овался, не слышал ли я перестрелки. Я ответил, что не слышал. Он закричал, что мы очень крепко и сладко спим и что они нас теперь разбудят.
"Если так все подряд вспоминать, - подумал я, - до утра не заснешь". Прислушался. Шагов Телешова не было слышно. Теперь в доме спали все, кроме меня. "Жалко, что Телешов уснул", - почему-то подумал я. И понял, что сейчас начну снова копаться в прошлом, потому что упрямо и ненужно хочу дойти до того момента, когда появился Лайнис. И стал припоминать, как пришли наконец Грёлих с Хельмутом.
Дядя поздравил Хельмута с возвращением на родину. А Хельмут ответил, что его родина великая Германия.
Унтер доложил Грёлиху, что в доме напротив на чердаке взяли двоих русских, но он знает, что их видели вначале втроем. Мы с дядей сразу догадались, о ком идет речь. Хельмут спросил о третьем, и унтер ответил, что он был ранен и его кто-то спрятал. Хельмут обрадовался и сказал, что пойдет с солдатами на поиски. Грёлих сделал вид, что не слышал Хельмута, и спросил унтера о т е х д в о и х. Унтер ответил, что одного уже допросили, пока он молчит, а второго нет в живых. "Пытался бежать по крыше и сорвался. Череп у него раскололся".
"А этот, который погиб, - спросил дядя, ему хотелось узнать, жив ли еще старший Телешов, - молодой?"
Унтер ответил, что молодой, и все они в недоумении посмотрели на дядю, и он сказал, что молодых особенно жалко. Но Хельмут крикнул, что все они красные скоты, туда им дорога.
После этого солдаты наконец ушли, Хельмут тоже. Уходя, он орал, что они поймают третьего, и чему-то смеялся.
"Нехорошо, - сказал дядя. - Вы его зря отпустили. Это не дело для мальчика".
"Вынужден считаться с обстановкой, - сказал Грёлих. - Солдаты могут донести коменданту, начнутся кривотолки".
Я пошел к Пятрасу, чтобы успокоить его, но последние слова Грёлиха задержали меня, и я прижался ухом к двери.
"Что-то будет с Хельмутом... - сказал Грёлих. - Вы не поверите... Иногда я его боюсь. Собственного сына. Он может меня неправильно понять".
"Надеюсь, вы преувеличиваете", - сказал дядя.
"Если бы так! - ответил Грёлих. - Жена мне сообщила... Он... подделывает ключи к чужим квартирам..."
"Ворует?" - удивился дядя.
"Что вы!.. Просто желает открыть антигосударственный заговор. У нас все помешались на этих заговорах... Он пользуется поддельными ключами, тайно проникает в квартиры, чтобы подслушивать чужие разговоры. Когда наци пришли к власти, я считал, что это не мое дело. Когда Хельмут вступил в гитлерюгенд, я тоже промолчал. Так поступали все немецкие мальчики... Но когда они стали разъяренными толпами бегать за евреями, я попробовал объяснить ему, что это... нехорошо. - Какое-то время Грёлих молчал, а потом заговорил по-другому, нетрудно было догадаться, что он испугался своей неожиданной откровенности. - Тайна исповеди, - сказал он. Надеюсь... Пора в комендатуру. Там много работы. Русские, русские... Уж если мы идем по этому нелегкому пути, то надо хотя бы побыстрее закончить все".
Я понял, что Грёлих испугался своей откровенности и, чтобы как-то себя реабилитировать, признался, что спешит на допросы, хотя раньше говорил, что в допросах не принимает участия. Грёлих был труслив и слишком плохо знал дядю. Тот думал о своем, он искал пути для спасения полкового комиссара Телешова, и спросил у Грёлиха, что будет с тем русским, которого сегодня взяли в плен. Грёлих ничего не ответил, и дядя тихо проговорил:
"Значит, вы его расстреляете".
"Натюрлих", - резко ответил Грёлих. До этого он говорил по-литовски, а тут вдруг перешел на немецкий.
"Я сказал неправду, - сознался дядя. - Они заходили сюда, по я их не впустил".
"Они были втроем?"
"Нет... Их было двое... Я видел его глаза... Это глаза страдающего... Может быть, у него есть сын, как у вас... Помогите ему..."
"Вы еще наивнее, чем я думал", - сказал Грёлих снова по-литовски. Он перестал бояться дяди.
...На следующее утро за завтраком я не проронил ни слова. И другие тоже молчали. Только Таня и Юстик иногда перебрасывались словами. Их хорошее настроение меня лишний раз убедило в том, что наши переживания и наша прошлая жизнь далеки от них. Теперь я был рад, что выдержал вчера ночью и не вернулся к Телешову.
Стоя на городской площади и слушая речи выступавших, я поймал себя на том, что наблюдаю за Лайнисом. Он был, как всегда, небрит, и худая, дряблая шея и впалые щеки были покрыты седовато-бурой щетиной. Я заставил себя отвернуться от Лайниса и стал смотреть на Телешова. В профиль он похож на Пятраса.
Прошлое вновь вспыхнуло во мне.
Чердак с заколоченным окном. Диванчик в углу, чтобы не бросался в глаза, большой ящик, набитый старьем. Эмилька пряталась в нем при первой опасности. Ни одной лишней вещи, которая могла бы натолкнуть на то, что здесь живут. И слова ее, Эмильки, которые я так много раз повторял про себя, что они отшлифовались и скользили во мне, как стихи, выученные в детстве. Каждый мой вопрос и ее ответ. Каждый ее вопрос и мой ответ.
Или все это придумал я сам, а в действительности было не так?
В тот день я ушел с дядей в костел, а Марта осталась дома. По дороге мы встретили Хельмута, который рассказал нам, что в городских облавах они поймали двенадцать русских, и дядя, взволнованный этим, отправил меня домой. Сказал, что лучше все же Пятраса до полного выздоровления не оставлять одного дома.
Я открыл дверь ключом и заглянул на кухню, Марты там не было. А дверь чердака - она обычно держала ее закрытой на засов - была приоткрыта. Я осторожно поднялся по лестнице, хотел напугать Марту, и услышал приглушенные голоса. Чердачная комната у нас с небольшой прихожей, поэтому, заглянув, я ничего не увидел, но разобрал женские голоса: Марты и еще какой-то девочки.
Я уже хотел войти, потому что подумал, что к Марте пришла девочка из дядиного прихода и Марта отбирает для нее старые вещи, но голос этой девочки и, главное, их разговор заставили меня остановиться.
"Что ты там пишешь?" - спросила Марта.
"А что папа просил мне еще передать?"
"Приказал меня слушаться".
"Марта, ты правда его видела?"
"Видела, видела. Вот пристала".
"А какой он?"
"Обыкновенный".
"Какой?"
"Усталый. Он ведь тоже без свежего воздуха. И много курит. Чихает".
"Так я и знала! Опять простудился".
"Самую малость".
"Мне так хотелось бы его повидать".
"Что ты... Что ты..."
"Ну, хоть на минуточку, Марточка... Осторожненько... Вечером, в темноте... Кто меня узнает?"
"Нет".
"Почему? Ты что-то от меня скрываешь?"
"Он запретил".
"Он?.. Тогда ты меня приведешь, а я в щелку на него посмотрю, и все. Он и не узнает. А, Марточка?"
"Хорошо, я подумаю".
"Спасибо, спасибо!"
"Тише".
"А кто сейчас дома?"
"Господин священник с Миколасом ушли в костел. А Пятрас спит".
"Ему лучше?"
"Да. Но он странный мальчик... Почти не разговаривает".
"Возьми книгу... Я ее прочитала. Отдай Миколасу".
"Зачем?"
"Почитать... Она интересная".
Когда Марта собралась уходить, я быстро спустился по лестнице и снова выскользнул на улицу. Я был потрясен тем, что Эмилька скрывается у нас в доме, но любопытство взяло верх, и я тут же вернулся.
Марта прятала в книжный шкаф какую-то книгу. Я заметил, что она смутилась и сделала вид, что занята уборкой. А я подошел к книжному шкафу и стал рыться в книгах, стараясь догадаться, какую из них Марта только что принесла от Эмильки. Я перебирал одну книгу за другой, но Марта молчала. Наконец, когда я взял в руки "Ромео и Джульетту", она сказала, что это интересная книга. Я спросил, откуда она знает, и она ответила, что ей говорила одна девочка.
Я тут же раскрыл книгу и увидел записку от Эмильки. Захлопнул книгу, читать записку при Марте я не решился. "Поскорее бы она куда-нибудь ушла", - подумал я. В это время в окне появился Лайнис. Он принес хлеб.
"Марта, слыхала? - спросил Лайнис. - Учителя Гольдберга собаками затравили".
"Тише, тише!" - Марта в страхе оглянулась.
"Отца Эмильки?" - переспросил я.
"Его, - ответил Лайнис - А девчонку кто-то спрятал".
Потом, когда Лайнис ушел, а Марта, напуганная им, куда-то убежала, я достал записку Эмильки. Эмилька писала, что прячется в нашем доме, и приглашала меня к себе. Записка меня не обрадовала, я боялся идти на чердак после рассказа Лайниса. Но не идти тоже было нельзя, ведь она ждала меня. И я пошел к ней, к Эмильке. Это была, пожалуй, самая трудная дорога в моей жизни, хотя мне надо было лишь выйти в прихожую и подняться на четырнадцать ступенек по лестнице.
Тихо вошел и увидел ее, худенькую и повзрослевшую. Она поразила меня своим видом, может быть, потому, что у нее уже не было отца. Старика Гольдберга, у которого был самый длинный нос во всем городе (и мальчишки за это его дразнили "килевым") и который неприлично громко хохотал на улице.
Эмилька молча посмотрела на меня, точно никогда ранее не встречала.
"Здравствуй", - сказал я.
Эмилька не ответила.
"Что ты молчишь?"
"Испугалась я... Отвыкла от людей".
"Ты давно здесь?"
"Месяц. А ты на меня не донесешь?"
"Дура!.. Я не хотел тебя обидеть... Но просто ты сказала глупость".
"Я не обиделась. Мне страшно, поэтому. И папу я давно не видела".
"Хочешь, я буду приходить к тебе каждый день?"
"Хочу. Когда немцы пришли к нам, отец выпустил меня через черный ход и приказал бежать к Марте. Я не хотела оставлять его одного, он такой несдержанный, но он заставил меня уйти... Как ему без меня?.. Кто его прячет?.. Марта говорит, надежные люди".
"Раз Марта говорит, значит, надежные..."
Оркестр перестал играть, и все стали расходиться. Я решил уйти, пока меня никто не перехватил. Я видел, что Таня и Юстик по-прежнему стояли рядом. Голова Юстика торчала над Таней, а уши у него были красные. Значит, он волновался. Я отступил, смешался с толпой и, не заходя домой, мельком скользнул по чердачному окну и быстро покинул городскую площадь.