— Что нужно? — недружелюбно встретил он прибывших и руку положил на кобуру: умел Сорокин быстро выхватывать маузер и стрелять в упор подозрительной личности…
Он не поднялся навстречу делегатам, а равнодушно скользнул взглядом по запыленным фигурам и лишь внимательнее посмотрел на Таню: ему рассказывали о храброй девушке-комиссаре.
Начала Таня, но, услышав слово «отступление», главком дернулся, пренебрежительно отмахнулся:
— Вмешиваться в мои стратегические планы я не позволю! Я отчитываюсь только перед самим Троцким и революцией. Троцкий доверил мне армию, и я отвечаю за нее, а не вы. Приедете еще раз — расстреляю…
Возвращались по большому тракту, а навстречу беженцы, беженцы… Голодные, оборванные… Вот старичок у дороги ямку копает.
— Что делаете, дедушка? — спрашивает Таня, останавливая коня.
— Внучку хороню.
От мажары идет старуха, несет что-то завернутое в тонкое рядно.
И уже оглянувшись, Таня увидела свежий холмик земли, над ним стояла старуха и костлявым кулаком грозила кому-то в сторону горизонта.
А через несколько дней изнуренная и в то же время закаленная неслыханным в истории походом, 2-я Таманская колонна во главе с моряком Матвеевым внезапно захватила Армавир, разгромив корниловцев. Стало ясно: город можно было не сдавать. Запальчивый Матвеев помчался к Сорокину с намерением отстранить его от командования и направить таманцев, всю XI армию на соединение с X армией, оборонявшей Царицын. Но хитрый, коварный главком почувствовал цель приезда таманца и трусливо застрелил прославленного командира. Вскоре Сорокин арестовал в Пятигорске и зверски замучил у Машука членов ЦИКа и Реввоенсовета Северо-Кавказской республики товарищей Рубина, Крайнего, Рожанского, Дунаевского и других.
В Невинномысской собрался Второй Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа, который объявил Сорокина изменником и вынес решение арестовать его вместе с его свитой.
Главком, охваченный страхом, устремился со своими приверженцами в Ставрополь. Ему наперерез летели таманцы под командой моряка Стеценко. Не удержался один из таманцев, накипело, гневом клокотала душа — разрядил всю обойму в Сорокина.
Командование XI армией было передано таманцу Ковтюху. Ему удалось объединить разрозненные полки, приостановить наступление белых.
Но из Сальских степей выползала вскормленная деникинская армия. Сорокин дал ей время собраться с силами. Как червей, наплодилось кадетов в зажиточных черноморских станицах. Отгулялись корниловские полки. Полезли со всех сторон.
16 августа 1918 года деникинцы вступили в Екатеринодар. Деникин заигрывал с кубанскими самостийниками. В столицу Кубани он въезжал плечом к плечу с краснорожим Бабичем — казачьим гетманом. О «единой и неделимой» белый генерал даже не заикнулся.
Не разгадали тонкой политической игры кубанские атаманы, сразу попались на удочку прожженного белогвардейца: сорок тысяч молодых хлопцев горячей казацкой крови выставила кулацкая Кубань против красных. В новеньких черкесках, на тонконогих быстрых аргамаках вливались молодые, свежие силы в поредевшие ряды белопогонных оборотней.
Отовсюду надвигалась грозная сила…
…А позади, в тылу XI армии, черным призраком стояла астраханская пустыня…
Попутнинский полк, избегая окружения, отступал с боями в направлении Армавир — Урупинская — Отрадная.
Командиром полка был уже Назар Шпилько, а военным комиссаром Таня Соломаха. Кузьму Цапурова командование 7-й колонны направило на другой участок фронта.
Когда полк стал на кратковременный отдых в Попутной, поднялся крик и плач. Целыми семьями готовились к отступлению, снаряжались мажары, линейки, тачанки. А Кикоть двух маленьких сыновей взял в седло: «Где-нибудь на хуторе пристрою», — успокаивал он жену, красивую молодицу, остававшуюся на хозяйстве. Мостилась на мажаре даже Христя Браковая.
Еще с лета она работала в полку сестрой милосердия, оставаться нельзя. Но и ехать неизвестно куда жутко: последний месяц ходила Христя беременной.
Таня забежала домой.
Тоска охватила девушку. Цветник ее зарос бурьяном, розы осыпались. Хата теперь казалась опустевшей: Григорий и Микола еще раньше отступили с сотней Володи Шпилько. Сестра Валя работала где-то на Ставропольщине. Отец лежал бессильный и плакал по-детски: «Эх, если бы меня ноги носили, пошел бы в отряд!..» Хозяйничали Лида и маленькая, белокурая, шустрая Раиска. А мамуся совсем согнулась, поседела.
Мама, родная! Разве я не знаю, как болит твое сердце, как тускнеют глаза от слез, как не спишь ночами?.. Каждый выстрел за станицей ранит твою материнскую душу, от каждого взрыва снаряда мутится твой ясный разум. Всякий раз бежишь на окраину, козырьком наставляешь ладонь над глазами: «Ой, кого же это везут порубленного, не дочь ли, русалочку мою пышнокосую?..» Глядишь в степь, где бой гремит, и пыль, и смерть; идешь под пули: «Ой, не сыны ли мои ясноокие лежат там под курганом?..»
И теперь, когда Таня забежала домой, ей пришлось долго успокаивать мамусю, которая и плакала, и смеялась, и гладила дочь по щеке, прижимала к сердцу. Тане становилось страшно и грустно, а мама мелкими шажками уже торопилась к печи: надо же накормить доченьку.
…Таня сидела перед зеркальцем, разговаривая с отцом, расплетала свои запыленные косы. Они доставали до самых пяток. Не только в станице, — в округе не было такой русалки.
Но мешали косы в походах. Их нужно было после боя приводить в порядок, мыть, расчесывать, сушить, а у комиссара Тани Соломахи было много дел.
Таня долго вертела в руках ножницы, рассматривая их, и, когда мать отвернулась к печи, решительным движением отрезала косы. Извиваясь, точно в агонии, они упали на пол.
— Ой, лышенько! — запричитала мать, дрожащими руками сгребая девичью красу.
— Революция, мама! — твердо произнесла Таня. — Некогда с ними возиться. Вот раздавим контру, начнется новая жизнь, тогда и отрастут мои косы. Правда же, отрастут?
Отец горько усмехнулся.
После обеда он подозвал Таню:
— Сыграй, доченька, свою любимую песню.
Таня сняла со стены запыленную бандуру, вытерла ее и осторожно щипнула струны.
— Огрубели мои пальцы, папа, да и голос тоже. Ничего не получится.
Но тихая, задумчивая мелодия уже разлилась по горнице, хватала за сердце:
Бабусю риднэнька,
Ты всим помагаешь…
Песня убаюкивала Григория Григорьевича, он засыпал с улыбкой счастья на лице, а в это время на площади труба заиграла сбор.
Поцеловала Таня сонного отца и долго не могла отойти от него, будто чувствовала, что им больше не суждено увидеться…
XXIII
Эскадрон Ивана Опанасенко задержался в Отрадной, прикрывая отступление полка. С эскадроном осталась и Соломаха. Она организовала эвакуацию госпиталя и отрадненской типографии, в которой успела отпечатать несколько сот прокламаций и воззваний к населению Кубани с горячим призывом вступать в ряды красных отрядов.
Перед вечером она с Иванкой расставляла заставы на околице. Заходило солнце, из степи доносился приглушенный рев. Таня, поднимаясь на стременах, всматривалась в даль. Ее высокий воронок с белым пятном на лбу, слюнявя, грыз мундштук и, нетерпеливо переступая ногами, настораживал уши к горизонту. Там росла розовая, пронизанная последними лучами солнца туча.
— Стадо? — встревожилась Таня.
Иванко посмотрел в бинокль.
— Что-то слишком большое.
Однако уже ясно слышался дикий рев, ржание, отчаянное блеяние. Все это — табун жеребят, стадо коров, отары овец — галопом неслось к станице, как будто гонимое какой-то таинственной страшной силой. Пыль вздымалась до неба.
— По коням! В обход! — скомандовал Иван и, предчувствуя опасность, разделил отряд на две части. Одну группу повела в обход Таня.
Но дикая лавина ворвалась в станицу, ломая плетни, растаптывая детей, сметая взрослых. А сквозь тучи пыли блеснули белые погоны, сабли, вспышки маузеров. Шкуровцы под прикрытием большого стада ворвались в станицу.
— Пулеметы — к реке! — крикнула Таня, выхватывая саблю.
Во главе небольшой группы молодых бойцов она кинулась на шкуровцев, полоснула по голове какого-то офицера, ослепленного пылью.
Пять шкуровцев поскакали догонять пулеметную тачанку, но им наперерез бросилась Таня. Она проскочила прямо перед конскими мордами, отбила чей-то слабый сабельный удар. Дерзость дивчины разозлила белоказаков. Они понеслись за нею. На это Таня и рассчитывала.
Она заманивала их подальше от речки, от пулеметной тачанки.
Вдруг над ее головой взметнулись клинки. Выхватывая из-за спины карабин, Таня рванула повод, лошадь вскочила в переулок, а девушка, повернувшись в седле, выстрелила в переднего шкуровца. Пуля, вероятно, попала в голову коня, потому что он споткнулся, на него налетели задние, и всё сбилось в кучу.
Тем временем Таня вырвалась на другую улицу и с разгона врезалась в белогвардейский эскадрон, выбив из седла одного всадника. От неожиданности белогвардейцы растерялись, а когда опомнились, Таня была далеко. Выстрелили раза три и пустились вдогонку.
Влетев в тихий переулок на окраине, Таня соскочила с коня и побежала в помещичий сад. Бросилась в сырую яму, заросшую лопухом и дерезой. Положила возле себя гранату, перезарядила карабин.
К счастью, воронок направился в чей-то разгороженный двор, где стояла копна сена, и как раз в это время налетел эскадрон. Заметив оседланного коня, норовившего ухватить сено, белоказаки окружили двор, стали шарить в хате, на чердаке, в погребе. Вытащили какого-то оторопевшего деда, который крестился и клялся. Таня все это видела из своей засады.
Наспех обыскали хату, порыскали на подворье и, захватив с собой коня, поехали к центру.
«Прощай, воронок, друг мой боевой…» — пожалела Таня.
Стрельба утихла. Только за Урупом застрочили пулеметы и умолкли. «Переправились», — радостно подумала Таня.