А я едва не поперхнулась.
С каждой минутой время, отпущенное до прихода Алисы, истекало. Просить ребят быть осторожными не имело смысла; просить парней притопить питерца тем более… Я прятала глаза за очками кота Базилио и изобретала сигналы для Фоминой, один невероятнее другого.
Повесить на ворота дорожный знак в виде кирпича: «Проезд закрыт»? Если пошарить в багажниках машин, что-то подобное разыскать можно… А вывешенный знак можно объяснить шуткой для соседей…
Но Алиса может прийти другим путем. Для Фоминой заборы не преграда.
Что делать?!
До встречи с Ильей я грела душу похвалами себе любимой. Не рассказывать имениннику о возможном предательстве одного из друзей — уже подарок. Достаточно того, что я измаялась.
И Гоша веселился. Не зная, как я напугана, разочарована и напряжена до тошноты. Скованность и молчаливость друзья списали на дурное самочувствие, излишне ядовитые редкие реплики — на ревность.
Но хитрые уловки Алису не спасут. Где-то невдалеке пасутся друзья Илюши. Они ждут сигнала: «Груз прибыл»— и готовят наручники. Или стволы…
Что делать?! Плясать канкан?!
Да. Канкан.
Счастливая идея подбросила тело в воздух, я вскочила и под удивленными взглядами друзей начала складывать в пакет яичную скорлупу и пустые банки.
— Не рано ли? — выразил общее мнение Антон. — Мы еще искупаться хотели…
Я опомнилась, плюхнулась обратно на коврик и виновато оправдалась:
— Не люблю мусора, — пробормотала и чуть не расцеловала Сонечку за неуверенную фразу:
— Может быть, Надежде… надо. В дом.
Хвала критическим дням и умным еврейским девушкам! Дольше десяти минут я бы на берегу не выдержала.
Гоша молча протянул мне ключи, и я помчалась к даче. Сквозь выжаренный солнцем бор, упругий неподвижный воздух и время. Которого осталось так мало.
Ирина Андреевна Понятовская практиковала лечение нервов классической музыкой. В ее спальне стоял музыкальный центр и коробка, полная симфоний, фуг и дивертисментов.
Но найду ли я там канкан Оффенбаха? Вопрос, подстегивающий в спину.
Запутавшись в замках и ключах, у двери я провозилась довольно долго. Руки тряслись от нетерпения, волосы противно облепили влажный лоб и щекотали шею. Я так спешила, что вредила сама себе.
В крохотной хозяйской спальне в мансарде было нечем дышать, и прежде чем высыпать из коробки диски, я распахнула балконную дверь. И под надувшимися пузырями шторами села на пол, разбирать запасы лечебной музыки.
Дисков было много. Глаза перескакивали с одной обложки на другую, путались в названиях и громких именах, но, когда остановились на строчке «Канкан. Оффенбах», я им не поверила и перечитала дважды.
Есть.
Пренебрегая условностями и забыв о приличиях, я обшарила дачу, нашла удлинитель и перетащила музыкальный центр на балкон мансарды.
Спустя минуту над сонным от жары поселком гремел, пугая, Оффенбах.
В сумасшедшей радости я выбежала во двор и начала плясать. Подкидывая ноги и задирая юбку, сверкала тощими коленками и с криком: «Вот вам, вот вам!» — пинала воздух. Он был враждебен и непобедим еще недавно, теперь он пах «Фоли-Бержер», искрился радостью «Мулен-Руж» и приглашал на праздник острой мысли.
— Впечатляет, — сквозь шестой повтор канкана донесся голос.
Облокотившись на пристенок и скрестив руки на груди, стоял мой Гоша и любовался кукукнутой Надеждой. Любимый оставил гостей на берегу и пошел справиться о моем здоровье.
С визгом и разбегом я повисла у него на шее.
— Гошик, миленький, я молодец! Канкан — сигнал для Фоминой, что к нам нельзя.
— Почему? — удивился Понятовский.
— Нельзя, и все, — отрезала я. — Предчувствие.
— Может быть, объяснишь? — Гоша настаивал и морщился от громкой музыки над нашими головами.
— Нет. Не спрашивай, Все женские причуды.
Игорь Понятовский мил и послушен, как нежная мечта. Не догадываясь о смысле рисунка у лифта, моих тревогах и подозрениях, он всего лишь попросил убавить басы в центре и пошел укладывать дрова в мангал.
Спустя сорок минут вместе с первой прохладой от реки потянулись друзья. Переговариваясь и играя, они распределились согласно привычному расписанию: девушки, стремительно приведя себя в порядок, к столу; парни к яркому огню жаровни.
И если бы не отсутствие племянника дяди-грузина, все было бы как обычно. Под чутким руководством Митрофана мужчины насадили бы мясо на шампуры, угли прогорели грамотно, и приготовление шашлыка прошло бы под первые стопки: «За поваров!»
— Где Оболенский?! — Вопрос звучал как SS. Неопытный повар Гоша хмуро покосился на Лину и ответил:
— Не хотели вас расстраивать… Митрофан в больнице. Перитонит.
— Плохо дело? — испуганно спросила Соня.
— Да. В реанимации, без сознания.
— Ого, — пробормотал Солецкий и неловко тряхнул бубен.
Он зазвенел, Антоша испуганно прижал инструмент к животу, и начались проблемы.
Оказывается, местоположение шампуров знали лишь родители Гоши и отсутствующий Оболенский. Смущенный Гоша заглянул во все углы, сухие дрова стремительно прогорали, и горе-кашевар помчался в дом, звонить родителям.
Вернулся Гоша с искомыми железяками, но с лицом, обескураженным еще больше.
Вручив парням шампуры, он отвел меня в сторону и прошептал:
— Мама сказала, что на мое имя пришла посылка из Санкт-Петербурга. От Алисы Фоминой.
— Да ну?! — у меня чуть шляпка от удивления не свалилась.
— Мама завтра возьмет мой и свой паспорта, получит посылку и привезет сюда. Как думаешь, это не опасно?
Я думала, что опасно все, что исходит от Фоминой. Но если на почту отправится не Гоша, а его мама, возможно, обойдется.
— Не переживай, прорвемся, — я успокоительно погладила Игоря по плечу и пошла в дом повторить сигнал «Канкан».
В течение всего вечера, с настораживающей регулярностью, Оффенбах гремел над дачным поселком. Вначале друзья недоумевали, потом, благодаря усилиям Лины Синициной, девчонок увлекла игра в «Мулен-Руж». Синицина летала, порхала, дразнила. Гольштейн тряслась рядышком. Мы с Викторией отчаянно крутили тощими задами. В общем, весело было. Всем понравилось.
Питерский гость почти не пил, почти не ел, но вел себя естественно и довольно непринужденно.
Игра в «парижские развлечения» его больше умиляла, чем настораживала.
С наступлением сумерек пришла пора вечернего концерта. Над небольшой полянкой включили фонарь, усадили именинника в кресло, и «шумным табором» затянули «К нам приехал, к нам приехал…».
Переиначенные «Очи черные» о карих Гошиных глазках тоже получились ничего себе. А вот после одной из частушек я пожалела, что не гусар и не могу Синицину на дуэль вызвать.
В яркой шали и шуршащей юбке Синицина выскочила на середину поляны, притопнула лихо и завизжала:
— Как у нашего Понта, девок полная толпа. Кто рисует, кто поет, кто еще чего дает!
Стервь. Надо думать, Фомина рисует; Синицина поет; Боткина… так себе, кто-еще-чего…
Но мужской хор грянул: «Выпьем мы за Гошу, Гошу дорогого», и Синицина осталась небитой.
Окутанные темнотой и вездесущим смогом вперемешку с комарами, мы грызли пересушенный поварами шашлык, пили вино, и постепенно компания разбилась по интересам. Полякова ворковала с питерским филером, Вахрушев читал Лине что-то из любовной лирики, совершенно пьяный Солецкий сцепился с почти трезвым Соколовым по еврейскому вопросу.
Толчок дала Софья, она же впоследствии выступила арбитром. Дабы замять паузу в разговоре, Голыптейн сообщила, что рядом с домом ее тети в Израиле произошел теракт. Солецкий выразил ей соболезнования… и «Остапа понесло». Почему-то в сторону Соколова.
— Тема, ты не понимаешь, — пьяно доказывал Антон. — Тысячи лет мамы говорили маленьким Мойшам: «Мойша, ты должен быть самым умным, самым умелым». Теперь мама говорит Мойше: «Бери автомат, ты должен стать злым и сильным». Менталитет, Тема, меняется менталитет нации, не ассимилировавшейся за тысячи лет. Кто еще так мог?! Не раствориться на чужой земле?
— Цыгане, — вставлял Соколов.
— Согласен, — пьяно кивал Солецкий. — Но среди них нет нобелевских лауреатов. — И, громко икнув, погоревал: — Теряем… теряем народ…
— Не переживай, Антоша, — вступила добрая Соня, — нас и вне Израиля много осталось.
— А-а-а, — махнул рукой Солецкий. — Это уже не то. Гоняли вас по всей земле, гоняли… а вы взяли и собственными руками себя приговорили… в сорок восьмом году…. Самоличный геноцид, над собственной нацией… Поймали вас, Сонечка… в иовушку.
Соня обиделась.
— Это наша земля. Вам, русским, не понять.
— Чего не понять?! — опасно раскачиваясь в сторону Соколова, протянул Солецкий. Два пьяных курносых студента обсуждают проблемы антисемитизма. Очень символично. — Пройдет двести… триста лет… и вы станете как все. За кусок земли погибнет нация… как вид. Где нобелевских лауреатов набирать будем?!
— Из русских, — сурово произнес Соколов.
— Согласен, — так кивнул Солецкий, что чуть к свалился со стула. — И китайцев.
— Обойдутся, — буркнул оппонент. Спонтанно родился тост за Жореса Алферова, в поте лица выбивающего деньги на нищую российскую науку. Пожелав академику успехов, выпили за математиков, лишенных удовольствия съездить в Стокгольм за наградой. Потом выпили за фундаментальную науку вообще… и понеслась душа в рай.
Об имениннике забыли напрочь.
Внезапно, оттолкнув Вахрушева, вскочила Лина и убежала в темноту. Компания проводила ее сочувственными взглядами, и только. Даже преданная Соня не побежала утешать всхлипывающую подругу.
— Чего это с Синициной? — Я сидела на коленях у Гоши, и, пожалуй, одна не понимала, в чем дело.
— Из-за Митрофана расстроилась, — шепнул Игорь. — Она недавно звонила Оболенским, сказали, дело плохо, может не выправиться.
— Дела-а-а, — протянул невдалеке от нас Соколов. — Держалась девчонка, держалась. — И в сторону Вахрушева: — Пашка, тебе какое задание дали? Развлекать. А ты?