Кролики делали вид, что высокомерие этих задавак зайцев их нимало не трогает, и, не тратя времени на извинения и попытки примирения, принялись копать себе новый дом. Им даже в голову не пришло послать к зайцам гонца и сказать что-нибудь вроде: «Вы не возражаете, если мы?..» Они просто явились, шумные, как вороны, — крольчата тут же, к ужасу и негодованию Камнепятки, затеяли игры и беготню между корней тотема, крольчихи немедленно кинулись рыть землю, а парни пустились расхаживать по полю с важным видом, указывая друг другу на красоты местности. Один из них сожрал букет крокусов, который со вчерашнего дня лежал на том самом месте, где крольчихи копали нору.
Занятым работой крольчихам попадались обрывки одежды и мелкие предметы, которые они с раздражением отшвыривали, замусоривая поле. Зайцы возмущались кроличьей неряшливостью, разгильдяйством и безответственностью, но уж конечно они не собирались убирать за бандой сработанных человеком недоживотных, которые живут глубоко под землей и носят кошачьи имена.
Но так или иначе, кролики устроились на новом месте, а зайцы ничего не могли поделать. Им оставалось только ворчать.
Кувырок, которого чистота и порядок волновали меньше, чем русаков, попробовал завязать с кроликами знакомство. Но оказалось, что они ничуть не жаждут общаться с зайцами, а особенно с какими-то голубыми пришельцами невесть откуда. «Мы уж будем держаться своей компании, — сказали они, — извините, каждому свое».
На новом месте кроликов подстерегала неприятная неожиданность, а винить в ней следовало только их неряшливость. Вышло так, что, к кроличьей досаде и заячьему ликованию, пришельцам пришлось переселяться еще раз. В итоге они ушли в лес — на то самое место, где Кувырок и Большеглазка зачинали своих первенцев. Кувырок видел, как это случилось.
На следующий вечер после того, как кролики устроились на Букеровом поле, туда забрел случайный прохожий — безобидный пожилой человек, который часто гулял по полям с палочкой. Обычно гуляющие сюда не заходили — человеческая тропа лежала подальше, но сейчас многие поля еще были затоплены, и этот человек, ища место посуше, прошел пятибревенные ворота и стал пробираться по краю канавы. Дойдя до места, где кролики разбросали мелкие предметы, вырытые из земли, он остановился, вгляделся себе под ноги и, с трудом наклонившись, поднял кожаный кошелек.
Беловолосый человек повертел кошелек в руках, достал из него полуистлевший клочок бумаги и стал рассматривать. Хотя уже смеркалось, зайцы не торопились прятаться, потому что Убоище не стало бы нападать на них в присутствии человека. Но он скоро ушел.
На следующее утро шесть или семь человек, одетых в одинаковые синие костюмы, явились в сопровождении вчерашнего старика, возбужденно перелаиваясь. Старик показал им клочья одежды, валяющиеся на земле, но когда он захотел поднять такой клочок, один из синих людей закричал, и старик торопливо выпрямился. Тут подошли еще люди с лопатами и принялись копать. Разволновавшиеся кролики стали один за другим выскакивать из запасного выхода, расположенного на Поггриновом лугу за изгородью, устремляясь в сторону леса. Многие из них, конечно, не задумались бы обвинить зайцев в том, что это они как-то подстроили такую напасть, если бы только могли придумать, как зайцам это удалось. Люди продолжали копать. Скоро показались тела мужчины и женщины, застреленных человеком с трактора. Ужасное зловоние разнеслось по полю. Люди не замечали зайцев, а зайцы, в отсутствие собак и ружей, не слишком боялись людей. Конечно, они держались на почтительном расстоянии, а многие вообще предпочли удалиться на Поггринов луг и снова принялись за танцы на снегу под развесистой ивой, подальше от человеческой суеты. Зайцы понимали, что люди пришли ненадолго и рано или поздно уберутся в свои дома.
Тем временем подходили все новые и новые люди, пока не образовалась настоящая толпа. Хозяин поля сердито залаял на людей в синем, и те заставили большинство пришедших уйти с поля — они так все затоптали ножищами, что хозяина чуть удар не хватил. Среди прочих зайцы заметили и человека с трактора. Он тревожно заглядывал через плечи тех, кто обступил трупы, — каждый из них очень быстро отходил прочь, зажав нос. Зайцы не могли понять, зачем этот человек пришел толкаться среди прочих, когда мог спокойно сидеть себе в символе счастья и горя не знать. Потом они увидели, что он выбирается из толпы, бледный и взволнованный. Он прислонился спиной к символу долголетия, пятибревенным воротам, и невидящими глазами уставился на заячьи танцы на Поггриновом лугу. Зайцы знали, что, раз наступила весна, этот человек скоро придет к воротам с пилой, свежевыструганными досками, молотком и гвоздями, кистью и зеленой краской, чтобы совершить ритуал обновления, дающий воротам бессмертие. Этот ритуал полагалось совершать трижды в год. Зайцы всегда радовались ему — они любили запах краски и стук молотка. И конечно, им было приятно видеть, что омоложение священного символа совершается руками уважаемого ими человека.
Счастье и долгая жизнь — важные аспекты существования — были доверены человеку с трактора, и зайцы верили, что он не подведет.
Человеческие останки унесли прочь, и жизнь на Букеровом поле вернулась в нормальное русло. А самое главное — кролики убрались подобру-поздорову.
Глава сорок третья
Бубба знал, что его мучения не кончились, что волшебный заяц вернулся и любимая еда снова начнет ускользать от него. Теперь этот заяц научил прочих прятаться под бревнами и в камнях.
Это, конечно, была работа темных сил, ополчившихся на Буббу, — ведь заяц умер, это не подлежало сомнению. Он не мог выжить. Но какое-то злое волшебство вернуло его к жизни и снова натравило на крылатого человека, который так нуждался в заячьем мясе. Бубба точно знал, что всю зиму зайца в колонии не было.
— Башня, Башня, что мне делать?
— Того, кто умер один раз, можно убить снова, Бубба.
— Но он опять оживет!
— Не оживет, если его съесть.
Башня была права. Мудрая башня! Бубба вертелся на своей балке и представлял себе, как он снова поймает зайца, но на этот раз съест его на месте, с мехом и костями. От этой твари ничего не останется, нечему будет оживать. И может быть, съев ее, Бубба тоже обретет волшебные свойства, вдобавок к своей силе и свирепости.
Зима отступила к северу под стремительным натиском — весна долго копила силы в южных краях и вот наконец решительно стала надвигаться на снега и льды, оттесняя их к полюсу, где им и место. Это и радовало Буббу, и огорчало.
Дни делались длиннее и ярче, так что удаляться от башни становилось все опаснее. Исчезла спасительная серая дымка. Теперь приходилось охотиться на ближайших болотах, только рано утром и по вечерам, за исключением ненастных дней. Зайцев на болоте не осталось, Бубба их истребил. Он удивлялся, как велико его желание отведать зайчатины теперь, когда она стала недоступна.
Конечно, в изобилии имелась другая добыча, от упрямых серых цапель до глупых кроликов, но Бубба нуждался не во всякой добыче, а лишь в той, которую хотел. Где же справедливость, когда какой-то ничтожный заяц указывает ему, Буббе, что он должен есть, а чего не должен!
Бубба вылетал в полумраке, облетал болота, пикировал вниз, хватал, пожирал — и постепенно истреблял всех зверей и птиц в округе. Из-за его ненасытного аппетита другим хищникам приходилось голодать, и они стали переселяться в другие места, заставляя тамошних хищников уходить еще дальше — и так далее, волна за волной.
Жизнь Буббы текла как во сне — он плавно парил в сумрачном небе, болота проплывали внизу, ускользали к далекому горизонту. Он царил в небе — другие птицы не могли сравниться с ним силой, размерами, зоркостью. Птичьи стаи устремлялись, завидев его, к морю, надеясь, что туда он за ними не полетит. Иногда он все же преследовал их, чтобы позабавиться, летал над белыми гребешками суетливых волн, которые рождались и тут же умирали. Жизнь была сном. Сон обволакивал его и нежно баюкал в мягких объятиях.
В башне у него было много времени для раздумий. Ему случалось заблудиться, потеряться в себе, и только очередной закат или восход вызволял его из глубокой пропасти собственного сознания. Здесь, в окружении серых камней, он становился живым средоточием мироздания — серым, свирепым средоточием, с клювом и когтями, которые могли вырвать сердце у человека.
Глава сорок четвертая
Незадолго до рождения Большеглазкиных зайчат поднялся сильнейший разрушительный ветер. Началось с резковатого, но несильного восточного бриза, а кончилось ураганом. С востока всегда дули самые злые ветры. Они приходили с моря и, не встретив преграды, обрушивались на плоские земли.
Кувырок отлучился подальше к северу разведать, как там с кормами. На обратном пути ему надо было пересечь дорогу, чтобы попасть на луг, ведущий к Букерову полю. Порывистый ветер раскачивал деревья, волновал траву, перебрасывал через изгороди мелкий мусор. Он сбивал с полета грачей, сшибал с высоких вязов на землю их гнезда. Все остальные птицы постарались найти себе укрытие и переждать разразившуюся в воздухе напасть.
Кувырок терпеть не мог переходить дороги, хотя на острове движение было не особенно оживленное, — ведь машины двигались так быстро, что легко было вовремя их не заметить. Лучше всего постоять у обочины, выждать, прислушаться и, улучив безопасную минуту, быстро перебежать. Но даже при таком методе опасность оставалась.
Кувырок вылез из кювета, подошел под прикрытием высокой травы к самому краю асфальта, остановился, оглядел дорогу — и увидел такое, что чуть не подпрыгнул. Пройдя по краю прыжков семь, он решился выскочить на дорогу и, перебегая ее, убедился, что не ошибся: на асфальте лежало раздавленное тело Джитти. Он узнал ее задорную мордочку и густые иголки.
Опечаленный, он еще долго смотрел на нее с другой стороны дороги и все думал — как же она не убереглась? Джитти довольно быстро бегала, когда хотела. Видно, она совсем недавно проснулась от спячки, только-только вылезла из набитой сухими листьями норы, шла неуверенно, рассеянно, была невнимательна. Джитти рассказывала Кувырку, что в спячке сердце почти останавливается, а это опасно. Конечно, любому зверьку после спячки требуется время, чтобы прийти в себя.