Зло высмеивала теперь свои былые намерения… И, наконец, позвав брата Миколу, сказала:
— Теперь я, как никогда, понимаю Ивана. Нужно действовать оружием. Просвещением ничего не сделаешь… Я буду сражаться с винтовкой в руках… Иди, Микола, в Армавир, найди на заводе слесаря Ивана и передай ему мои слова. Чтобы не забыл обо мне, когда надо будет.
Через неделю, едва поправившись, Григорий Соломаха получил в пакете бумагу из Екатеринодара. Сообщалось, что он, Григорий Григорьевич Соломаха, увольняется с работы и лишается права учительствовать.
Пошатнулся и упал Григорий Соломаха — больше уже не мог подняться: его разбил паралич.
В той же бумаге говорилось и об увольнении Валентины.
…Пока Таня возила больного отца в Екатеринодар и Кисловодск, в Армавире был арестован Иван Опанасенко, осужден и затем отправлен на фронт.
XIII
Содрогается земля от взрывов, трещат пулеметы, срываются влажные комья земли на голову.
В сырой землянке спят солдаты, и один лишь Иван Опанасенко дежурит у телефона. Он прилег на скамью, приложив трубку к уху.
Уже более полугода он на фронте. После ранения назначили телефонистом батальона. Плывут мысли, вспоминает Иван свои скитания, Киев, Ничипора Травянко, армавирское подполье… Думает о Тане. Врезались в память ее слова, переданные братом Миколой накануне ареста: «Я буду сражаться с винтовкой…» Так вот ты какая, моя русалка!.. Он наблюдает, как сверху каплет на спящих солдат. «Неужели мы еще встретимся, родная? И вместе пойдем сражаться?.. И в той новой жизни будем вместе?..» Будем, будем, будем…
Раздумья прервал телефонный разговор. В полк звонил командир дивизии. Иван прислушался. Генерал уведомлял командира полка о происшедшем в Петербурге государственном перевороте, об отречении царя от престола и требовал, чтобы господа офицеры были начеку, приняли все меры к предупреждению возможных солдатских беспорядков.
— Ребята! — громко крикнул Иван, отбросив трубку. — Революция! Царя скинули! Кто со мной, пошли в штаб, подымем на штыки командира полка, деспота нашего!..
Но когда Иван Опанасенко и его команда прибежали в тылы — в штаб полка, там солдаты, уже узнав о революции, расправлялись с полковником. Его бросили в затопленную водой землянку. Он еще пытался вынырнуть из воды, подняться, но меткие выстрелы доконали его.
А полк в это время митинговал, выбирая солдатские комитеты…
О февральских событиях Таня узнала в Армавире. Ездила туда за учебными пособиями. Но попав в бурлящий, взбудораженный город, забыла обо всем. Накупила газет и на попутной подводе заспешила обратно в станицу.
Под вечер зазвонил колокол на сходку. Это был первый митинг в станице. Таню нельзя было узнать — раскрасневшаяся, возбужденная, она звонким голосом рассказывала о свержении монархии, о Временном правительстве.
Однако радость угасла сразу же после выступления. Станичники спросили у нее, будет ли новое правительство землю давать беднякам и когда закончится война. Таня растерялась. Она этого не знала.
«Подождем…» — ответила неопределенно. Только Тося бросилась Тане на шею, стала целовать ее и сквозь слезы радости говорила:
— Вот они, наши мечты, Танюша! Свершилось! Теперь все равны. Эксплуатация ликвидирована, монархии конец! Пришло счастливое время.
Таня была в замешательстве:
— А в самом деле, Тося, как же с землей?..
— Ай, — отмахнулась та, — будет в конце концов какое-то соглашение. Самое главное — это то, что наступило равенство и взаимное уважение.
Но проходили дни, месяцы, а все оставалось по-старому. «Только и того, что всех — и бедных и богатых — „господами“ стали величать», — вздыхали люди. Почти ежедневно с фронта то в одну, то в другую бедняцкую хату прилетала печальная весть, подкашивающая семью.
Люди ходили на работу в помещичьи экономии, на кулацкие хутора; осиротевшие женщины вязали за шестой сноп[9]; не по годам взрослели дети, уже хлебнув немало горя.
А кулачество бесилось. Каждый день дикие, шумные оргии. В отпуску шаталось много офицеров. Пьянствовали, носились по станице на конях, пугая девушек.
Костлявый, сутуловатый дьячок Леонидий — бездомный священнослужитель, правая рука отца Павла — приплясывал у винной лавки:
Кошелек-барин — братик мой,
Кошелек — друг дорогой!
Все тебя любят, все тебя чтят
За то, что деньги в тебе бренчат.
Ему подпевала гулящая Химочка — подлиза и доносчица (следила в церкви, кто не молится, насмехается над попами, и все передавала святому отцу). А дьячок Леонидий и в самом деле размахивал бархатным мешочком, в котором звенели деньги. Слушали это звяканье станичники, задевало оно их за живое, в дьячковом-то кошельке была кровушка людская.
XIV
Ходит Таня по тропкам своего детства, ласкают ее родные ветры, веет отовсюду материнскими колыбельными песенками и сказками бабушки. Как во сне — вербы над Сулой, груша у старой хаты, аист на крыше и соловьиное пение.
Пришло как-то письмо в Попутную Соломахам — от бабушки, жившей возле Лубен, письмо о том, что она уже совсем одряхлела, отходила свое по веселой земле и теперь готовится на тот свет. Но хочется старенькой перед смертью хотя бы послушать их голоса (видела она уже совсем плохо, как сквозь сито). И пусть кто-нибудь приедет на Полтавщину, погостит и прихватит старушку на Кубань.
И вот Таня в родном селе, утопающем в садах. Гудят пчелы, пахнет медом. Легкие облачка плывут над Сулой. Днем Таня полола огород, заросший сорняками. Бабуся пекла на дорогу хворост и калачи, а дед — во всем белом — топтался возле Тани, выносил бурьян на межу. Был он тихий, безучастный, точно не от мира сего.
— Дедушка, — кричала Таня ему на ухо, — а правду ли кобзари поют о Марусе Богуславке?
— Святая правда… — и начинал рассказывать. А вечером, когда уже невыносимо болела спина, Таня шла к золотой Суле. Вода в ней действительно золотистая, красноватая. Зайдешь в речку — и становишься, будто бронзовый.
Узнала Таня полувысохшую вербу, с которой когда-то прыгала в речку. Но там верещали малыши, и она пошла дальше. Разделась под тихими вербами и вошла в теплую воду…
Когда вышла из воды, круглая луна выглядывала из-за верб, над левадами стлался туман, в селе лаяли собаки, тонкий женский голос звал: «Степанко-о-о!.. Ужина-а-ать…»
Как будто не было ни горя, ни страданий людских, ни революций, ни передряг. Стоя на коленях, выкрутила и расчесала косы, как вдруг что-то треснуло под вербами. Взглянула настороженно в темноту. Забилось сердце — там метнулось что-то белое. «Ага, — усмехнулась, — испугалась водяного…»
Он ее поджидал на тропинке, которая вела через левады к селу. Подойдя поближе, Таня увидела — парень. Был он в вышитой сорочке, запыленных сапогах. На голове студенческая фуражка, из-под которой выбились кудри. Высокий, стройный, стоял, как в сказке или на картинке. Луна светила ему в лицо, оно казалось бледноватым, особенно четко вырисовывались юношеские усы.
— Так вы, оказывается, не русалка…
— И вы мне вначале показались сказочным перелесником.
— Третий вечер вижу вас здесь… в лунном сияньи…
Он шел рядом, шурша сапогами по траве, изредка отставал, обходя головки капусты, рассевшиеся у тропки, как хозяйки на ярмарке. Запахло чебрецом, васильками, и теперь Таня заметила в руках юноши букет полевых цветов.
Он что-то спрашивал… Почему она купается вечером? И не боится? Ничуть?
— Вы на все лето?
— Нет, через два дня уезжаю.
Он замедлил шаги.
— Почему так скоро? Откуда вы и кто?
— Мы живем на Кубани…
Парень остановился и схватил ее за руку.
— Таня! Это ты? Такая царевна!
Она пригляделась и точно увидела вместо этого молодого парня темноволосого мальчишку. Вот он, мокрый, бредет по лужам и выкрикивает: «Иди, иди, дождик, сварю тебе борщик!..» А сверху льет, и пузыри на лужах вскакивают, а мальчуган шлепает по воде, разбрызгивает ее, и так это славно, что и маленькая Танюша побежала рядом, и вот они уже вместе выкрикивают: «Горшок разбился, дождик полился!..»
— Петрусь!
Они взялись за руки, будто хотели закружиться по-ребячьи в трибушечки.
— А я гляжу, Таня… такое родное… И кажется, я потерял что-то, искал — и вот нашел теперь…
— Ты студент? Учишься в университете? — с восхищением посмотрела на него Таня.
— Да! В Киевском… Недавно профессор Тимченко вспоминал твоего отца, как поборника украинской культуры. Они, оказывается, были друзьями…
— Петрусь, что там у вас?..
— Гудит, клокочет. У нас сейчас такая борьба!.. Группы… партии. Если бы ты знала, Таня!.. Одни за эсерами идут, а есть анархисты, монархисты.
— А ты?
— А я…
Петрусь посмотрел куда-то за село, и Таня узнала в сиреневых сумерках силуэт помещичьего дома, окруженного колоннадой тополей. Того самого, что горел тогда, в годы ее детства. К нему вел людей отец, и первым бежал за ним с косой в руках сухощавый, угрюмый человек — черные усы, сухой блеск темных глаз. Как напоминает Петрусь этого крестьянина!
— Петро! А где твой отец? Ведь он тогда…
— Да, Таня, делил помещичью землю…
— А теперь?
— В Сибири навеки остался… Нет уже у меня отца, Таня.
Шли молча, помрачневшие. Петрусь гневно посматривал в сторону господского дома, весело сиявшего огнями. «Как много ты перенес, Петрусь!» — вздохнула Таня.
— Теперь я понимаю, — взволнованно сказала она. — Ты за большевиков, Петрусь.
— Да, Татьяна. Когда начнется революция, я с винтовкой пойду против буржуазии. У большевиков программа лучше всех: земля — крестьянам, а фабрики — рабочим…
Таня слушала с увлечением. Вспоминала свои недавние «просвещенские» идеалы…
А Петрусь расспрашивал о ней, об отце. Не сводил глаз с Тани, притихший, очарованный.
— Часто снится мне какая-то русалка, — признался Петрусь. — Все будто плачет надо мной, поет грустные песни и расчесывает мои кудри, а потом обернется чайкой, простонет и исчезнет в волнах. Просыпаюсь и говорю себе: «Это Таня». Она выросла и стала красавицей. А вот плачет, думаю, не она, а душа моя, оттого что никогда не встречу Таню. И вот… счастье… Но теперь вижу, что ты красивее той русалочки.