— А как с нашей типографией? — спросил кто-то.
— Уже наладили, товарищи. Завтра отпечатаем первые прокламации.
— Замечательно! — тихо воскликнул Ничипор Травянко. — В таком случае — за работу, друзья!
Ничипор возбужденно поглядывал на всех, глаза его горели:
— Особенно — среди солдат. Ведь через наш Киев проходят десятки эшелонов. Стоянка — полчаса. Сколько сделать можно!..
«О чем он говорит? — думал Иванко. — Устраивать митинги? Не разрешат… Портить паровозы? Тоже толку мало…»
Найдек неожиданно посмотрел на Иванко.
— Наш Ваня, товарищи, политически еще не грамотен, он совсем не знаком с марксизмом. Но сердце его пылает ненавистью.
— Да! — подтвердил Травянко. — Иванке можно дать поручение.
— Но какое? — спросил Найдек.
Иванко не ощущал: сидит он или висит в воздухе. Покраснел как рак. Растерянно поглядывал то на свои крепкие руки, то на схему поршня на стене. Рядом горячо дышал Ничипор.
— А не подойдет ли мой вариант?
Все повернулись к Патлаху.
— Ну-ка, скажи, Микола.
Товарищи уважали этого спокойного, рассудительного и смелого слесаря. Через два года он возглавит восстание шеститысячного рабочего коллектива. А сейчас, улыбаясь уголками рта, он говорит:
— На вокзале ночью можно продавать, скажем, булочки, заворачивая их в листовки или в газету.
— Вот голова! — загудели деповские. — Хорошо придумал!
— Молодой орленок, а выше старого летает!
— Тем более, что Иванко шпики не знают.
— Но надо остерегаться, Ваня, офицеров и вольноопределяющихся.
— Да-да, верно. А солдату, Иванко, скажешь просто: «На, служивый, прочитай».
…Теперь после работы Иванко встречался в Солдатском урочище с Ничипором, получал у него корзину с булочками и листовки. Потом отправлялся на вокзал.
Жандармы постоянно разгоняли торговок и бублейниц, поэтому Иванко занимал глухой закоулок возле кипятильника. Отсюда было близко к забору, тут как раз толпились солдаты — прибегали за кипятком. Место, можно сказать, безопасное: офицер или «вольноопределяющийся» с чайником не прибежит. Вот Иванко украдкой и покрикивал:
— Булочки, булочки!
— Сколько стоит?
— Пятиалтынный.
Это привлекало солдат: базарная цена двадцать пять копеек. Некоторые из солдат, вынув булку, читали листовки прямо тут же, у фонаря, другие прятали их глубоко в карманы. Торговля шла бойко. За полтора месяца Иванко распространил около трехсот прокламаций и газет.
Но однажды к нему подбежал военный в шинели внакидку. Иванко завернул ему булочку в листовку, а через минуту военный схватил его за грудь.
— Большевик!
Только теперь Иванко разглядел плетеный погон вольноопределяющегося.
— Жандарма! Полицию!
Но Иванко ловким и сильным ударом сбил с ног военного и на глазах у подбегавшего жандарма перескочил забор. Вмиг скатился к товарным путям и спрятался под стенами таможни. Возвращаясь на квартиру, он на Мокрой встретился с Ничипором.
— Домой не иди, там уже ждут тебя. Уезжай в Одессу. Вот деньги, вот диплом слесаря.
Но на вокзале чьи-то цепкие пальцы впились в плечо Иванко, кто-то быстро вывернул руку…
Лукьяновская тюрьма. Камера-одиночка, кандалы, допросы… Никакой связи с жизнью, лишь узенькая полоска света сквозь зарешеченную щель.
Где Ничипор Травянко, где Найдек? Где все друзья? Забыли Иванко? Нет, нет! Им нельзя приходить, чтобы жандармы не напали на след — война ведь. Киев кишит шпиками, вишь как выследили его, Иванко. А ведь всего-то он работал полтора месяца. Но здесь, как в могиле. Дышать нечем, мокрые каменные стены давят, гнетут. Массивные железные двери, должно быть, никогда не откроются; Иванко задохнется в этой мертвой окаменевшей тишине…
Танюша, счастье мое! Ты разрушила бы эти каменные стены? Сломала бы решетки, если б увидела за ними своего Иванко?
В отчаянии он прижался к стене и сразу же отпрянул: его испугала холодная слизь, словно прикосновение гадюки.
Месяц просидел он в одиночке, ожидая полевого суда. Как вдруг следователь заявил, что за отсутствием бесспорных доказательств дело Иванки будет слушаться на гражданском суде. С него сняли наручники и перевели в общую камеру. Здесь и суждено было Иванке начать новый этап своей жизни.
В сырой темной камере было шесть человек, седьмой — Иванко. Поместился он на крайних нарах, в мокром углу, возле параши. Сосед его был солидный человек с рыжеватой бородкой, глаза — серые, глубокие, в сетке смешливых морщинок, а в бровях — сизый иней. Утром он шепотом спросил:
— За что вас, молодой человек?
— Говорят, что листовки распространял, — ответил Иванко и рассердился на себя: разве можно так откровенно? Стал переворачиваться на другой бок.
Рыжебородый снисходительно, добродушно улыбнулся.
— Листовки? Гм… А ты меня не бойся.
— Знаете, — искренне сказал Иванко, — говорят, что в камеры провокаторов подсаживают.
— Кто говорит? — усмехнулся сосед.
— Вот видите: вы уже расспрашиваете.
Иванко решительно отвернулся. Как-то неудобно было лежать спиной к пожилому человеку. Если бы знать, чем он дышит, что у него на уме, кто он!
Через некоторое время Иванко заметил на руках у рыжебородого рубцы, сбитые почерневшие ногти, пропитанные мазутом складки кожи. «Механик», — догадался Иванко, и от сердца отлегло; он приветливее взглянул на соседа. А тот несколько дней ни о чем Иванко не расспрашивал. Они беседовали только о мелочах.
Иванко в тюрьме быстро отощал, потому что кормили заключенных впроголодь, только бы живы были. Уже Иванке и не спится — все хлеб снится. Как вдруг на имя Пузырькова — это, оказывается, был сосед Иванки — пришла посылка. Маленький ящичек. Пузырьков немедля раскупорил ящик, стал выкладывать сало, колбасу, печенье и угощать хлопца. Голод не тетка, отказываться Иванко не стал. Ест, веселеет. А сосед тем временем полностью разобрал ящик и спрятал дощечки под подушку.
— Зачем они вам? — шепотом спросил Иванко.
— Понадобятся, — многозначительно улыбнулся сосед.
А ночью, когда все уснули, он вынул одну дощечку и принялся колдовать над нею перочинным ножиком, который заключенные ухитрялись прятать от тюремных надзирателей. Иванко разбирало любопытство: что там ковыряет сосед? Надзиратель не мог увидеть в глазок, чем занимается Пузырьков, потому что Иванко лежал у дверей и закрывал ее собой. А тот вынул из дощечки папиросную бумагу, разгладил и стал что-то читать. Затем — к Иванке:
— Найдека знал?
— А как же!
— Арестован.
— Неужто?
Перед глазами возник инженер, наставник Иванки. Помолчали, тяжело было услышать эту весть.
— Твоя фамилия — Опанасенко? — спросил Пузырьков.
Иванко удивился.
— Откуда вы знаете?
— Читай…
Пузырьков протянул бумажку. При тусклом свете тюремного фонаря Иванко начал всматриваться в синие машинописные строчки. В некоторых словах он совсем не мог разобраться, но кое-что понял:
«Разворачиваем работу… скучаем за вами… Там с тобой сидит молодой парень Опанасенко, помоги ему…»
Чуть не заплакал Иванко: не забыли его, помнят, беспокоятся!
— А вы, может, Клим будете? — тихо спросил соседа.
Пузырьков кивнул.
— Путиловец?!
— Ну да…
«Так вот от кого мы газеты получали! А я ему не доверял… Эх!» И Иванко стал извиняться.
— Правильно делал, Ваня, — неожиданно похвалил Пузырьков. — Всегда будь бдительным. Много провокаторов развелось, они готовы продать нашего брата за чечевичную похлебку.
— А теперь вот что, Иванко, — начал Пузырьков, когда они перекусили. — Вскоре, не больше как через месяц, нас будут судить. Доказательств нет, нас быстро освободят. Тогда и тебе и мне придется, пожалуй, податься на Кубань. Там предстоит большая работа. Поэтому не будем терять времени. Начнем заниматься. Слышал ли ты о книге «Капитал» Карла Маркса?
— Да, слышал мельком.
И с той поры начались необычные занятия. Пузырьков полушепотом рассказывал Иванке о Марксе, о Ленине, разъяснял их основные произведения. Захватывающие рассказы о партийных съездах, о событиях 1905 года, о Пражской конференции, о дискуссии между большевиками и меньшевиками открывали перед Иванкой новые горизонты. Это была его партийная школа. Юноша почувствовал, как с каждым днем здесь, за гнетущими стенами тюрьмы, у него вырастают крылья, крепнет воля, светлеет сознание. Почувствовал себя орлом, взлетевшим на вершину, чтобы оттуда броситься на врагов.
XI
Григорий Григорьевич тяжело шагал по комнате из угла в угол, гневно поглядывая на дочь. Таня увлеклась шитьем — мастерила платьице какой-то ученице.
— Филантропия!
Таня с недоумением посмотрела на отца. Ему не нравилось, что дочь все свои заработанные деньги тратит на покупку обуви и одежды для бедняцких детей.
— Ты не солнце и всех не обогреешь.
Он сжал кулаки.
— Не то делаем. Бить! Бить, Таня, уничтожать господ надо. Всем живоглотам перерезать горло, распять их на столбах народного мщения, все отродье самодержавное перестрелять… кровь пустить ростовщикам…
Таня нахмурилась:
— Лучше без кровопролития, мирно…
И затем как-то несмело возразила:
— Надо дать образование крестьянам, тогда помещики не смогут их так эксплуатировать. Это же неэтично… А тем временем возникнут и новые общественные формы — появятся реформы, облегчающие судьбы людей.
— Ха-ха! Все еще гимназия сказывается.
Высокий, плечистый, он закрыл собою окно, всматриваясь в темноту ночи.
— Эх, вот бы в городе мне устроиться!.. Но не придется — «неблагонадежный»…
— Почему в городе? В селе ведь куда больше бескультурья. Нужно обучать крестьян.
— В городе, дочка, рабочий коллектив. А это — огромная сила.
Вспомнил 1902 год под Лубнами. Землю распределили, но не было связи с Полтавой, Харьковом, откуда могли бы прийти вооруженные рабочие отряды. Вот и пришлось бежать от полиции на Кубань. Спасибо армавирским друзьям — помогли, приютили.