что под его тяжестью гнулся гнедой жеребец. Таня искоса посматривала на тяжелые кулаки казака. Мозоли на его ладонях не сходят с детства — набил по экономиям. Таня улыбнулась: с такими руками можно воевать.
За несколько дней тренировок на площади Таня еще не научилась как следует держаться в седле. А длинноногий ворончак из конюшни Мазаева был горячий, норовистый, так и рвал поводья. У Тани от напряжения немели руки. Стремена часто срывались с ног, и ей трудно было снова попадать в них великоватым сапогом. Да еще неловко чувствовала себя в этих новеньких кожаных галифе, выданных ей Петром Шейко.
А Степа зорко оглядывал горизонт, предлагал ехать по гребням холмов: из каждой балки, из-за каждого пригорка можно было ждать бандитского налета. Местность же здесь очень удобная для засады: начинались взгорья — первые предвестники Кавказских гор.
Справа от всадников, за волнистой линией холмов, лежала ровная кубанская степь. Виднелись далекие станицы, дымил Армавир; по заснеженной равнине черным пунктиром продвигался поезд.
Когда в долине показались хаты Хориного хутора, Немич вытащил из ножен узкую кубанскую саблю, попробовал ее лезвие на ноготь и подмигнул Тане:
— Еще с вечера наточил: может, ей придется прогуляться по кулачьим головам… Тут без крови не обойдется.
На небольшом мостике сидел пьяный казак, свесив ноги над замерзшей речкой. Рядом стояла его винтовка, прислоненная к перилам. Пошатываясь, часовой хрипло напевал:
Пиды, жинко, и втопыся,
Бо ты мэни нэ годышься…
Таня остановила коня перед пьяным.
— Кто вас здесь поставил? — спросила.
Казак повернул голову и, путаясь в полах черкески, неуклюже поднялся, взглянул осоловевшими глазами на верховых и закричал, хватаясь за винтовку:
— Стой! Кто идет? Стрелять буду!
Он выстрелил в Таню, но Степа Немич успел толкнуть часового конем, и пуля прожужжала над ее ухом. Немич выбил винтовку из рук казака и занес саблю над его головой. Таня подняла руку:
— Не надо.
Часовой стоял бледный: хмель вылетел из его головы. Черная борода тряслась. Втянув голову в плечи, ждал смерти.
— Давай я его прикончу, — попросил молодой казак, вынимая маузер.
Таня не разрешила.
— Кто вас поставил здесь? — спросила вторично.
— Чуешь, остолоп? Кого ты, стерва, тут защищаешь? — Немич толкнул стременем пленного, и тот, наконец, поднял голову.
— Та я ж Гаврюша Кавун, Степа.
— Тьфу! — сплюнул Немич. — Батрачили вместе.
— Кавун? — переспросила Таня. — Так это ваша дочь Наталья?
Пленный помигал глазами и грохнулся на колени.
— Татьяна Григорьевна… святый боже!.. Это вы?
— Встаньте.
— Нет, нет… Простите меня. Я ж вас чуть не укокошил… Это ж вы чоботки купили моей доченьке.
Наконец, успокоившись, он рассказал, что на хуторе верховодят анархисты, их поддерживают кадет старый Сергеев и эсеры. Землю постановили никому не отдавать, хутор объявили республикой.
Кавуна ежедневно ставят в дозор, чтобы он дал знать в случае опасности и можно было бы удрать в лес или приготовиться к отпору.
— Теперь они, как услышали выстрел, все в лес ускакали, — сожалел Кавун.
Он попросил взять его в отряд и повел показывать припрятанное богатеями добро.
Двенадцать подвод овса, четыре мажары муки и сала вместе с транспортом и отарой овец конфисковала Таня у хуторских богачей. Здесь же в отряд вступило одиннадцать человек на своих лошадях. Двенадцатой была Кавуниха, боевая молодица, которая, оставив дочь у бабушки, решила не отставать от мужа. «От меня не убежишь!» — грозила она Гавриле, и тот становился тише воды, ниже травы.
Зимнее солнце клонилось к багряному горизонту, когда обоз начал готовиться к возвращению в станицу. Крепчал морозец, лошадей покрыли бурками и попонами.
— Вы караульте, — сказала Таня, — а я проскочу за речку, к знакомой учительнице.
— Не задерживайтесь, — посоветовал Кавун, посматривая на угрожающе темневший лесок.
Опасения Кавуна оправдались. Когда через полчаса Таня возвращалась левадами, на хуторе поднялась стрельба. Таня пустила коня в галоп, как вдруг из-за рощи ей наперерез выскочили три всадника.
Таня схватила карабин, выстрелила. Верховые приближались бешеным аллюром. Остановив коня, снова выстрелила. Но пуля никого не задела. Тогда прицелилась в переднего и выстрелила еще раз. Всадники не останавливались; никто из них не упал. Она уже видела их озверевшие лица, искривленные бранью рты:
— Иисуса… Христа… богородицу…
Таня выхватила саблю, замахнулась, но в тот же миг оружие вылетело из рук, а над головой сверкнуло холодное лезвие клинка.
«Смерть…» — мелькнуло в голове.
А сабля в руке врага почему-то задержалась, потом, дрогнув, отлетела в сторону. Это подоспели Кавун и Немич. У Кавуна в одной руке маузер, в другой — сабля, повод в зубах. Двоих зарубили, третий скрылся.
Таня посмотрела на рассеченные трупы. Ее затошнило.
— Ничего… Привыкнешь, — сказал Немич.
Таня приказала трогать в станицу. На одной из мажар лежали двое раненых.
— Неожиданно напали гады, — оправдывался Немич, вкладывая зазубренную саблю в ножны.
…Когда выехали в степь, Немич, подскакав к Тане так близко, что их стремена соприкоснулись, сказал тихо:
— А вам, Татьяна, надо научиться рубить и стрелять в цель…
XVII
Уже поужинали. Лида и Валя убирали со стола, Таня, усевшись на кровати возле отца, перебирала струны бандуры. Слушали Грицко — высокого, тонкого, как былинка, семинариста. Он только что пришел из соседней станицы Бесскорбной, где учился. Там верховодили атаман и богатое казачество. Большевиков не было. Сияя карими соломахинскими глазами, Грицко рассказывал, что занятий у них почти не бывает и семинария разделилась на две партии: одна — за бедных, другая — за царя, за богатое казачество.
— А ты, Гриша, в какой же группе? — спросил отец с кровати.
— Да с детьми бедняков, за бедных я.
— Правильная партия, — усмехнулся отец.
— Но богачи забивают нас на диспутах.
— Ничего, братишка, еще немного — и вы их побьете, — сказала Таня.
— Ну нет, больше я не пойду туда, будь она неладна, эта семинария! Лучше поступлю в Попутнинский полк. Правда, Таня? Ну, хоть бы на тачанку.
Мать всплеснула руками.
— А что? Я уже не маленький. Смотри, такой, как и Таня.
— Я тебе, басурман, поступлю!.. Я тебе повоюю!.. — Наталья Семеновна неожиданно схватила забытый на столе половник и ударила Григория по узким, еще детским плечам. — Миколы второй месяц не слышно, может, воронье глаза уже выклевало, да еще и ты материнское сердце будешь терзать…
Но она сразу поникла, умолкла под укоризненными взглядами Григория Григорьевича и Тани, склонилась на скамейку и заплакала.
А в это время на крыльце раздался стук, грохот. «Откройте!» Все ахнули: голос Миколы. Раиска вприпрыжку кинулась открывать.
Микола стоял возмужавший, неузнаваемый. Вместо гимназической шинели — черная черкеска поверх ватного бешмета, казачья сабля, кинжал, красный башлык, а за спиной — даже два карабина.
— А худющий! Ты ли это, Микола? — Мать схватилась за голову.
Смеется, в руках кубанку мнет. Прошел месяц, как Микола подался в Армавир, чтобы вступить в революционный отряд, с тех пор его и след простыл.
И вот вдруг вернулся. Стал рассказывать. Вступили они с дружком Иваном Буцким в какой-то отряд. Называли его «революционным». Выдали им оружие и из Армавира отправили в Екатеринодар. А там и началось: одели в казачьи манатки, и ну гонять каждый день на плац — лозу рубить. А начальство — хорунжие да есаулы.
«Что же это, — думаю, — за революция такая? Все по-старому, о буржуях нет и намека, как будто и громить их не следует». А позавчера выступал перед нами полковник, форма золотом так и блестит. «Казачество! — кричит. — Берегите казацкую честь… Кубанская Рада провозгласила наш родной край самостоятельной республикой. Грудью защитим Раду… Война до победы!..» «Ваня, — говорю Буцкому, — а когда же мы за Советы пойдем, за мир, за землю и свободу?» — «Кто его знает, — пожал он плечами и шепчет: — Давай на всякий случай смотаем удочки. Это что-то не то». Ну, ночью мы прихватили оружие, еще по второму карабину — и айда. Вот и пробрались в Попутную. Ваня домой побежал, я — тоже. Нужно посоветоваться, что теперь делать.
— Молодцы, ребята! — с волнением сказал Григорий Григорьевич. — Правильно, что ушли. Ведь вы же попали к кадетам.
— Неужели?
— Конечно.
— Ну, нет, мы хотим к большевикам.
— В таком случае не нужно уже никуда ходить, — заметила Таня.
Она рассказала о Попутнинском полке, и юноша разволновался, вскочил, зашагал по комнате.
— Ведь я — в полной боевой, только без коня. Там в конюшне стояли на дневке донские казаки — к ним не подступишься… Все же хоть рубить научили кадеты.
Грицко нацелился на лишний карабин Миколы, потянулся к нему.
— А этот мне, да?
— Ладно, бери, — великодушно махнул рукой Микола.
Григорий Григорьевич посмотрел на мать:
— Ничего, жена, гордись: целый отряд снаряжаешь на бой за свободу.
На следующий день Таня попросила Миколу и Ивана Буцкого рассказать в ревкоме более подробно о своих похождениях. Внимательно слушали этих неожиданных разведчиков, прошедших десятки станиц, пробираясь из Екатеринодара. Мрачнели ревкомовцы. Назар молча делал отметки на карте. Екатеринодар, следовательно, в руках генерала Корнилова. От Крымской до Курганной верховодят, как показывают ребята, атаманы, богачи; понятно: в южных черноморских станицах живет зажиточное казачество. Клокочет Армавир, всякий сброд там готовит удар в спину рабочим. Даже в соседних станицах, оказывается, еще не созданы Советы.
— Спасибо вам, ребята, и за смекалку и за цепкую память. Идите теперь по своим сотням, и пусть ваша рука не дрогнет в бою, — напутствовал Назар новых бойцов, затем обратился к ревкомовцам: — А вывод тут один: нужно быть настороже, готовиться ко всему. Видите, уже Пузырьков и товарищи из Армавира не могут прорваться в Попутную. Кадетские заслоны, контрреволюционные станицы… Мы фактически отрезаны от Армавира. А что еще затевают наши сиятельные господа? Ох, надо зорко смотреть, братья-товарищи!..