— Как же я тебя, мой сыночек, любила, как тебя поджидала! Да я ж, сыночек, ни днем, ни ночью не спала — все тебя качала… Я ж думала, мой сыночек, что за мной на старости смотреть будешь, хлебом кормить будешь. Сын мой — красавец мой, сын мой — правда моя!
Спрашивала мать у сына, когда его в гости ждать. К рождеству, к пасхе или на святой неделе…
Да к рождеству снега все заметут, а к пасхе водой позаливает, а на святой неделе дороженька травой зарастет.
Спрашивала мать у сына, откуда его встречать. Из зеленой рощи, или из далекого края, или с высокой могилы, или с далекой Украины…
Весь мир, казалось, притаился, затих: все живое и неживое, словно прислушивалось, как земля, небо и каждая травка и пылинка звучали грустной мелодией:
Ой, горе-горе той чайке-небоге…
XIX
За левадами разрослись могучие дубы. Столетние великаны помнят еще первых гордых поселенцев станицы. То были запорожские казаки, которые посадили дубки в память о далеком родном крае.
А у женщин тоска по Украине выявлялась по-иному: у каждой хозяйки возле хаты или на огороде обязательно краснел густой кустик калины. Заботливые девушки выращивали нежные кусты, сердечно их оберегая, чтобы не увяла любовь к своему краю, не угасла память об Украине.
Калыно-малыно, чого посыхаешь?
Чи витру боишься, чи дощу бажаешь?..
Пели жалобно; лелеяли каждый листик, омывая слезами, в мыслях летели на Украину. Потому и славится станица Попутная калиновыми рощами. Вон там бастионами стоят дубы, дальше настоящий калиновый розмай[13]. За ним уж раскинулись зеленые плесы — луга, одним краем упирающиеся в речку. Самого Урупа и не видно: над ним шумят старые вербы, а кругом пышно разрослись тальники.
Всю весну каждую свободную минуту сюда приходили Таня и молодые бойцы рубить лозу. Кузьма Цапуров учил их правильно держать саблю. Степа Немич показывал, как рубить с потягом, колоть, сечь и отбивать удары. Лихой рубака, казак Юхим Гречко учил кавалерийским хитростям, обманным движениям, виртуозности.
Скакала на полном ходу Таня, рубила так, что даже свистело вокруг нее; щеки розовели, большие карие глаза пламенели, коса выбивалась из-под кубанки, и каждый засматривался на девушку: «Ну и казак!..»
Грубела девичья рука, наливалась силой. «Меня ожидают бои, ожесточенные, беспощадные… Кто кого!.. Или опять старое, или… Нет, нет, никакого „или“! Только новая жизнь, победа революции!..»
И опять садилась на коня, опять ощущала в руке холод эфеса…
Тучи надвигались отовсюду. Вчера вот ездила в соседнюю станицу Отрадную, где еще и до сих пор не организован Совет. Собрала митинг. Говорила о революции, о декретах, о необходимости создания Совета в станице. Взволнованно гудела толпа. А в стороне на лошадях теснились богачи в бурках, поблескивало золоченое оружие. Один из них, что сидел на коне, громко крикнул:
— Станичники, это же большевичка из Попутной!
— Комиссарша-а!
— Бей!..
Двое казаков очутились на помосте и сбили с ног Таню. Но в тот же миг оба полетели вниз головой — резкий свист, ругань. Заслонив Таню широченной спиной, стоял Мефодий Чередниченко, будущий командир бронепоезда и любимец Кочубея, а сейчас фронтовик, гроза всех отрадненских дебоширов. Не один уже испробовал свинцового кулака Мефодия. Так и те двое, что бросились на девушку, лежали у помоста, выплевывая зубы.
Пока Чередниченко говорил, отвлекая внимание, Таня вскочила на своего коня и пустила его вскачь.
Снова твердо убедилась: не только словом надо бороться за Советы!
И Таня рубила лозу так, что даже рука немела и горела ладонь. Потом шла к обрыву, где слышались выстрелы. Назар Шпилько и Михей Троян, знаменитые пластуны, учили попадать в цель.
Таня брала карабин. Нужно учиться бить без промаха.
Враги не сдадутся без боя. В станице уже сформировался кадетский батальон из трехсот сабель. Во главе стоял есаул Козликин, его помощники — Калина и Ященко. Этот, по существу, офицерский отряд должен был выступить против немцев, которые, захватив Ростов, угрожали Кубани. Но все станичники понимали, что кадеты никуда из станицы не пойдут.
В белоказачий батальон влились группки эсеров, меньшевиков и анархистов.
…Надо готовиться, надо научиться бить по врагам метко. И Таня нажала теплый курок.
— Молодец, Таня! — крикнул Шпилько, подойдя к мишени.
А в это время в станице заиграли тревогу, и командир полка Цапуров приказал собираться.
Возле штаба издыхала загнанная кобыла, а на крыльце, тяжело дыша, стоял связной Лабинского штаба с пакетом.
«В Удобной восстали кадеты… Ревкомовцев арестовали, бьют иногородних».
Через полчаса Попутнинский полк был на марше, а в станице остался ревком и небольшой гарнизон.
— Теперь мы тоже в опасности, — сказал Шпилько. — Попутнинские кадеты могут воспользоваться отсутствием отряда.
— Завтра троица, пьянствовать будут, — говорили бойцы и спокойно расходились по домам.
Под вечер в ревком прибежал Юхим Гречко и сообщил, что кадеты собирают в казачьей школе закрытый митинг. Ни одного иногороднего не пропускают.
— Ты же казак, Юхим, проберись на этот митинг, — предложила Таня. — Разузнай, что они замышляют.
Действительно, часовой пропустил Гречко. Юхим присел на задней скамье среди фронтовиков. Сквозь облака дыма, через головы людей можно было разглядеть за столом президиума офицеров, стариков и батюшку. Выступал как раз Ященко, низенький, плечистый хорунжий. Он размахивал кулаками, сбивался, краснея от напряжения. Предлагал разгромить станичный ревком и вообще бороться за независимую Кубань и объединение с Украиной.
Потом выступил Козликин. Он презрительно повел бельмом на Ященко. Через два дня он, есаул Козликин, выстрелит в затылок Ященко, приговаривая: «Это тебе украинская Кубань, хохол!» А сейчас он высказался кратко:
— Правильно говорил хорунжий. Наши земли задумала отобрать голытьба. Не бывать этому! Уничтожим ревком, а большевиков всех перевешаем. Хотя завтра и троица, но святой отец благословляет…
Отец Павел, потевший за столом, закивал головой, поднялся:
— Братие, троицын день легкий для почина, богом благословенный…
Атаман Татарко зачитал резолюцию о свержении советской власти в станице Попутной и об аресте ревкома. Восстание решено было начать этой же ночью.
Офицеры и старики одобрительно загудели, казаки-фронтовики подняли ропот: «Нас обещали послать против немцев, защищать родную Кубань, а тут — души станичников».
Не выдержал Гречко, вскочил на скамью:
— Уважаемые старики и вы, братья-фронтовики! Воевали мы против турка и против немца, и война всем осточертела. А теперь офицеры натравляют вас на своих же братьев — станичников, хотят, чтобы сын шел на отца и брат на брата. Кому это нужно? Таким, как Козликин, потому что ему надо защищать свою собственность!
— Молодчина, Гречко! — крикнул какой-то фронтовик.
— Бей большевиков! — заревели офицеры, хватаясь за кобуры.
Старики бросились на Юхима с клюками. Кто-то выстрелил. Но фронтовики обступили Гречко и толкнули его к дверям: «Беги, Юхим!»
Он выскочил на крыльцо, насторожившегося часового изо всей силы ударил в висок. Хотя и невелик ростом был Гречко, но силу в руках имел нешуточную: покатился кадет, как неживой, по ступенькам. А Юхим кинулся прямо к ревкому, где его поджидали Таня, Шпилько, Немич, Кавун, Кавуниха и еще несколько бойцов. Остальные беспечно отсыпались по домам, надеясь на троицу. Шпилько приказал связному созвать всех бойцов, которые остались в станице. Но это было невозможно: вокруг ревкома уже стояли кадетские пикеты…
— Го-го-го!.. — даже шатался от хохота батюшка — раскрасневшийся, потный, хищный. — Значит, вылезли и обожглись… У-у… хамлюги проклятые!.. Смерть вам! Вы уже у нас вот где…
Он сжимал свой пухлый, белый кулак.
Офицеры прямо с собрания отправились к отцу Павлу и теперь пировали, заливая свое нутро огненной ракой.
— Не дадим хохлам земли! — кричал кто-то захмелевший.
Позднее зашел закусить Козликин. Он проверял заставы, засады. При свете лампады его рябое лицо казалось деревянным.
«Слюнтяи, — брезгливо окинул взглядом сборище. — Нализались уже. Перед боем». Но все ждали его речи. Козликин поднял бокал. Мертво светилось бельмо глаза, голос жесткий:
— Первый бокал — за войну до победного конца!
Крик, шум, звон посуды. Козликин выпил небольшую рюмку, закусил.
— Второй — за родную Кубань…
— Кубань! — били себя в грудь, стучали по столу тяжелыми кулаками. Кто-то затянул:
Подякуем царыци, помолымось богу…
Пьяные голоса нестройно подхватили, тянули вразброд:
Що вона нам показала на Кубань дорогу.
Целовались, клялись… Козликин пренебрежительно скривился, поднялся — притихли.
— Третий бокал — смерть большевикам!
— Смерть! — заревели все.
Кто-то выхватил саблю.
Отец Павел достал какую-то бумажку.
— Вот, милые воины, мы с дьячком Леонидием семь ночей и дней писали… возле алтаря божьего…
Костлявый, чахоточный Леонидий, напившись до бесчувствия, напевал свой «Кошелек-барин…».
— Замолчи, ирод! — прикрикнул на него отец Павел и гнусаво продолжал нараспев: — Анафема от кубанского священства большевикам… К возлюбленным о господе… пастырям и верным чадам церкви Христовой… обнажить меч против извергов рода человеческого…
Светало за окном. Козликин вызвал хорунжих, урядников, трезвым голосом приказал:
— Бить в колокола! Когда побегут краснопузые к ревкому, ловить…
Хитрость удалась. Колокол ударил тревогу. Бойцы гарнизона начали сбегаться на площадь, где попадали в руки белых.
А возле ревкома разгорелась ожесточенная схватка. Кавун меткими очередями из ручного пулемета уничтожил засаду возле конюшни, и ревкомовцы прорвались из окружения на левады. Под шквальным огнем ка