— Ну и как? — поинтересовался Гурский.
— Могло бы быть и лучше. — Доктор встал, опять подошел к шкафчику и вернулся со шприцем. — Давайте-ка другую руку.
— А это что?
— Это… — он ввел иглу в вену, — это… тоже надо. Расслабьтесь.
Адашев-Гурский прикрыл глаза.
— Не тошнит? — доктор вынул иглу, встал и убрал шприц.
— Нет, нормально. Хорошо…
— Ну вот и славно. — Виктор Палыч вернулся к кушетке и присел возле Гурского на стул. — Посмотрите-ка вот сюда, — он указал пальцем на блестящий молоточек. — Вот так. Ага… Только головой не двигайте.
Гурский послушно следовал взглядом за молоточком.
— Ну что же, — доктор встал со стула, — реакции, в принципе, нормальные. Но надо бы вам еще полежать.
Александр поднялся с кушетки и, разминая затекшие мышцы, надел рубашку.
— Доктор, а что-то у меня голова плывет…
— Это ничего, так бывает. Наверх сами сможете подняться?
— Да уж дойду как-нибудь.
— Вот и хорошо. Поспите.
— Спасибо. — Гурский вышел из кабинета, дошел до лестницы и, держась за широкие перила, стал подниматься по ступеням.
«Да, — подумал он. — Надо бы до завтра еще отлежаться, а то что-то…»
Добрел до палаты, улегся в постель и заснул.
— Прошу, — Леон отпер замок и распахнул перед Лизой дверь квартиры, проходите.
Она вошла, сняла с себя куртку и стала оглядывать прихожую, ища глазами вешалку.
— Давайте-ка сюда, — Леон протянул руку, взял ее одежду и открыл дверь большого стенного шкафа. — Послушайте, а вы что, на самом деле ничего не помните? Как были здесь, выпивали?
Лиза отрицательно покачала головой.
— Ну хоть что-то же вы должны помнить… Я за вами ухаживать, между прочим, пытался. Но не преуспел, к большому сожалению. Поскольку был не в форме. Весьма. И этого не помните?
Она опять покачала головой.
— Да… — Он повесил в шкаф свой плащ. — Однако… Послушайте, пойдемте-ка на кухню. Значит, вы не помните, как были здесь вчера, как уехали вдруг среди ночи, и что было потом, и где ваша сумка. Так?
Лиза кивнула.
— Однако… — повторил Леон, доставая из буфета початую бутылку коньяку и две чистые рюмки. Затем он заглянул в холодильник, вынул из него блюдце с остатками нарезанного лимона и поставил на стол. Наполнил рюмки коньяком. Одну придвинул Лизе.
— Я… нет… — запротестовала она.
— Ну-ну, — решительно возразил Леон, обмакнув кусочек лимона в сахар. — Я, некоторым образом, доктор. И совершенно согласен с принципами гомеопатов, которые, как известно, подобное лечат подобным.
Лиза покорно взяла коньяк, сделала глоточек и поморщилась.
— Нет-нет. Это совершенно не даст… э-э… желаемого эффекта. Необходимо сразу все, это же лекарство. И нечего смотреть на меня глазами испуганной птицы. Доктора слушаться надо. Вот так, вот… — он протянул выпившей маленькими глоточками полную рюмку девушке кусочек лимона. — Вот увидите, насколько лучше станет. Ваше здоровье! — он приподнял свою рюмку, выпил коньяк и тоже зажевал лимоном. — Да вы присядьте. Завтракать будете? Ну, впрочем, это вам еще и самой пока не ясно… Но яишенку, на всякий случаи, мы сейчас организуем.
Леон открыл холодильник и достал из него яйца.
— Так, — отметил он спустя какое-то время, когда на столе стояли две небольшие плоские тарелки с глазуньей, нарезанный пшеничный хлеб и сливочное масло. — Щеки порозовели, глаза… а глаза-то у вас, оказывается, синие! Ну все, жить будете. Теперь далее… У вас ничего не болит? Руки-ноги… прочее?
Лиза задумалась и опять отрицательно покачала головой.
— Уже хорошо. Но… есть у меня одно подозрение. Ну-ка… — Он подошел к девушке и стал ощупывать ее голову.
— Ой! — негромко вскрикнула вдруг Лиза.
— Ага. Вот оно что… У вас, милая моя, здоровенная шишка на затылке, если вам, конечно, интересно это знать. Откуда, не помните?
— Нет.
— А это значит… — Леон вернулся на свой табурет и налил в рюмки коньяк. — Это значит, что… весьма вероятно, вас вчера ограбили. Тюкнули по голове и ограбили. И амнезия эта у вас не посталкогольная, а посттравматическая. Типичная ретроградная амнезия. Поздравляю! — Он приподнял свою рюмку, выпил и принялся за яичницу. — Да вы пейте, пейте, хуже уже не будет.
Лиза отхлебнула коньяку и стала вяло ковырять вилкой в тарелке.
— А вы, простите, хоть что-нибудь помните? — намазывал Леон масло на хлеб. — Откуда родом, как маму-папу зовут?
Глядя в тарелку, Лиза отрицательно покачала головой. Губы ее задрожали, и на яичницу капнула слезинка.
— Господи! — вскочив с табурета, переполошился Леон. — Лизонька, детка, простите вы меня, идиота. Доктора все, вы знаете, такие циники, ну профессия такая, что же поделаешь, ну успокойтесь вы, пожалуйста… Ничего страшного, это у вас временное, поверьте! Это пройдет, есть миллионы случаев, честное слово! Может, завтра же и пройдет, а может, уже и сегодня, поверьте. Ну?
Она с надеждой подняла на него большие синие глаза.
— Ну вот. И… ни в коем случае нельзя плакать. Вам вообще сейчас нужны исключительно положительные эмоции. И все пройдет, вот увидите! Ну… ну хотите я вам вприсядку станцую? Вот смотрите — оп-па! оп-па! Ну вот, наконец-то улыбнулась… Ешьте-ешьте. И коньяк допивайте. Хороший коньяк, между прочим, целебный.
Лиза глубоко вздохнула, сделала небольшой глоточек из рюмки, взяла кусочек хлеба и стала есть глазунью.
6
— Опа!.. — растерянно застыл на пороге кухни молодой мужчина с изрядно помятым лицом, которое украшал бланш под левым глазом. На нем были надеты лишь широкие длинные, почти до колен, трусы в разноцветный горошек.
— Миль пардон… Леон, у вас здесь дама, а я неглиже. Конфуз какой… Я тут, — переминаясь с одной босой ноги на другую, он заговорщицки понизил голос и указал пальцем на туалет, — пур ле пти, с вашего позволения. Ничего, а? Ага, не дожидаясь ответа, он кивнул и скользнул за дверь.
— Вы не пугайтесь, Лиза, — улыбнулся Леон, взглянув на недоуменно распахнувшиеся глаза девушки. — Это Анатолий. Он художник.
— И поэт! — донеслось из туалета. — Гениальный…
— А как вы оказались в моем доме. Толя? — чуть повысив голос, спросил Леон.
— Сейчас, минуточку! Я только штаны надену.
— Сделайте одолжение…
— Так вот, — Анатолий вновь появился на кухне, но уже одетый в светло-бежевые брюки и толстую клетчатую рубашку. — У меня тут графику кой-какую купили, ну и… заколбасился я маленько. Решил вот к тебе заглянуть. Ничего? Без звонка, правда, это уж что пардон, то пардон.
— Ну да. А я уехал. Но это ночью уже, мне тут нужно было на минуточку, но… так вышло, что до утра. А вы, выходит, еще позже приехали? Ну а в дом-то как проникли?
— Так открыл кто-то, видимо. Дверь же не взломана… — без особой уверенности в голосе произнес Анатолий.
— Да нет.
— Ну вот уже и слава Богу, — с облегчением вздохнул он. — А это у вас тут что? Никак спиртосодержащий напиток?
— Увы…
— Да полно вам, Леон. Не стесняйтесь, ведите себя естественно, будьте как дома. — Он протянул руку к бутылке коньяку. — И познакомьте, наконец, меня с дамой.
— Лиза,- сделал Леон изящный жест в сторону девушки. — Она из Прибалтики, но…
— Зы-зы… — перебил его вдруг Анатолий. — Зы-зы-зы… стоп, иначе забуду. Стихи! Вот только что, честное слово, барышню увидел и вдруг ну просто осенило. Про любовь. Вот смотри:
«Что это, клоп или прыщ? — дева поэта спросила.
Дура, — ответил поэт и отвернулся к стене…» Ничего? Не, ну ничего, а?
— Ну… — улыбнулся Леон. — Вообще-то они уже известны.
— Да? Это ж надо… — Анатолий отхлебнул из бутылки, сглотнул и неожиданно выставил указательный палец в сторону Лизы:
— Сколько лет? Шпрехен зи дойч?
— Твони файф, — вырвалось вдруг у нее.
— Фу, Лиза… — поморщился Леон. — «Твони»… так только в Бруклине каком-нибудь говорят. Кто вас учил? «Твенти» нужно говорить, понимаете? «Твенти». Я с вами потом позанимаюсь, если хотите, а пока… очень прошу, говорите по-русски, все-таки родной язык. У вас и так сознание травмировано, его щадить надо, а вы вульгаризмами засоряете.
Лиза растерянно потупилась.
— Так, — продолжал Леон, глядя на Анатолия. — Когда я ночью уезжал на минуточку, какие-то гости у меня дома еще оставались. Это я точно помню. Значит, кто-то из них вам дверь и отпер. Они и за собой, как я вижу, — он обвел взглядом кухню, — прибрались. Ну, а в данный-то момент вы один… на моей жилплощади проживаете?
— Я в гостиной очнулся, на диванчике, — пожал плечами Анатолий. — В другие комнаты не заглядывал.
— Ну что ж, — Леон поднялся с кухонного табурета, — полюбопытствуем. А вы ешьте пока, Лиза, ешьте.
7
Закончив телефонный разговор с Адашевым-Гурским, Волков отключил телефон, бросил его на правое сиденье, выбрался наконец из злополучной пробки и не спеша поехал в сторону Петроградской стороны.
До недавнего времени он нес службу опером в убойном отделе, но в силу определенных причин[1] уволился. Теперь Петр был сотрудником некоего частного бюро, о статусе и тонкостях деятельности которого предпочитал не распространяться.
В настоящий момент он, по поручению своего нынешнего начальства, пытался разобраться в обстоятельствах весьма деликатного дела.
Дело было о квартирной краже. А деликатность его состояла в том, что лицу, у которого была похищена очень крупная сумма денег, ни в свои… «силовые», скажем так, структуры, ни уж, тем более, в милицию за помощью обращаться было весьма нежелательно. Тем более что никаких следов взлома очень хитрого сейфа, спрятанного в целях дополнительной безопасности в укромном месте его большой квартиры, не наблюдалось. А деньги были чужие. И по всему выходило так, что украл он деньги сам.
Но в действительности он этого не делал.
Дед, как называли за глаза сотрудники бюро своего начальника, был в этом абсолютно убежден и посоветовал Волкову сразу исключить эту версию. Что Петр и сделал. И оставалась в сухом остатке — чистая мистика.