Других зайцев он видеть в темноте не мог, но чуял их и слышал. Зайцы явно были из его клана.
— Кто здесь? — прошептал он. — Я Кувырок.
— Ушан.
— Быстроног.
— Торопыжка.
Другие тоже назвали себя.
— Что с нами происходит? — спросил Кувырок. — Ушан, ты все на свете знаешь. Что происходит?
— Не знаю. Правда, не знаю. — Ушан говорил спокойно, но Кувырок расслышал в его голосе отчаяние и страх.
Если уж сам великий Ушан боится, то что говорить об остальных! И только одна зайчиха по имени Попрыгунья сохранила ясность мысли и способность рассуждать.
— Наверное, нас увозят, чтобы убить и съесть, — сказала она. — Если бы они убили нас сразу, на горе, наши трупы быстро испортились бы. Они хотят сохранить нас свежими.
— А чем плохо гнилое мясо? — спросил Кувырок. — Ястребы с удовольствием его едят.
— Некоторых плотоядных тошнит от гнилого мяса, — был ответ.
Торопыжка спросила у Попрыгуньи:
— Неужели тебе не страшно? Говоришь, что нас убьют, а сама не боишься?
— Это будет не сейчас. А когда случится, смерть будет быстрой. В горы мы не вернемся, это точно. Уж лучше умереть, чем доживать свою жизнь в клетке. Нет, я немного боюсь. Хотя чего бояться? Удар по голове — и ты просыпаешься цветком.
— Ты так думаешь? — спросил Кувырок.
— Уверена, — ответила Попрыгунья.
Зайцы затихли, охваченные унынием и безнадежностью, готовые к самому худшему. Но в конце концов, самым худшим была всего лишь смерть. Кувырку очень хотелось, чтобы машина остановилась. От дыма, качки, запаха бензина кружилась и болела голова.
Наконец рев двигателя и качка прекратились, хотя, судя по всему, люди оставались поблизости. Пахло железом, доносились резкие звуки человеческой речи и другие, неизвестные. Ночь, внезапно окутавшая зайцев, продолжалась. С тех пор как они спали последний раз, прошла целая вечность, а сейчас если кто и смог задремать, то ненадолго, тревожно, часто просыпаясь.
Наступил день — так же внезапно, как до того упала ночь, — и зайцам дали попить и поесть. Еда была несвежая, но съедобная. Вода противно пахла и на вкус была плохая, с примесями каких-то минералов. Ушан сказал, что, наверное, она отравлена. Они все-таки немножко попили — всех мучила жажда, но потом долго лежали, ежеминутно ожидая мучительной смерти.
На этот раз день продолжался долго. Безутешные и угрюмые, они томились в своих клетках и почти не разговаривали. Одна зайчиха забарабанила было по стенке, и то же сделали остальные, но сразу раздались тяжелые удары в железную стену кузова и громкий человеческий рев, так что пришлось прекратить невинное заячье развлечение. К концу дня в клетках стало дурно пахнуть — мочой, пометом, сырым деревом и мокрым сеном. Зайцы не привыкли к духоте и никак не могли уснуть. Запах капустных кочерыжек тоже их раздражал — так хотелось снова вдохнуть аромат свежей росистой травы! Ушан снова попытался разломать свою клетку и выбраться. Бесполезно!
Так прошла еще одна ночь и один день, а потом клетки вытащили из задней стенки металлического ящика и поставили в другой — из длинной череды ящиков-кузовов на металлических рельсах. Когда закрыли двери, снова пришла темнота, но не такая глубокая, как раньше. На этот раз движение в неизвестность сопровождалось ритмичным, навевающим сон перестуком.
Потом клетки начали исчезать. С каждой остановкой их становилось все меньше. Сначала исчезла одна, потом другая, потом две или три сразу. Наконец Торопыжка и Кувырок остались вдвоем. Они давно поняли, что Попрыгунья была права.
И вот их клетки выгрузили из вагона, поставили на бетонную площадку, и они — последние, как они считали, несъеденные зайцы — приготовились встретить смерть от руки голодных людей. Когда поезд, привезший их сюда, отдалился и исчез, они заметили, что блестящие железные рельсы, по которым их привезли, уходят в обе стороны до бесконечности.
Вокруг тянулась плоская унылая местность. Ни единого холмика, не говоря уже о горах — однообразие и скука! Везде стояли строения — не отдельные дома, как в горах, но громадные скопления домов, простирающиеся безобразными рядами во все стороны. Бензин, дым и гарь отравляли воздух. Зайцы дышали с трудом, их мутило. Было ужасно шумно — металл стучал о металл, резина терлась о камень.
Мимо них ходили и бегали человеческие ноги, обернутые блестящими кусками кожи. Раз или два человеческое лицо заглядывало в клетку, и тогда по обе стороны проволочной сетки обнажались зубы. Впрочем, когда люди раскрывали пасть, показывая клыки, Кувырок не чуял запаха гнева, наоборот, ощущалось что-то вроде веселья. Похоже, зайцы забавляли их, как зайчонка забавляет упавшая веточка или корешок.
Наконец клетки поместили на тележку и покатили. Оба зайца к этому времени смирились со своей судьбой и почти не разговаривали. Они ждали смерти, спокойно и отрешенно.
Их снова везли на машине. Там, куда их привезли, пахло не бензином и металлом, а гниющей травой и пленными животными. Они поняли, что попали на ферму — они видели такие в горах. Они распознали звуки и запахи домашних зверей: коров, лошадей, кур, кроликов, уток и… о ужас, собак. Здесь была грязь, что все-таки лучше бетона, трава — словом, здесь пахло знакомо. Если уж умирать, сказал Кувырок Торопыжке, то лучше здесь, чем где-то среди бензинно-бетонного смрада.
Клетки внесли в большой сарай и поставили одна на другую. В сарае уже были пленные животные. Подошла собака, посмотрела и зевнула — зайцы ее, похоже, не заинтересовали. Даже куры ходили мимо этой собаки без всякого страха. В горах людей сопровождали не такие псы — те приходили в исступление, учуяв любого вольного зверя, особенно зайца или кролика. А эта псина так привыкла к курам, кроликам, уткам и прочей живности, что не обращала на них ни малейшего внимания.
Все животные и птицы на ферме были какие-то вялые, сонные. Каждый из них знал, что кормежка состоится в положенное время, что о пропитании можно не заботиться. Уверенность в завтрашнем дне сделала их апатичными. Эти робкие домашние создания, прирученные много поколений назад, превратились в бледные тени своих диких предков.
Осмотревшись в сарае, Кувырок и Торопыжка заметили сидящего в клетке белого кролика. Ручной зверек не спешил с ними заговаривать, и Кувырок взял инициативу на себя.
— Эй, ты! Давно ты здесь?
Кролик оторвался от морковки, которую жевал, и посмотрел на Кувырка светло-карими глазами.
— Вы это мне?
— Кому же еще? — ответил удивленный Кувырок.
— Во-первых, у меня есть имя. Меня зовут Снежок. И вообще, разговаривайте повежливее. Я здесь уже два года, а значит, я тут главный, а не вы.
В разговор вмешалась Торопыжка.
— Подумаешь, главный! В такой же клетке сидишь!
— Меня иногда выпускают побегать во дворе. Мне доверяют, я не убегу, а вам, диким, доверять не будут.
— А кот к тебе не пристает? Или собака? — спросил Кувырок.
Снежок пошмыгал носом.
— Котов здесь два. Большой рыжий парень, его зовут Пушок, и Чернушка, кошечка. Они иногда надоедают, но я их живо в чувство привожу. А собака, Жулик, совсем не мешает. Он просто глупый колли.
Кувырок был поражен.
— Ты знаешь имена этих хищников?
Кролик довольно высокомерно объяснил, что у домашних животных в ходу общий язык, фермодворский, на котором они и общаются. Некоторые, как, например, он сам, сохранили в памяти родной язык просто из самоуважения, но другие — коровы, например, — живут в неволе так долго, что кроме фермодворского никакого и не знают.
— Они теперь не такие, как были. Они домашние коровы, совсем отдельный вид. Не знаю, остались ли на свете дикие коровы.
— А с нами что будет? Нас так и будут здесь держать для забавы, как тебя?
— Нет. Рано или поздно вас заберут.
— Куда? — спросил Кувырок, но кролик отвечать не захотел.
— Нет-нет, не мое дело вам рассказывать. Я-то, понятно, знаю, мне собака говорила, а она везде ходит с хозяином. Но, думаю, вам заранее знать ни к чему. Вы перепугаетесь, а я терпеть не могу перепуганных зайцев.
Ничего он не знает, подумал Кувырок, пугает только да цену себе набивает. Сидит всю жизнь в клетке — уже, наверное, умом тронулся. Подумаешь, погулять его выпускают! Что по двору ходить, что в клетке сидеть — одинаковая тоска!
Всю ночь он вспоминал свои приключения и удивлялся, что еще жив. Он скучал по родным горам и долине, по запаху вереска и жужжанию пчел, по каплям дождя на траве, по оленям, что пасутся на склонах, цепляя туман рогами, по острым вершинам, окутанным облаками, шумным ручьям и спокойным озерам со сладкой прозрачной водой, по бурным серебряным водопадам, даже по диким кошкам и орлам. Да, он скучал по своим врагам! Они, по крайней мере, не похожи на этих, покорных судьбе, тусклоглазых! Здешние животные влачат унылое существование, дожидаясь всю жизнь единственного волнующего момента — смерти.
— Я соскучился по горам, — тихонько сказал он Торопыжке. Их клетки стояли в два этажа, ее внизу, его сверху. — Ужасно соскучился.
— Я тоже, — грустно ответила она.
Им оставалось только сочувствовать друг другу. Похоже, Попрыгунья была права — родных гор им больше не видеть. Даже если бы удалось бежать, как найти дорогу домой? Рассказывают много историй о собаках и кошках, которые издалека добирались на старое место, если их увозили. Но эти животные привыкли много ходить, а зайцы никогда далеко не отходили от дома.
Ночью на ферме было тихо, только коровы шуршали в хлеву, да свиньи иногда всхрапывали. Собака время от времени просыпалась и обходила двор, звякая цепью. Могла бы и не обходить — все было спокойно. Перед рассветом запел петух, и свиньи начали повизгивать и беспокойно вертеться. Когда серый свет заглянул в окно сарая, зайцы услышали, что по двору, громыхая ведрами, затопали люди.
Потом свиньи разорались над своими корытами, непристойно понося друг друга. Торопыжка и Кувырок сначала даже испугались. Снежок сказал, что свиньи всегда так себя ведут за кормежкой.