Таня молчала. «Если она сразу пойдет домой, я умру», — подумал Петрусь. Но нет, они долго еще шли улицей под осинами навстречу далекой девичьей песне.
И вдруг свистнул в левадах соловей, защебетал, изумляя мир, защелкал звонко. Ему отозвался второй, третий… Рассыпались хрустальные звоночки, защелкали серебряные трели. Природа наполнилась чарующими звуками, даже сияние луны затрепетало.
— На Кубани нет соловьев, — вздохнула Таня.
Слушали долго, пока Чумацкий Воз[10] не опрокинулся дышлом в Сулу. Наступил рассвет, повеяло прохладой. На лице Тани заиграли розовые тени, Петрусь взял ее за руку.
— Таня, оставайся здесь…
Она освободила локоть.
— Может, и приеду сюда навсегда… Но не одна, Петро…
Он побледнел, долго молчал, наконец решился:
— У тебя есть хороший друг?
— Есть, Петрусь, — и улыбнулась нежно, вспомнив Иванко. — Он очень похож на тебя… Ой, как похож! И у него что-то такое же соколиное, хорошее в глазах…
Таня открыто посмотрела на взволнованного парня.
— Доброй ночи, — пожелала и засмеялась: уже пели петухи, гремели подойниками хозяйки в сараях, розовел за садами горизонт.
— Таня, возьми…
Он протянул ей букет.
— Спасибо, Петрусь. Повезу на Кубань.
— Неужели?
— Непременно… Пучочек чебреца! Он будет напоминать о тебе, таком славном казаке, об Украине, об этой лунной, сказочной ночи…
Они разошлись. И никогда не встретятся. Разве что во сне, в ночных видениях Петрусь увидит Таню, будет говорить ей нежные слова любви, петь красивые песни. А затем отшумит революция, посеребрятся черные кудри Петруся, покроется его крепкое тело боевыми шрамами, согнутся молодые плечи, но он все еще будет писать на Кубань, звать Таню, кликать через тысячу верст. И… ответа не получит…
…Спустя несколько дней Таня повезла бабушку на Кубань. Приехав в Попутную, старушка ощупала свою дочку, Наталью Семеновну, и ужаснулась:
— Да это же не моя дочь. Это старуха какая-то… И голос не тот… И соловьев здесь нету, будто пустыня какая, господи… И аистов не слышно. Это уже край света? Господи, дай сил добраться в наш мир крещеный. Везите меня скорее на Украину!
Отец Павел устраивал банкет для столичной интеллигенции. Были приглашены все учителя и офицеры. В летний вечер к Тане зашла Тося Татарко. Давно не виделись, обрадовались друг другу.
— Знаешь, Таня, я уверена, с осени в школах начнется преподавание на родном языке, — щебетала Тося.
Такой Таня ее никогда не видела: вышитые гладью синие васильки на снежно-белой кофточке подчеркивали бездонную глубину Тосиных очей. Обычно бледноватое личико теперь порозовело от возбуждения, и это делало девушку необыкновенно привлекательной. Пышные губы ее по-детски улыбались, светлые, мягкие, как шелк, волосы пахли любистком.
— Ах, национальное возрождение — как это прекрасно! Сколько работы нам предстоит, Таня! Кубань и Украина, конечно, объединятся в одну семью, изменятся программы в школах, будут издаваться книги на украинском языке, родная речь станет ведущей. Боже мой, сколько новых песен появится, какой простор для украинской музыки, архитектуры!.. А украинские ученые удивят весь мир.
— Облачко ты мое беленькое, — пропела полушутя, с оттенком грусти Таня. — Плывешь в голубой небесной купели. Да посмотри ты на эту истерзанную землю! Где оно, национальное возрождение, которым ты бредишь? Не переведут наши школы на родной язык, пока у власти — вампиры. Опомнись, подруга моя, дорогая! Идет война, Тося, гибнут люди… Послушай, как рыдает станица. Временное правительство ведет такую же шовинистическую и человеконенавистническую политику, как и свергнутый Николай. Да, да, Тося, не уклоняйся… Присмотрись внимательнее! Украина и Кубань для Керенского — это хлеб, сало и пушечное мясо в неограниченном количестве.
— Ах, Таня, как грубо!.. Ведь закончится в конце концов эта война.
— И начнется, наверное, другая — против господ!
— Что ты говоришь такое?!
— Да, Тося, земля ведь в руках помещиков, ее надо отвоевать для бедных. Национальное достоинство тоже добудем штыками!
— Таня, ты нездорова. Это больно слышать. Зачем проливать кровь? Нам всем надо помириться. Кстати, я принесла тебе приглашение нашего пастыря — отца Павла на дружеский банкет интеллигенции. Он и тебя очень просил…
— Ага, этот сыщик в рясе хочет разведать, чем дышат люди.
— Нет-нет, Таня, он, кажется мне, стремится к объединению.
— А возможно — к разъединению. Возможно, он хочет станичную интеллигенцию оторвать от масс, от народа. А? Разве допустимо идти на такой вечер!
И вздрогнула Таня: точно кто-то слегка коснулся ее плеча и родной голос Иванки будто прошептал над ухом: «Иди, Таня, иди и присмотрись хорошенько к этому поповскому логову. Надо знать, о чем думает враг».
…По дороге девушки зашли в убогую халупку Олексы Гуржия — безусого юноши красавца, только что окончившего учительскую семинарию. Узнав, что и Гуржий приглашен на банкет, Таня окончательно убедилась в вероломных намерениях хитрого попа: да, он добивается именно «разъединения». В противном случае, зачем понадобился ему этот бедняк, этот батрацкий сын?
…Просторная комната с угнетающе низким потолком. Серебряные подсвечники, дорогие кресла. Посередине — длинный стол, покрытый белоснежными скатертями, изобилие блюд и напитков. Не пожалел отец Павел денег на банкет. Неважно, что сорок тысяч «екатеринок» ахнуло в немецком банке, не обеднел от этого станичный пастырь. Далеко вперед смотрел проницательный поп, многое предвидел, потому и не скупился.
Никогда и не снилось такого изобилия Олексе: жареные гуси, обложенные яблоками, куры, колбасы, консервы, разнообразнейшие вина и коньяки. Стол украшали хрустальные вазы, бутылки-медведики, блюда-рыбки, графинчики, кувшины, бочоночки — изделия прославленных украинских мастеров керамики и художественного стекла.
Олексу — высокого, кареглазого парня — посадили рядом с молодой красивой брюнеткой — женой офицера Пономаренко. Это соседство отец Павел предусмотрел заранее. Он уже знал, что несколько месяцев тому назад в семинарии, на уроке истории, когда инспектор и попечитель спрашивали у семинаристов, какой государственный строй они хотели бы, Олекса Гуржий заявил: «Ни французской, ни английской демократии я не желаю. Пусть сам народ управляет государством! Уничтожить богачей — вот мое желание».
…Как же иначе мог ответить образованный сын забитого батрака! Отец Олексы — Гордей Гуржий — оставил родную Поповку Миргородского уезда на Полтавщине давным-давно, еще шестнадцатилетним юношей. Ушел с двумя старшими братьями на Кубань. Братья, правда, остались на Дону, а Гордей очутился в Попутной. Батрачил. Золотой был работник Гордей Гуржий. Хозяева, чтобы заманить его к себе, платили ему на пять-десять копеек больше, чем другим. Летом — на сезонных работах, а зимой мастерил ульи. Понемногу собирал деньги. Купил, наконец, лошаденку, но выбиться из нищеты так и не смог — девять ребятишек в семье, да и лошадка подохла. Через два года купил другую, но ее вскоре пристрелили, будто бы как заразно больную, а в действительности не хотели богачи выпускать из своих рук двужильного батрака, мешали ему встать на ноги. Пользуясь репутацией незаменимого работника, Гордей занимал деньги под проценты и векселя; и вот, наконец, приобрел коня и усадьбу с хатой. Но через пять лет за неуплату долгов лишился Гордей Гуржий всего: и хаты, и сада, и коня. Опять пошел в наймы и на чужие квартиры.
Подрастали дети. Олекса уже батрачил у кожевника, ворочал крепкий мальчуган пудовые кожи, мял их, умел ловко носить тяжелые связки шкур. Хорошо платил станичный кожевник помощнику, потому что уже не раз Олекса собирался бросать каторжную работу. Трудно было бы заменить такого расторопного помощника. Олекса, стремясь к образованию (его неграмотный отец через всю жизнь пронес мечту об учении), откладывал деньги на семинарию. Собрал сорок рублей. И однажды, когда жена кожевника, заметив, что Олекса по рассеянности моет хозяйские калоши в тазу, в котором только что мыл посуду, подняла крик, юноша не стерпел обиды и ушел с работы. В соседней станице Бесскорбной, где находилась семинария, жила замужняя сестра Олексы. Там же всю жизнь батрачил его дед — седой потомок запорожцев, ухаживая за помещичьей пасекой из шестисот ульев. «Учись, может, и нас вытянешь из темноты», — мудрым советом поддержал внука старый пасечник. Олекса успешно сдал вступительные экзамены и как одаренный ученик был представлен к стипендии. На каникулах кожевничал. Так и закончил учительскую семинарию.
Хорошо понимали поп и гости-офицеры, что за учитель появился в станице, потому и подсадили рядом красавицу Лидию Пономаренко. Парень должен был, по их наивному замыслу, забыть обо всем, страстно увлечься, во что бы то ни стало сделаться любовником привлекательной молодой женщины, чтобы затем или слететь с учительского места, «влипнув в историю», или, отдавшись чарам любви, отойти от общественной жизни.
И черноглазая искусительница подливала Олексе в рюмку вина, предупредительно и мило угощала, нашептывала что-то на ухо, прикасаясь мягкой грудью к сильному плечу юноши. Пономаренко был на фронте, и его молодой, полной сил жене, видимо, всерьез грезились опьяняющие, истомные ночи в объятиях крепкого молодца. Она уже сама не замечала, что Олекса совсем не пьет, а только пригубливает. А когда зять отца Павла — офицер Коробчанский, провозглашая тост за объединение монархистов и эсеров, крикнул: «Выпьем за единство интеллигенции против всевозможных босяков и голодранцев!» — Олекса поднялся из-за стола и, точно бомбу, бросил:
— Я не пью! Это кровью пахнет. К черту эту роскошь!
И он швырнул хрустальный бокал. Раздался звон, женский крик. Таня, сидевшая дотоле рядом с Тосей, подбежала к молодому учителю:
— Олекса, нам с тобой здесь не место.
Она первая направилась к двери. Калина вцепился в Олексу, зашептал возбужденно: