ней. Она сказала, что мамину сестру удочерили, и что она была чем-то зловещим. Никто не говорил о ней.
Раздраженное ворчание подступает к моему горлу.
— Что случилось с Эмми?
— Ну…
Она сглатывает, опускает взгляд в пол.
— Мама сказала… она сказала, что Эмми нужно очиститься от своего прошлого и от ее собственной мамы. После прихода священника она рассказала Эмми все о своей нынешней жизни, сказав ей, что это единственная жизнь, которая у нее когда-либо была. Она пыталась заставить Эмми повторить ее новое имя, сказать ей, что она понимает, что я ее сестра, а она ее мама, но Эмми… она не сказала ни слова.
Мой взгляд возвращается к ящику передо мной, и желудок скручивается. Она не сказала ни слова.
— Итак, — Фрэнки закрывает глаза и делает глубокий вдох, — итак, мама заперла ее в собачьей будке и снова и снова повторяла, кто такой Господь, кто такая мама, кто я, кто она — Эмми Мэй Хайленд из Пресли, Миссисипи, — пока Эмми наконец не повторила ей то же самое.
— Как долго это продолжалось?
Мой голос низкий, ярость сжимает легкие. Когда Фрэнки не отвечает, я рявкаю:
— КАК ДОЛГО?
— С-сорок два д-дня, — всхлипывает она сквозь рыдания.
Ее тело сотрясается, и она обхватывает себя руками за грудь.
— Ей потребовалось сорок два дня, чтобы поверить в это. Каждую ночь я-я тайком убегала, чтобы лечь с ней. Я умоляла ее просто сказать это. Сказать, чего хотела мама. Я н-не знала, что делать. Но я поклялась. Я поклялась, что с тех пор я всегда буду рядом с ней. Я буду ее сестрой. Я была бы самой лучшей сестрой, которая у нее когда-либо была.
Мои глаза закрываются, когда огонь в легких достигает горла.
— Я люблю ее. Я действительно люблю ее как свою сестру, — шепчет Фрэнки.
Ее слова только разжигают пламя.
— Я даже пыталась полюбить ее искусство. Я знала, что это важно. Она должна была рассказать об этом. Но иногда… иногда я с трудом могла смотреть на это, и я беспокоилась, что она видит меня насквозь. В конце концов, чувство вины — оно просто грызло меня все больше и больше с каждым днем. Мне нужно было сбежать. От мамы, от всего. Мне всегда нужно было сбежать.
Она делает паузу, слава богу, затем оглядывает комнату и бормочет:
— А-а теперь посмотри, что я наделала.
Я просовываю пальцы в ящик Эмми, поглаживая мягкие пряди ее волос и потирая их между шершавыми подушечками своих пальцев. Она не перестает раскачиваться. Поет. Дрожит.
София.
Эмми.
Кем бы она ни была.
Где-то по пути она так глубоко вплелась в мои вены, что я, блядь, и выдохнуть не могу без того, чтобы она не вдохнула в меня жизнь. Когда она впервые появилась, я хотел проникнуть под ее кожу. Я хотел посмотреть, смогу ли я сломать ее, даже не прикасаясь к ней.
Но, черт возьми.
Я понятия не имел, что уже сломал ее.
— Не может быть страсти намного большей, чем эта — это поднимается во мне, заставляет мое сердце болеть.
пока мои глаза не наполнятся слезами, пока мои ресницы не потемнеют.
— Сеговия Амиль
— И таким образом, — голос Райфа вгрызается в мои барабанные перепонки, — отродье этой сучки становится…
Я не понимаю, что двигаюсь, пока мой кулак не соприкасается с его грудной клеткой. Он переворачивается, втягивая воздух, затем обнимает меня за спину. Обхватив рукой его шею, я душу его и толкаю назад, когда появляется фигура Гриффа и удар приходится по моему правому боку. Боль пронзает меня, но я не ослабляю хватку.
Грифф целится мне в шею, но Райф шипит:
— Нет. Позволь ему, — и Грифф останавливается на середине замаха.
Я прищуриваюсь, ослабляя хватку. Какого хрена он на самом деле затевает со всем этим дерьмом?
Губы Райфа кривятся, и он бросает косой взгляд в сторону колонны рядом с нами.
— Ты даже не попытался разглядеть, кто это.
Стиснув зубы, я бросаю взгляд на мужчину без сознания. Я разглядываю его строгий костюм, уложенные гелем волосы с пробором на одну сторону.
Мерфи.
Удовлетворенный выдох срывается с моих губ. Отпуская Райфа, я подхожу к мужчине и приподнимаю его подбородок. Энергия струится сквозь пальцы от простого прикосновения. Черт, это возбуждает, быть с ним так близко после всех этих чертовых лет. Мужчина, который всегда был загадкой. Призрак, прячущийся за своим богатством и руководящий всем, что делала Катерина, с безопасного расстояния.
Он считает себя богом, эгоистом, что изначально и олицетворяло имя Миша. Возможно, он какое-то время играл такую роль, но его тело такое же хрупкое, как у любого из нас, а душа чернее самых глубоких ям Ада. Он заслуживает того, чтобы сгнить всеми способами, которых избежала Катерина.
На мгновение я позволяю себе закрыть глаза и вдохнуть его аромат.
— Это верно, — мурлычет Райф, его голос становится ближе. — Ты можешь прикончить его прямо сейчас.
Мои глаза резко открываются. Когда я отстраняюсь, отходя от Мерфи, болезненный укол напоминает мне, что я иду против своих инстинктов.
— Что случилось с твоим тщательно разработанным планом?
Я обвожу взглядом помещение, отмечая отсутствие экранов.
— Феликс еще ничего не сообщил средствам массовой информации. И не так давно ты рисковал всем, чтобы собственноручно убить Мерфи.
Отступая в сторону, я указываю на обмякшее тело.
— Теперь это твой гребаный шанс.
Мы оба хотим отомстить; это возможность, которую мы упустили с Катериной. Почему он не использует свою?
Райф бросает взгляд на ящики, затем снова на меня.
— Планы меняются. Это утро было… озаряющим для меня. Как ты знаешь, я не всегда эгоистичен, Лукас. Я принес тебе подарок. На самом деле, два. Шанс покончить с родословной Миши и Катерины — лично.
Он делает шаг ко мне, опустив подбородок.
— Итак, ты видишь, я выбираю наше братство вместо своих собственных желаний. Ты сделаешь то же самое?
Я вынужденно смотрю на Мерфи. Пальцы дергаются от желания схватить нож. Мерфи мой. Но и Эмми тоже. И странное колющее ощущение в груди, когда я вижу ее в этом ящике, чертовски болезненно.