И вдруг поглядела Тане в глаза и, в отчаянии прижав руки к груди, словно удерживая рыдания, воскликнула:
— Где он?
Таня почувствовала, как зазвенело в голове и пересохло во рту. Она смотрела на хорошенькую девушку, почти себе ровесницу, разве что ростом пониже, такую славную — лишь в больших серых глазах отчаяние, тоска, страдание. Боже мой, они любят друг друга — Иванко и Христя! Парню, возможно, неудобно было открыть тайну… Куда же ей тогда, Тане? Неужели она стоит им поперек дороги?
— Вы его любите? — спросила полушепотом.
Христя вдруг приникла головой к плечу Тани и уже сквозь слезы заговорила:
— Люблю… А он меня нет… Все про вас рассказывал…
Она видела в Тане какую-то частицу его, потому так дорога была ей молодая учительница. А Тане стало и радостно (даже в глазах посветлело) и как-то неприятно. Не желая разбираться в сложных ощущениях, она горячо прижала к себе девушку.
Так они и познакомились. А успокоившись, Христя согласилась исполнить в пьесе хотя бы и роль Терпелихи.
У святого отца были основания для опасений: в воскресенье люди даже о церкви забыли — все повалили в школу на спектакль. Несмотря на распутицу, приехали хуторяне и учителя из соседних станиц. Зал был переполнен. Толпились у дверей, заглядывали в окна, а попутнинцам приходилось уступать места гостям: что ж, мол, мы и в другой раз посмотрим. Глаз не сводили зрители с ситцевого занавеса. И когда его раскрыли, зал взволнованно ахнул: перед ним, как в сказке, выросла Полтавщина с серебристым плесом Ворсклы, белыми нарядными хатками, высокими колодезными рассохами и чернобровыми — лучшими в мире — девчатами.
VI
Журавли улетали в теплые края и прилетали снова, не раз разливался Уруп, затопляя левады, луга, а от Иванки никаких вестей. Одни говорили, что он работает на железной дороге в Киеве; другие клялись, что Иванко в Одессе грузит пароходы. А Калина выбирал момент, когда в компании была Таня, и нарочито громко болтал: «В Сибири гниет тот босяк. Туда ему и дорога, разбойнику!»
Девушка тосковала. Летними вечерами она шла в цветник, который вырастила своими руками. Здесь пахло резедой. К ней склонялись красные розы, у ног стлался душистый горошек, грустила калина, желтели ноготки.
Таня смежала веки, и ей являлся он, ее сокол.
«— Меня ожидаешь?
— Тебя, Иванко, тебя, мой милый!
— Давно?
— Уже три года…»
Совсем близко будто видела его, как в детстве синие глаза — большие, улыбчивые. Протягивала руки — и он исчезал.
Тогда шла в хату и брала отцовскую бандуру. Садилась на скамью и нежно, словно свое сердце, трогала струны. А грустная песня раскрывала девичью тайну:
Бабусю, риднэнька,
Ты всим помагаешь,
Якэ в мэнэ горэ,
Ты, може, вгадаешь?..
Пригорюнившись, слушал отец, вытирала глаза матуся, набивалась полная хата соседей, утихали малыши.
Як очи заплющу,
То так, моя нэнько,
Дэ й визьмэтся зразу
Козак молодэнькый…
Станичники знали, что это была любимая песня Тани. Догадывались, о ком тоскует девушка. Знали, что когда она поет «Виють витры» в «Наталке Полтавке», то обращается к Иванке.
…Гнутся тополи от ветра, проплывают над станицей беспечные облака, а им вдогонку, в далекие края несется Танино девичье:
Дэ ты, мылый, чорнобрывый?
Дэ ты, озовыся?
VII
А он спешил на работу…
Батыева гора куталась в утренней дымчатой кисее. У подножия нетерпеливо свистели паровозы — кургузые «щуки» и «овечки», грохотали экипажи и ломовые извозчичьи телеги. Утреннее солнце выплывало из-за Днепра.
Киев еще колыхался в сумерках и пыли, поднятой дворниками, а уже ласково улыбалась Батыева гора, тесно застроенная рабочими халупками, которые бесцеремонно примостились со своими сарайчиками, хлевами и грядками в самых романтических местах.
Иванко, на ходу сбивая росу с травы, припоминал рассказы об этом знаменитом холме. Именно здесь когда-то перед грозным Батыем, картинно и величественно восседавшим на шкурах, танцевали прелестные невольницы, но властный, непобедимый полководец глядел не на них, а на полноводную, бурлящую Либедь, через которую переплывали его фанатичные войска. На быстрине тонули храбрые воины, силясь оглянуться и даже перед смертью посмотреть на своего хана.
Может быть, как раз на то место, где когда-то стоял золотоглавый шатер Батыя, молодица сейчас высыпала из ведерка пепел, подняв едкую пыль. Иванко фыркнул и ускорил шаг.
Выскочив из бурьянов на железнодорожную колею, он увидел, как под насыпью несколько рабочих перепрыгнули через обмелевшую Либедь и зашагали к депо.
Депо! Иванко увидел каменное здание из красного кирпича, услышал шипение паровозов и вмиг все забыл: и таинственные горы над древним Киевом и свою батрацкую горькую участь.
Какой же стороной повернешься ты, судьбина, сегодня к обездоленному сироте, как песчинка затерявшемуся среди людей? Улыбнешься щедро и ласково или равнодушно отвернешься? Предстоит сейчас Иванке сдавать испытания на слесаря третьей руки. Волнующее событие. Вопрос стоит так: или будет Иванко квалифицированным рабочим — и тогда сможет платить студенту за обучение грамоте, чтобы самому послать приветственное письмо Тане («Не забыла ли своего Иванко, зоренька моя?»), или снова сиротливым перекати-полем помчится неведомо куда…
— Эй, казак, отчего нос повесил, забодай тебя комар! — раздался откуда-то сверху знакомый голос.
Иванко вскинул голову: так и есть — Ничипор Травянко, самый близкий приятель по депо. Сидит слесарь верхом на паровозе, весь в саже, грязнущий, только зубы блестят, чубатый, круглолицый, как луна, карими глазами весело подмигивает. Вечером, после четырнадцати часов изнурительной работы Ничипор непременно схватит Иванко своей железной рукой и потащит к себе: «Пойдем, почаевничаем или еще какого черта. К чему тебе валяться в своей каморке?» И уже с порога крикнет молодой жене: «Ну-ка, рыбонька, давай нам вареников, но не маленьких и богато, а больших и по сорок на брата…»
А сейчас он, подбадривая, кивает Иванке:
— Значит, экзаменуешься, Иванко? Ну, дай бог нашему теляти волка съесть!
Иванко повеселел, но ненадолго. Между локомотивами показался его учитель — слесарь Гринюк. Он спешил куда-то с железным сундучком.
— Еду, Ванюша, в Фастов, бей его сила божья! — выругался тихо. — Авария какая-то, что ли. Боюсь за тебя. Мастер зубами скрипит, племянничка устроить хочет на это место. Нарочно меня посылают, чтобы ты один остался. Ну, ничего… Держись, Ванюша!
Гринюк крепко пожал руку.
— Чтоб нашим ворогам пусто было! — пожелал он на ходу и побежал к пронзительно свистевшему паровозику.
Грустный подошел Иванко к станку. Его уже поджидал мастер — низенький, белобрысый, с большой сизоватой шишкой на шее. Он швырнул на станок какие-то детали, чертеж.
— Вот это тебе на полдня, — предупредил строго. — Не сделаешь — шагай снова на котлы.
И, ехидно усмехнувшись, добавил:
— Если имеешь голову на плечах — сделаешь…
Мастер ушел, а Иванко с тревогой глянул на рисунок — какие-то линии, обозначения, надписи. Затем осмотрел незнакомые детали — втулки с заграничным клеймом. «Да они и не от паровоза», — догадался Иванко, повертел в руках и понял, что ничего не сделает. Мечты не сбудутся.
Будет чистить огромные котлы, париться в духоте, согнувшись в три погибели. А потом снова судьба погонит куда глаза глядят…
Вначале Иванко работал землекопом в шумном Ростове. Затем очутился в бескрайных таврических степях. Вымахивал косой, удивляя поденщиков своей неутомимостью и широкими покосами. Из степей попал в Одессу. Там его приняли чернорабочим в железнодорожные мастерские. С хорошими людьми довелось работать. Они учили Иванко читать, понимать жизнь. Впервые на рабочих вечеринках услышал Иванко новые слова: «революция», «социализм», «Ленин». Волновали они Иванко, манили, тревожили; решил он ни на шаг не отступать от рабочего люда, понял, что здесь его счастье, среди этих прокопченных друзей. Ему уже стали давать поручения — разносил какие-то листовки и книжечки по указанным адресам; но вот в мастерских начались аресты, и однажды товарищи отвели Иванко в темный уголок цеха.
— Одним словом, Ванюша, полундра! Домой идти не рекомендуется. Вот тебе билет на поезд — сматывай удочки. Курс — норд…
Иванко взволнованно слушал, стараясь запомнить:
— В Киеве, на Батыевой горе отыщешь слесаря Ничипора Травянко — круглолицый такой, розовый, с ямочками на щеках, как у барышни. Придешь и скажешь ему с порога: «Добрый день вам в хате, с божьей пятницей или субботой, будьте здоровы… Кланяется вам дядя Яша из Одессы. Его шаланду разбил шторм, так он меня рассчитал и просит, чтобы вы где-нибудь устроили в Киеве…» Ясно? Не будет Травянки, стучись к машинисту Андрею Дзидзиевскому. Ну, попутного тебе, браток…
В Киеве Иванко несколько месяцев работал в депо на чистке котлов, пока однажды слесарь Гринюк не крикнул, заглядывая в его пекло:
— А ну, чумазый, вылезай! Ты еще долго будешь чухнарить[7] это железо, сто чертей его бабушке? Хочешь слесарить? У меня ученика нет.
Иванко обрадовался. Станет он наконец-то слесарем, будет у него приличный заработок и студенту сможет платить за обучение. А дальше… а потом пошлет письмо Тане… Получить бы от нее весточку! Хоть одно слово, хоть строчечку! Ведь, скитаясь по белу свету, осиротевший, обездоленный, он жил мечтой о Тане… Это был островок его надежд.
И вот этот островок стал отдаляться… Иванко вертел детали и думал, что придется идти на котлы: не сдать ему на слесаря, нет! Не будет у него хорошего заработка.
— Ну-с, юноша, о чем задумались?
Иванко встрепенулся. Позади стоял инженер Найдек. Белый китель, золотые пуговицы и белая фуражка — все это резко выделялось на сером мрачном фоне депо. Сухощавый инженер иронически и как-то загадочно улыбался, хотя стеклышки пенсне, как показалось Иванке, поблескивали грозно.