Но закрыла окна? Пудру оставила, а окна закрыла?
Маловероятно.
Впрочем, если Кир был под кайфом, то за деньги на новую дозу мог пойти врукопашную, довести: Алиску до истерики, и подруга удирала в невменяемом состоянии.
Но окна?!
Бесконечно перебирая все возможные предположения, я понимала, что до правды доберусь вряд ли. Правду знали лишь Кир и Алиса.
Вытащив из сумки зеркальце и придя в ужас от увиденного в нем, я покинула столик уличного кафе и ступила на тротуар, задрав правую руку кверху. Прежде чем покинуть Санкт-Петербург, следовало навестить Алисину тетушку — Алину Дмитриевну.
Остановившегося частника я попросила довезти до Озерков, на улицу Елисеевская, к дому номер двадцать один. Алина Дмитриевна жила в двадцать пятом, но подъезжать по точному адресу я не решилась. В двадцать первом жила тетушкина приятельница Наталья Николаевна, и мне было достаточно попросить соседку передать сообщение. Или письмо, что еще лучше. Возможно, Фомина с испугу помчалась к тете и теперь трясется и: рыдает на родной груди.
Длинную запутанную Елисеевскую улицу шофер искал долго. Я знала дорогу от платформы электрички и помочь ничем не могла. Но когда мы наконец добрались до места, выходить из машины раздумала. В ста метрах от дома номер двадцать один проезжую часть перегородили машины и толпа народа.
— Ну? — сказал водитель. — Платить будете?
Я, не глядя, сунула в его сторону комок купюр и вышла, нет, вывалилась из «девятки» в придорожные кусты. Перед моими глазами промелькнули колеса и пыльный кузов «Жигулей», машина неловко развернулась и, чиркнув бампером о ветки, умчалась прочь.
Спустившись еще ниже в заросшую кустами канаву, я осторожно раздвинула листья и глянула на гудящую, возбужденную толпу, собравшуюся напротив дымящихся останков дома номер двадцать пять.
Между машинами милиции, пожарных и медиков стоял автомобиль питерского телеканала. Парень в жилетке с многочисленными карманами снимал на видео место происшествия для показа в криминальных новостях.
Идти ближе было нельзя. Я сижу в Москве, запертая на все ключи и пью горькую. Если, не дай бог, в какой-нибудь милицейской голове родится мысль просмотреть пленку видеозаписи и в кадре мелькнет личико Нади Боткиной, Боткиной кранты.
Интересно, существует связь между гибелью Кира, пожаром в Озерках и моей подругой? В случайные совпадения я перестала верить лет девять назад. Сдуло тогда с меня розовые очки. А это значит, связь есть.
Прищурившись и став на цыпочки, я постаралась разглядеть в толпе Алину Дмитриевну.
Но ни тети, ни тем более Фоминой в стайке соседей не было. Народ кучковался по группкам, мужчины жестикулировали, женщины утирали глаза платочками…
Неужели… нет!! В это невозможно поверить!
Воображение услужливо подсунуло два обгоревших тела, и осторожность Надю Боткину покинула.
Скользя по влажным корням кустов, я начала выбираться из сырой канавы… и нос к носу столкнулась с мамой Натальи Николаевны — бабушкой Ирой.
— Ирина Ивановна, — удивленно поздоровалась я.
Старенькая подслеповатая бабушка признала во мне некую Свету и запричитала:
— Ой, Светочка, ой, горе-то како-о-о-ое!
Я подхватила под руку сухонькую, как отвалившаяся ветка, старушку и повела ее к дому дочери. Баба Ира не сопротивлялась, вяло перебирала ботиками и, не переставая называть меня Светой, бормотала: «Ох, ох, ох, такая молоденькая».
— Кто?! — не выдержала я.
— Алиночка, — всхлипнула старушка. — И сколько раз ей говорила — проверь проводку, проверь проводку…
— Она погибла? — В моем вопросе почти не было вопросительных интонаций.
— Да, — старушка горестно задышала в мое плечо.
— А племянница? Алиса?!
Так нет Алисочки. Она в Москве…
Под старческое бормотание я продолжала погружение в колодец с названием «кошмар». Еще недавно мне казалось, я достигла дна. Теперь пробила корку и неслась к центру земли. Не было края у этого колодца.
Через несколько часов или дней пожарные разгребут останки деревянного дома… Найдут ли они среди обгоревших бревен тело моей подруги?!
Я изнывала от неизвестности и ужаса, но ничего поделать не могла. Если Алиса погибла, то ей уже не поможешь. Надо намотать нервы на кулак, стиснуть его как следует и пробираться в Москву. И больше не высовываться!! Каждый причастный к этому делу погибает. Сначала брюнет, потом Кир и, наконец, Алина Дмитриевна… и Алиса?!
Когда меня вычислят — я следующая. Связать воедино гибель нескольких человек сразу не смогут. И вероятнее всего, не смогут никогда.
Поздняков умер от несчастного случая в центре Санкт-Петербурга; Алина Дмитриевна сгорела в частном доме в Озерках; брюнета хлопнули в Москве при бандитских разборках.
Где связь? Если не копать, нигде.
Теперь, после вероятной гибели Алисы, связующую нить между убийствами в двух столицах смогу провести лишь я.
Какой идиотизм?! Зачем я вообще впуталась?! Что я здесь делаю?!
Ужас пнул меня так ощутимо, что я чуть не уронила повисшую на мне старушку.
— Ирина Ивановна, присядьте на скамеечку, — я подвела бабушку к лавке, бережно усадила и кустами, вдоль заборов, помчалась вон из Озерков.
Теперь, помимо запаха крови, меня преследовала вонь пожарища. Я тащила за собой этот шлейф по вагону электрички, метро, к кассе Московского вокзала.
Р-200 давно ушел без меня. До отхода «Красной стрелы» оставалось полтора часа, и, чувствуя себя преступником в розыске, я забилась между вокзальными ларьками и плакала.
Мне было жаль Алису, Кира, Алину Дмитриевну, жалко себя и красного диплома. Об отце я даже думать боялась. Останусь жива и на свободе, уеду, к чертовой матери, из Москвы, сяду в свой почтовый ящик, буду всю жизнь мыть пробирки и даже замуж не выйду. Таким идиоткам нельзя иметь детей, это опасно для генофонда страны.
А как я проникну в квартиру Ванны?!
Не-е-е-ет, таких, как я (если не получилось в детстве подушкой придушить), надо держать в изоляции и стерилизовать на случай побега! Дурость опасна и заразна.
Самобичевание увлекло меня настолько, что чуть не заставило пропустить «Красную стрелу». А билет в СВ мне и так каким-то чудом достался. Думаю, в силу закона о компенсации.
Выбравшись из-за ларьков и схватив первые попавшиеся беляши и бутылку лимонада, помчалась к вагону.
Лавируя среди провожающих-отъезжающих, подбежала к тамбуру своего вагона и чуть не юркнула на рельсы. Жаль, щель между вагоном и перроном маловата оказалась.
Пришлось опустить зареванную морду вниз, натянуть кепи до бровей и увлеченно ковырять носком сандалии асфальт.
Впереди меня, у двери тамбура, стояла троица парней, с коими несколько часов назад я взлетела в Домодедове и приземлилась в Пулкове. Они и тогда выделялись среди пассажиров авиалайнера.
О том, что троица «оттуда», говорило многое.
Прежде всего широкие плечи, накачанные задницы и лица вахтеров Кремлевского Дворца съездов. Глазки троицы автоматными дулами шерстили толпу, выискивая диверсантов, террористов и дурочек из Москвы, решивших провести органы.
Возможно, мне это казалось, и парни девушками любовались.
Двое из них точно побывали в самолете вместе со мной, насчет третьего я сомневалась. Он держал в руках пакет с воблой и выглядел свежее усталых товарищей. Товарищи были злые, разговоров между собой не вели, и от них за версту тянуло агрессией.
Возможно, и это мне казалось, у парней вокзальные щипачи сперли бумажники, они оправданно злились, а у милой Надежды всего лишь перегорела головушка и повышибало пробки.
Я стояла за их спинами, ругала проводницу, неспешно проверяющую проездные документы, прятала опухшее личико и молилась: «Только не мое купе, только не мое купе».
Фотографии Надежды Боткиной у парней быть не могло. Боткина выступала в Москве. Я боялась встреч в будущем. Оправдать свое присутствие на перроне питерского вокзала будет невозможно.
На мое дурацкое счастье, парни разделились между первым и вторым купе.
Я через окна полюбовалась их заселением и храбро вошла в вагон. На моем билете стояла цифра «восемь».
Соседнее с моим место занимала бабушка божий одуванчик. Беленькие, кокетливо уложенные кудельки, сиреневая помада и бриллианты во всех местах. Глазки бабушки сверкали им под стать, фарфоровые зубки перламутрово поблескивали — Ангелина (так, без отчества, представилась соседка) ехала от старого-старого поклонника.
Однако везет мне сегодня на бабулек.
Пробормотав «добрый вечер», я забилась в угол купе и, упорно не снимая кепи, прислушивалась к звукам собирающегося в дорогу поезда. У окон на перроне гудела толпа, кто-то давал какому-то Феде последние ЦУ, кто-то обещал сразу позвонить. Наконец под мелодию «Прощание с Петербургом» состав плавно тронулся с места, и минут через десять, рывком отворив дверь, в купе шагнула проводница.
Я знала, что сейчас должна зайти полная крашеная блондинка в форменной одежде, но все равно вздрогнула. Если бы проводницу сопровождал наряд милиции, я бы отнеслась к этому со стойкостью зрелого фаталиста и молча протянула руки под наручники. Но форменная дама лишь проверила билеты, пожелала доброй ночи и ушла дальше бродить по длинному вагону.
— Как вас зовут, моя милая? — улыбнулась сразу представившаяся Ангелина.
— Регина, — почему-то соврала я.
— Чудесное имя, — похвалила выдумку бабулька и достала из ридикюля серебряную, довольно вместительную фляжку. — Коньяк, — пояснила Ангелина и защебетала: — Ах, я нынче так возбуждена, так возбуждена! Предлагаю пригубить за знакомство, иначе всю ночь буду вертеться и мешать вам спать. Поверьте, Региночка, — бабулька доверительно склонилась над столом, — рюмочка коньяку лучше патентованного снотворного. — И без перехода: — А почему у вас такие грустные глазки?
«Старая школа», — с восхищением подумала я. Обозвать опухшие красные лупетки «грустными глазками» — это нечто. К пожилым людям такого воспитания я всегда испытывала искреннюю симпатию.