Таня была приглашена за старшую дружку. Она перепела все свадебные песни, какие только знала, да все как-то непроизвольно возвращалась к волнующей: «Ох, и повей, повей, буйный ветер». Это не свадебная песня. Но никто не мешал Танюше поведать, что она «высмотрела свои карие очи». Многим девчатам и молодицам припала к сердцу эта песня о тяжкой разлуке с любимым. Теперь уже не только Тане одиноко напевать в саду:
Сю ничку нэ спала, ще й другу нэ буду,
За тобою, сэрце, як голубка, гуду…
Гулянка не утихала, даже когда перед рассветом в клеть, где было навалено сено и постелены белые полотняные рядна, повели молодых. К утру людей осталось маловато. И тут на хате Винниченков появился человек. Это был далекий родственник Шейко; пьяный и неуклюжий, он пробирался по гребню крыши и, проваливаясь сквозь пропревшие камышовые связки, лез к дымарю. Заметив у него в руке белый платок, Таня догадалась о его намерении и покраснела: «Что это?.. Неужели будут позорить девушку?..» Таня оглянулась и увидела кучку старушек, которые, сладко причмокивая, выжидали дальнейших событий.
— Что вы наделали? — бросилась к ним Таня. — Зинка — славная девушка, она еще почти ребенок…
— Э-э, барышня, такой обычай, — прошамкала одна из них.
— Эге ж, эге ж, другим острастка будет… Чтоб не теряли головы девки. Когда-то бывало…
«Когда-то…» — у Тани защемило сердце.
— Бабуся, некстати сейчас такое делать… Слышите? Да и виновата ли она?..
— Гай-гай, оно так, барышня, вроде и Гнат не виноват, и Килина невинна, только хата виновата, что впустила на ночь Гната.
А Таня вспомнила живоглота Сергеева, его сынка-есаула. «Звери! Это они обесчестили зореньку нашу!»
Из сада бежали мужчины — родня Винниченков.
— Тю-тю, дурню, перепил, чи що!..
— Сват, да слазьте ж бо!
— Не шути, Охрим, довольно…
Их голоса тонули в песнях, галдеже, громком смехе: в хате похмелялись.
— Чуешь, печерица чертова, слазь!..
— Или возьми вот это, — кто-то швырнул на хату красный башлык.
— Ни-ни! — отмахнулся Охрим, и башлык зацепился за гребень крыши. — Пусть люди видят.
Но едва успел он пристроить на крыше кнутовище с белым платком, как в него полетели комья глины.
Охрим взревел и потешно пригнулся за дымарем.
— Чего кидаешься, бисова душа! — зашумели подоспевшие родичи Шейко.
— Надо еще матери хомут надеть!
— Сними!
— Не снимай, Охрим!
— Пусть все видят, что девка нечестная…
— Кто нечестная? Наша Зинка?! Мозоли ее нечестные?!
«Бац!» — и покатился один из родичей Шейко.
— Ага! Ось воно як!.. Н-на!..
— Гех!
Мгновенно между казачьим и мужичьим родами разгорелась драка. С ужасом смотрела Таня, как честные, горькие побратимы, которых всегда объединяла нужда и труд, теперь старательно колотили один другого своими пудовыми кулаками. Но вот выбежал Петро, и все замерли. Он заметил белый знак на хате и горой пошел на толпу Винниченков — родичей Зинки. Женщины запричитали: Петро легко ударом в ухо убивал коня. Что теперь будет?! Уже одного подмял — тот и не охнул. Винниченки метнулись к плетню, повыдергали колья; кто-то подбежал с оглоблей, свистнул шворень… Петро не останавливался.
— Ой, лышенько!.. — засуетились старушки.
Наперерез метнулась Таня.
— Стойте!..
Ее кто-то грубо оттолкнул, но Петро поддержал Таню, чтобы не упала:
— Госпожа учителька?
Она стояла такая чистая, свежая, с короной волос, украшенных ароматными гвоздиками, алели вышитая кофточка и цветная плахта, а щеки пылали от гнева.
— Остановитесь! Петро, кого ты хочешь бить? Винниченков? Бедняков отроду? На кого вы замахнулись оглоблей, люди? На Петра? Батрака с детских лет… Что вы делаете? Да разве вы не знаете, кто надругался над нашей Зинкой? Смотрите!
Таня повернула голову, и все увидели роскошный фаэтон, мчавшийся по армавирскому тракту. В экипаже, напыжившись, развалился есаул Сергеев, а сзади скакал эскорт из осетин.
Рванулся Петро, но экипаж уже исчез за пригорком. Только лохматые черные папахи телохранителей еще долго подпрыгивали на горизонте.
Стояли все, словно окаменевшие, молча наблюдали, как оседала пыль в степи.
Тем временем сообразительный Охрим быстро переметнулся: он привязал к кнутовищу красный башлык и, ловко сидя верхом на гребне хаты, закричал:
— Эгей, люди, ну-ка до чарки!
Петро подошел к Зинке, которая, рыдая, стояла посреди двора, бережно обнял ее и погрозил кулаком в сторону еще пыльного горизонта:
— Берегись, господин Сергеев!..
…Спустя четыре года суждено было Петру в страшном поединке рассчитаться с есаулом.
X
За окном, грохоча на стрелках, прошел поезд. Проплыли платформы, на них — угрюмые силуэты тяжелых орудий, скорчившиеся фигуры часовых. Печально замигали привокзальные огоньки, в вечерней мгле закружились снежинки.
Найдек, подойдя к окну, опустил тяжелую штору.
— Господа!
Сквозь стеклышки пенсне улыбнулся глазами, лицо оставалось серьезным.
— Сегодня тема занятий — железнодорожные тормоза английских образцов.
Везде висели схемы, рисунки, чертежи. Зайди кто-нибудь — и подумать бы не посмел, что здесь могут говорить не о технике.
Слушатели сидели за большим столом, заваленным техническими книгами и рисунками. Напряженно выжидали, нетерпеливо посматривая на спокойного, сурового инженера. Найдек понизил голос:
— Товарищи, наш друг Андрей Дзидзиевский позавчера похоронен на Старо-Оскольском кладбище.
Все вскочили, встревоженно переглянулись.
— Как же это? — прошептал Иванко.
— Спокойно, товарищи. Это официально он похоронен, так и следует всем говорить. На самом деле в землю закопали гроб с камнями. Андрей, друзья мои, воскрес, но под другой фамилией.
Все облегченно вздохнули, вытерли выступивший пот, потянулись к портсигарам. Комната наполнилась табачным дымом.
Эх, Андрей, Андрей, горячая твоя голова!.. На днях со станции Киев-пассажирский должны были отправить на фронт эшелон с новобранцами. Это были молодые пареньки, призванные в Киевской губернии. Два дня муштровали их, выбивали из голов все человечное, красивое, а потом затолкали в зловонные, с решетками вагоны-телятники. Безусые, юные солдаты тоскливо поглядывали на перрон, с которого неслись душераздирающие крики и рыдания. Девушки и молодицы в кожушках с узорами, матери в белых свитках протягивали руки к мрачной громаде эшелона, звали, умоляли, но между толпой и вагонами похаживали вооруженные фельдфебели и жандармы.
Андрей Дзидзиевский, стоя на ступеньке паровозной будки, с ненавистью посматривал на конвой. Он кипел гневом, скрипел зубами, едва удерживаясь, чтобы не броситься на жандармов. «Будто каторжников, загнали… стерегут. Но чем же они провинились? Каждый из них умеет либо хорошо петь, либо на кобзе играть, плясать. В работе хваткие, они — надежда и утешение отцов. Но вот оставили любимых девушек, вечерницы, недоструганные ульи, чарующие берега над Росью… Ради чего? Через несколько дней весь этот полк солдат превратится в кровавое месиво… Ужасающая машина войны сотрет их вмиг… И завоет ледяной ветер над холодными трупами… Закаркает ворон… осиротеет Киевщина…»
Схватившись за поручни паровоза, Андрей заглянул в будку. Все в порядке. Ждите, ждите, жандармы!..
…Свисток кондуктора. На перроне раздались горестные вопли, ругань офицеров; фельдфебели бросились к дверям; солдаты из-за решеток замахали шапками. Но поезд стоит.
Длинный свисток… Сигналит дежурный. Поезд стоит.
Раздраженный свисток… Офицеры, дежурный бегут к паровозу. Им навстречу спускается Андрей, высокий, могучий, даже кожаная куртка на нем раздалась по швам. Это он устроил поломку. Сам это сделал, в отчаянии. Не спрашивал никого. Так сердце подсказало. Поезд не пойдет! Не повезет этих юношей — чьих-то сынов и любимых — на бессмысленную смерть. Андрей не хочет, чтобы этим эшелоном заткнули прорыв на фронте, спасая благополучие вампиров. Нет, слышите вы, толстомордые, слышите, разжиревшие золотопогонники!
— Эшелон никуда не пойдет! Долой войну!..
— Большевик! Бей его!
— Да здравствует партия большевиков!
— На штыки!..
Полдесятка штыков ударили в грудь машиниста.
— Смерть самодержавию!
— Коли, солдаты, в решето его!
— Народ будет свободен!
— А-а!.. Бей, бей!.. Режь, коли!..
— Прекратить! — заорал запыхавшийся жандармский полковник. — Он нам нужен, черт бы его побрал!.. Это подполье… Живой? А?
Андрей лежал в луже крови. Снег вокруг него порозовел, набухла изорванная куртка.
— Как будто живой, ваше пре…
— Карету! Карету, ослы! В самую лучшую больницу. Я разберусь, почему стоят эшелоны.
И он захохотал. Ему померещились генеральские погоны.
Андрея увезли.
Но выручил Найдек. Никто не знал, что один из лучших хирургов Киева — друг его детства. В полночь хирург подписал заключение о смерти машиниста Андрея Дзидзиевского от тридцати восьми штыковых ран. Матери, в Старый Оскол, послали фиктивную телеграмму: «Заберите гроб с телом сына…»
Мать привезла домой гроб с камнями и поспешно «похоронила» его под причитания ничего не ведавших родичей. А сын ее остался в квартире врача-либерала…
Найдек тщательно погасил папиросу.
— А эшелон все же ушел, товарищи… Поступок героический. Самопожертвование, но эшелон ушел, и новобранцы уже перебиты…
«Эшелон ушел, — шепчет Иванко, — так и я — избил Сергеева, а он живет, пьет людскую кровь. Не то, не так надо!..»
— Партия большевиков, — продолжал Найдек, — призывает пробуждать сознательность широких трудящихся масс, вести большую агитационную работу. Лишь в этом случае солдаты повернут штыки против эксплуататоров.
«Ага, вот оно что!.. Агитировать… Как же агитировать и кого? Вот если бы мне… Как жаль, что здесь нет Тани. Как бы она взялась! Мы вместе…»
— Продолжительное время мы не получали листовок и газет, потому что нашего путиловца Клима арестовали. К счастью, никаких улик нет — долго он сидеть не будет, но когда и выпустят, тут ему оставаться невозможно…