– Юленька, как же так? Я собирался пригласить тебя на романтическую прогулку. Мне хочется показать тебе так много…
Он наконец выпрямился и, кажется, собрался заключить ее в объятия. «Как пишут в книгах», – в который раз подумалось ей, но сейчас то, что пишут в книгах, представилось ей пошлым и надуманным.
– Пригласите жену, – быстро сказала Юлька, удивляясь самой себе. – И покажите ей. Простите, мне и правда пора!
– Но, Юля!
Не слушая, что он говорит, она накинула на плечи палантин, рассеянно улыбнулась и пошла к выходу. Он плелся за ней, не понимающий, что случилось, извиняющийся за что-то. «За что? Это мне нужно извиняться, не ему». До Юльки донеслись какие-то ненужные слова о жене, об усталости, о том, что в таком случае он… на машине… хотя бы до ее дома… Она оборвала их, покачав головой, торопливо сказала: «До свидания» и толкнула тяжелую дверь. Мансуров остался стоять с огорченным лицом, разведя руки, в рабочей блузе, испачканной густо-лиловой краской.
Ощущение невероятной свободы – откуда только оно взялось? Бегом, бегом по лестнице, простучать каблучками, вылететь в майский вечер и не оборачиваться, не оборачиваться на окна, за которыми женщины смотрели с картин на художника, нарисовавшего их с букетами в голубых руках. Какая-то дама в белом платье попалась ей навстречу, и Юлька вдруг увидела, что это Кристина – с лицом, похожим на высушенный цветок.
– Юля?
– Он вас ждет… там, наверху, – сбивчиво поведала Юлька. – Всего хорошего, прощайте!
Кристина открыла рот, но спросить ничего не успела – всем своим видом показывая, что она страшно торопится, Юлька помахала ей рукой и побежала к воротам. Поравнявшись с ними, она заметила, что в траве под кустами белеют ландыши, но тут же поняла, что ошиблась: это всего лишь молодая крапива расцвела мелкими невзрачными белыми цветами, веночком окружающими стебель. Рассмеявшись неизвестно чему, Юлька выскочила наружу и отправилась искать ближайшую станцию метро.
Стоило ей войти в квартиру, как навстречу проковыляла Валентина Захаровна. Но вместо того, чтобы остановиться и спросить, как у Юльки дела, она лишь кивнула встрепанной седой головой и скрылась в своей комнате. Юльке показалось, что глаза у нее заплаканные. «Ничего себе! – она едва не присвистнула. – Неужели ведьма ее обидела?!»
Из-за неплотно прикрытой двери раздался звук, похожий на всхлип, и Юлька обмерла. Господи, да Валентина плачет! Ей захотелось немедленно вбежать к Мурашовой, обнять, утешить ее, сказать что-нибудь такое, от чего та рассмеется и снова станет прежней Валентиной Захаровной – спокойной и миролюбивой, неуязвимой для злых шуточек Марты Рудольфовны.
Но стоило Юльке сделать шаг к комнате Мурашовой, как дверь закрыли изнутри и, кажется, даже повернули ключ в замке. Проскрипел стул, прошуршала задернутая штора, и снова стало тихо.
Юлька живо представила, как страдает в одиночестве несчастная старушка, и ее внезапно охватил гнев. Это было вовсе не то чувство злобы, в котором она пребывала постоянно еще пару месяцев назад, надеясь, что когда-нибудь ей удастся отомстить старухе какой-нибудь грандиозной пакостью. И не собачье ожесточение, появлявшееся изредка, приступами, после особенно больно кольнувшего ее замечания Конецкой. И не то чувство устойчивой, сидящей глубоко внутри ненависти, которую она испытывала к отцу. Гнев, беспримесный гнев против человека, обидевшего того, кто заведомо не мог ему ответить, поднялся в Юльке, как вихрь, раскрутился откуда-то из позвоночника – который теперь она держала прямо – и увлек за собою.
Она двинулась к гостиной, уверенная, что Конецкая сидит именно там – конечно же, где ей еще быть! Наверняка развалилась в кресле, удовлетворенная тем, что наконец-то ее уколы достигли цели. Она измывается над ними, пользуясь своим положением хозяйки дома, но Юлька ей покажет, что не всех можно доводить до крайности! Сейчас она ей все выскажет! Обидеть кроткую, нежную, безобидную Валентину Захаровну мог только никуда не годный человек. «Тоже мне, а еще подруга! – мелькало в голове у Юльки. – Да чем иметь такую подругу, лучше не иметь никакой! Что это за дружба, за которую приходится расплачиваться слезами и огорчениями. Ведьма, настоящая ведьма, в самом деле…»
В памяти всплыли все случаи последних дней, когда Конецкая высмеивала ее, унижала и оскорбляла, и кровь прилила к Юлькиным щекам. «Значит, я сама не знаю, какая я есть, да?! Знаю, уважаемая Марта Рудольфовна! Знаю, что я чувствую по отношению к вам. Пусть вы умная, много повидавшая, пусть вы сделали меня такой, какой я бы хотела быть, – все равно я вас не-на-ви-жу! НЕНАВИЖУ!»
Юлька с небывалой решимостью распахнула дверь в гостиную. Конечно, ведьма сидела там – правда, не с книгой в кресле, как ей представлялось, а на стуле возле окна и отчего-то сгорбившись. Так странно было видеть ее с поникшей спиной, что Юлька затормозила с разбегу, уже понимая, что ошиблась и ссора с Мурашовой, если она и случилась, выглядела вовсе не так, как ей казалось. Заморгав, она остановилась посреди комнаты, и все слова, которые она готовилась выпалить, застыли у нее на губах.
Конецкая даже не подняла головы. Не спросила, как прошел сеанс у Мансурова, не бросила одну из своих едких фраз, не оглядела ее снизу доверху внимательными черными глазами, готовясь заметить любой недостаток в Юлькиной внешности. Как сидела, так и осталась сидеть, сложив руки на коленях.
«Вот оно! – кольнуло Юльку. – Ей плохо!»
Ненависть ее сменилась чем-то другим, не выразимым словами, темным и мстительным. Не совсем то, что требовалось, но зато какой шанс! Когда еще унизить ведьму, как не в тот момент, когда она сама беззащитна и не сможет ответить? Восторжествовать над ней, столько времени державшей Юльку в загоне, сказать что-то такое, от чего она окончательно ссутулится и больше не выпрямится. «Что же, что же… – судорожно соображала она. – Что-нибудь про возраст? Точно! Женщин это всегда задевает. А еще об ушедшей любви, которая, наверное, давно уже тлеет в могиле…»
Юлька сделала шаг вперед, остановилась перед старухой, вскинула голову.
– Что, Марта Рудольфовна, – с залихватской небрежностью спросила она, – мужчину не поделили с подругой тридцать лет назад? А сейчас вспомнили о былом и накатили воспоминания, да?
Старуха подняла на нее усталые глаза, показавшиеся Юльке бесцветными.
– Дура ты, – негромко сказала она. – Маленькая дурочка.
Юльку окатило жгучим стыдом – не от слов, а от усталых глаз Конецкой, страшных и больных, словно она жила на свете не семьдесят, а сто семьдесят лет, и от самой себя, небрежно бросающей омерзительные, пошлые слова.
– Марта Рудольфовна, простите меня! – сказала она сдавленным голосом и опустилась возле ее ног. – Ради бога, простите…
Та молчала. И вдруг подняла руку, провела по Юлькиной голове, пригладила ей стриженые волосы.
От ее жеста, от этой неожиданной ласки у Юльки в горле из ничего образовался ком – жесткий, шершавый, колючий, как сухая трава, он не сгладывался и не выдыхался. Она попыталась что-то сделать с этим комом, попыталась «продышать» его, но ком так и сидел в горле, пока не начал вытекать из глаз водой. Юля сидела, боясь пошевелиться, изо всех сил сдерживая воду, которая, как назло, все текла и текла – ком оказался большим.
– Ничего, ничего, девочка, – тихо сказала Марта Рудольфовна. – Ничего.
Она наконец позволила себе откинуться на спинку стула и расслабиться. Оказывается, все это время она чувствовала себя напряженной, как… Она поискала удачное сравнение. Нить? Струна? Скорее рыбак, ждущий крупную рыбу, заведомо зная, что леска не выдержит и оборвется. Или у него самого не хватит силы в трясущихся руках, чтобы удержать удилище. Как, собственно, и произошло.
Снизу шмыгнули носом.
«Наверное, оно и к лучшему… Никудышный из тебя кукловод, умная Марта. Подсунула девчушку Мансурову, решила, что используешь ее, как марионетку, а марионетка-то вот она – плачет, бестолковая, живыми слезами. А теперь скажи-ка, дорогая, как на исповеди: безразличны тебе ее слезы? Нет? Вот то-то и оно».
– Под зеркальным шкафчиком в ванной комнате нынче вечером будет бал, – сообщила Марта в пространство. – Плесень празднует прирост колонии и чествует виновника демографического взрыва. То есть – тебя. Твоя тряпка появлялась там хоть раз за то время, что ты убираешься?
Шмыганье прекратилось. Потом Юлька заговорила, и голос у нее был почти веселый:
– Я протру, Марта Рудольфовна, честное слово!
– Сделай милость. Пока микроорганизмы не понесли тебе подношения в благодарность за разведение сырости.
Юлька вскочила, собираясь выйти, и тут на нее что-то нашло. Нож для очистки фруктов лежал рядом, на столике, откуда его забыли убрать, среди сочных, уже начавших портиться желтых груш. От них пахло кисловатой сладостью, и Юльке отчего-то представилось кладбище. Она потянулась к ножу, зажала его в руке, ощутив тяжесть короткой холодной ручки и рельеф узора.
На комнату опустилась темнота, но видела Юлька прекрасно, особенно пробор на голове сидящей старухи и ее белую, как штукатурка, шею. Окно с красным клочком в нижнем углу казалось выходящим не во двор, а в соседнюю комнату, такую же темную, как эта гостиная.
Осторожно, стараясь не задеть столик и не рассердить Конецкую, она обошла ее и остановилась за спиной Марты Рудольфовны.
– Что? – спросила та, оборачиваясь. – Что ты там делаешь?
И тут щелкнул замок наружной двери. Обе – и Конецкая, и Юля – одновременно посмотрели на темный провал приоткрытой двери. Спустя несколько секунд из полумрака бесшумно выступила невысокая фигура, повернула выключатель, и яркий свет резанул Юльку по глазам. Она прищурилась.
– Отойди от нее, – приказал бесстрастный голос. – Положи нож и отойди.
Юлька застыла с ножом в руках.
– Отойди, – повторили ей почти без эмоций. – Отойди в сторону.
Юлька отступила, не сводя глаз с человека, стоявшего в нескольких шагах от нее.
Пистолет. Вот как он выглядит. Смешно, но до этого она никогда не видела пистолета. Только в