А попутнинские богачи копошились, вынюхивали, выжидали и, маскируясь, дурачили людей.
Вот где-то по соседству, в станице Урюпинской, вспыхнул офицерский мятеж. Комиссар Попутнинского полка Назар Шпилько немедленно послал туда боевую казачью сотню во главе со своим родным братом — бесстрашным джигитом Володькой. Это было на рассвете. А к вечеру по раскисшей дороге хлопцы, забрызганные грязью и кровью, прилетели с победой. На выгоне первым встретил победителей отец Павел. Он вышел вперед с вышитым рушником, на котором нес хлеб-соль. Следом за ним шагали Калина, Палий и еще несколько богатеев.
Остановился батюшка перед командиром, красавцем Володькой, рявкнул речитативом:
— Защитники наши, богом благословенные…
Оторопело бравое казачество: неужели батюшка и богачи так сильно полюбили бедноту? Володя соскочил с коня, почесал затылок рукояткой плетки, не зная, что ему делать. Приветствуют все-таки. Наступил момент какой-то неловкости, а батюшка, между тем, продолжал славить.
Не вытерпела Таня, выхватила ковригу из рук отца Павла, подняла ее над головой:
— Смотрите, люди, завтра эта коврига в руках батюшки камнем обернется!..
Таня подошла к Володе и просто пожала ему руку.
И теперь люди увидели глаза отца Павла. Хотя его рот кривился в шутливой усмешке, глаза злобно сверкали, дикие, змеиные, хотели бы пронзить гордячку и бесновались от бессилия.
XVIII
Пришла весна — дружно, звонко, весело. Зашумели степи тысячами ручейков; рыба лед хвостом разбила — заклокотал Уруп; задымилась земля, небо поднялось высоко, засияло голубизной. Как-то в полдень неожиданно на пригорках высунулся ряст[12], и дети запрыгали: «Топчу, топчу ряст, ряст! Дай бог, будущего года дождаться и на рясте потоптаться!» Солнце расплескалось; оно всюду — в прозрачных лужах, в глазах девушек, щедро брызжет в окна, играет на газырях черкесок, ласкает, согревает; и дети скандируют ему с завалинок: «Солнышко, солнышко, выгляни в окошечко, там татары идут и тебя заберут…»
Весна на Кубани дружная: день-два — и уже зазеленели курганы, потянулись подсохшими дорогами подводы в степь. А там из края в край степенно похаживал Стефан Чуб. Усатый, спокойный, в огромных сапожищах, с саженкой в руках, станичный «земельный нарком» щедро и неторопливо нарезал людям помещичью и генеральскую землю.
Ревком установил строгую очередность в несении военной службы: одна рота и одна сотня всегда дежурили в гарнизоне, остальные подразделения полка хозяйствовали: пахали, сеяли. Смена происходила еженедельно.
Но высохли дороги, подули теплые ветры и принесли первые тревожные вести.
Корниловские отряды захватили станицу Гусарную и угрожают перейти Уруп, ударить на Попутную с севера…
Наступил черед дежурить сотне Ивана Богдана и роте Прокопа Шейко.
…Бежал Сергей домой изо всех сил, насколько позволяли его упругие семнадцать лет. Сейчас только вернулся с поля и узнал в ревкоме, что его сотня выступает в поход.
В поход, в поход!.. Все пело в нем отвагой, жаждой подвига. Трепетали крылатые брови казака, а черные глаза пылали вызовом.
Это был четвертый, самый меньший из братьев Шпилько. Однако покойный отец научил и младшего сына держаться в седле. Кровь отважных предков бурлила в жилах Сергея.
А Шпильчиха стоит у плетня, поджидает сына. Обед застыл, а его все нет. Господи, что они там делают? Хоть бы Сергейку не трогали и никуда не брали!.. Только на его помощь она и надеется. Назар днюет и ночует в ревкоме; Володя с хуторянами подался в Ставрополь; самый старший, Денис, — в Армавире, и только он остался — милый сыночек Сергейко. Вот и полоску вспахал, и посеял, и плетень подправил, и матери сапоги починил.
— Чего мотаешься голодный? — накинулась Шпильчиха на сына, когда тот выскочил из-за угла.
— Эт, не до обеда, мама! — махнул рукой — и шмыг в хату.
Заныло в груди матери. Что случилось, ой, горюшко?.. Пока подбежала, шаркая ногами (в незашнурованных башмаках), к дверям хаты, Сергей, уплетая пирог, уже стоял на пороге, в своей азиатской мохнатой бурке, подаренной братом. Поблескивал кинжал, болталась сабля.
— Стой! Куда?.. — вскрикнула на все село.
— В поход, мама!
Он кинулся в небольшой сарайчик седлать мазаевского дончака.
У Шпильчихи помутилось в голове. Как же это? И он, Сережа… Наклоняясь вперед, тяжело пошла к сараю, твердо уперлась руками в дверной косяк, заслонила собой выход.
— Слышишь, Сергей? Я тебя никуда-никуда не пущу. Ты у меня один остался.
Юноша молча оседлал коня, отвязал его и направился к выходу.
— Мама, пропустите!
— Никуда, ни за что, Сергей!
— Я боец революции, мама.
— Ты мой сын… Хоть ты послушайся меня…
Он представил себе, как сейчас, в это мгновение, на площади гарцует Иван Богдан, а отовсюду подлетают красные казаки.
— Пустите, мама, довольно!
— Не смей! Привяжи коня, чертов гицель!
Тут дончак, рванувшись на свободу, больно ударил Сергея. Юноша оттолкнул руку матери. В отчаянье Шпильчиха упала.
— Эт, вот еще!.. — подосадовал Сергей, выбегая с конем.
— Мама… — Он хотел было подойти к ней, поднять ее, утешить (мать сотрясалась от плача), но где-то в станице проиграл горн.
Сергей взлетел в седло, конь легко перепрыгнул через плетень.
Больно отозвался топот конских копыт в сердце матери…
После тяжелой армейской службы в 1877 году казак драгунского полка Трофим Шпилько возвратился в родную Шпаковку Конотопского уезда, на Черниговщине. Сын крепостного, безземельный Трофим застал свою многочисленную семью в нищете, в наймах у помещика.
Двенадцать лет верной службы за «веру, царя и отечество» не дали драгунскому рубаке никаких прав на собственный уголок, на клочок земли. Приходилось идти батрачить, скитаться по экономиям.
И Трофим Шпилько, как и тысячи его земляков, двинулся со своей семьей на Кубань. Манила обездоленных, голодных хлеборобов легенда о свободных землях по Тереку, Дону, Кубани, рассказы о плодородности ставропольского плато.
Но что ожидало Трофима Шпилько, у которого не было ни денег, ни скота, ни инвентаря? Вырыл себе землянку в Попутной и с ходу — в наймы.
Так и умер Трофим Шпилько, не сделавшись самостоятельным хозяином. Семья осталась в беспросветной нищете. Сыновья разошлись по людям. Старший, Денис, обучался у армавирского сапожника, Назар пошел молотобойцем к кузнецу, а Володя подался батрачить к помещику Мазаеву. И только Сергей остался при старенькой матери. Это была ее радость, утеха, ее здоровье, помощь.
А сейчас стояла Шпильчиха посреди хатенки и звала: «Хата, хата, отчего это мы с тобой осиротели?.. И как же нам теперь самим? Эгей, хата!.. Натопишь ли мне печь, хата, когда холодно станет; сваришь ли поесть мне, больной; улыбнувшись весело, прошепчешь ли: „Мама“?»
И пошла Шпильчиха по селу, потому что не было сил оставаться в одиночестве.
Оглянулась Таня, и сердце затрепетало: грозной лавиной шло казачество… Гусарную захватили кадеты. Наутро они могут двинуться в Попутную. Нужно спешить…
Казаки пришпоривали тонконогих скакунов. Поправляли сабли, откидывали бурки с плеч. На казачьих папахах — красные ленты. Сурово поблескивают газыри, оружие.
Угрюмо пылит позади на подводах пехота, ощетинившаяся штыками, пулеметами.
Все молчаливы, насуплены. Взгляды тревожные. Кто-то пустил слух: в Гусарной вырезали триста большевиков и иногородних. Вранье, конечно, подвох кулацкий. Но производит угнетающее впечатление.
Иван Богдан едет впереди, настороженно осматривает горизонт. А идти еще далеко. От напряжения устанут бойцы. И Таня натягивает повод. «Вот бы кобзаря того седого сюда! Заиграть бы веселую!..» А вслух говорит:
— А отчего казаки воды в рот набрали?
И ее голос, которым не раз любовалась станица, зазвучал в степи:
Ихав козак за Дунай,
Сказав: «Дивчино, прощай».
Сотня дружно подхватила:
Ты, коныку, воронэнькый,
Нэсы та гуляй.
А пехота уже подтягивала:
Постий, постий, козаче,
Твоя дивчина плаче…
Мужали лица бойцов, проникались отвагой…
…В разведку Прокоп Шейко прихватил двух юношей — «чтобы сердце молодое закалялось» — Миколу Соломаху и Сергея Шпилько. «Посбрасывайте бурки, оставьте карабины и сабли. С собой взять только кинжалы и веревки».
Шли оврагом. Ночь была темная. Тучи надвинулись со всех сторон. Влажный ветер нес от станицы щекочущие запахи.
Молодые парни отставали, спотыкались. «Давай, хлопцы, поскорее», — подбадривал шепотом Прокоп. Знал, как напряжены у них нервы и стучат сердца.
Еще несколько шагов, и натренированный глаз Прокопа улавливает силуэт человека.
«Ложись!» — прижал парней к земле. Поползли. В тишине вдруг четко, сочно прозвучал бас:
— Мишко, Петро, тю, уснули, что ли?
«Их трое… Ага… Один на один… Это ничего…»
Полежали, затем подозвал хлопцев, прошептал: «Микола, ты — отсюда, а ты — оттуда, я ж — в лоб. Тихо… Красиво…»
Поползли хлопцы. Слышат — храпят. «Ну и казаки, прости господи!» — сплюнул Прокоп. Но вот вскочил горбоносый Микола, насел на кого-то, кряхтит. Справа хищно взметнулась фигура Сергея. «Орлы!» — одобрительно мелькнуло у Прокопа, и, прыгнув, он схватил третьего.
Казаки проснулись, стали ругаться, принимая все это за шутку. «А ну, не валяйте дурака, хлопцы», — сопротивлялись они.
— Они думают, что это им хахоньки, — усмехнулся Шейко и рукояткой кинжала толкнул кадета.
Пленные присмотрелись, умолкли, покорно пошли оврагом.
Показания пленных спасли попутнинцев от западни.
На рассвете, когда из засады выскочила белогвардейская сотня, дружно ударили партизанские пулеметы. Помахав саблями,