«Вот и все», — мелькнуло в голове.
— Странные штучки?
Инженер окинул Иванко взглядом, посмотрел на его потрепанную кубанку. «Тьфу, забыл, ведь и перед этой цацей надо шапку ломать». Иванко потянулся к кубанке, но инженер предупредил его жест.
— Нет, оставьте. Я посмотрел: такой вы красавец, черноморец, а в колбасных обрезках не разбираетесь. Ну, что же…
«Почему он ко мне обращается по-украински? — недоверчиво посмотрел Иванко на инженера. — В насмешку? Или в самом деле? Да как красиво выговаривает…»
— Ну что ж, парень… — задумчиво произнес Найдек и вдруг, заметив бежавшего куда-то Травянко, окликнул его. Тот подбежал — как всегда, в улыбке блестели его белые зубы, а на щеках играли ямочки.
— Чего это казачина скис? — хлопнул Иванка по плечу коренастый Травянко.
Увидев детали, он впился глазами в чертеж.
— Ага, подсунули хлопцу работу слесаря первой руки, да еще и автомобильные втулки. Что за антимония? — сердито сверкнул белками глаз Травянко и вопросительно посмотрел на инженера.
— Лично мне все понятно, — кивнул Найдек. — У нашего питекантропа поломалось авто; мастер хочет убить двух зайцев: услужить начальству и погнать смерда на котлы.
Иванко едва не подпрыгнул: неужели инженер за него? И что такое питекантроп? Видимо, какое-то скверное слово. А кого это инженер имеет в виду? Конечно, начальника железнодорожного узла, — ведь машина есть только у него.
— Вот что, Ничипор, — тихо сказал Найдек, и впервые Иванко заметил за холодными стеклышками пенсне теплый, ласковый взгляд инженера, — ты помоги Опанасенке, а я тем временем вызову к себе мастера. Провинностей за ним немало.
Как во сне, смотрел Иванко на все происходящее.
Кто же этот Найдек? Почему он стал на защиту бесправного батрака и чернорабочего? Как разобраться в этом огромном мире, где Иванко подстерегают неприятности и нежданные радости! Уж не манна ли это с неба? Нет! Что-то другое. Ведь с первого дня пребывания в Киеве Иванко не чувствовал себя одиноким. Сначала Травянко, затем Гринюк, а теперь вот… инженер.
Ничипор, вертя в руках детали, что-то объяснял Иванке, но тот как зачарованный смотрел вслед Найдеку. Загадочный инженер медленно шел по депо, рабочие снимали шапки, а он отвечал легкими поклонами.
Иванко направился к Ничипору. Был он в новой сатиновой косоворотке и фабричных сапогах. Уже месяц работал Иванко слесарем, получал три рубля в неделю и часть из них платил студенту за обучение. Близился день, когда он сам начнет писать письма. А сегодня произошло такое, что взволновало Иванко до глубины души. К нему подошел инженер Найдек и спросил, отчего он такой невеселый.
— Один я на белом свете, господин инженер, — искренне ответил Иванко. — Мать вспомнил.
— Так-так, — помрачнел Найдек. — А вы держитесь поближе к ребятам, Ваня. Вас почему-то на вечеринках не видно… Кстати, — инженер оглянулся и понизил голос: — В Одессе вы были неплохим связным, Ваня.
— Каким связным? О чем вы говорите? — вспыхнул Иванко.
— Спокойно, Ваня, — инженер извиняюще усмехнулся и, дружески переходя на «ты», весело подмигнул: — Ведь ты — Сабля?
Иванко оторопел, услышав свою одесскую кличку.
— Ну вот и всё. Ты думаешь, я не знал, кому помогаю?.. Так вот, будешь приходить ко мне в библиотеку… А сегодня — к Ничипору.
И вот Иванко у маленького домика на Батыевой горе.
— Ого-го, наш студент явился! — загремел Ничипор, когда Иванко показался на пороге.
— Уже и тесно: кубанец плечами всю комнату загородил, — шутил Дзидзиевский, молодой кряжистый машинист.
Иванко с любопытством разглядывал собравшихся. Он уже знал Патлаха — крепкого паренька с серыми глазами, Лобка и Полякова. Сидели двое незнакомых, а между ними — инженер Найдек. Он весело улыбнулся Иванке:
— Как успехи?
— Академиком на Кубань поедет…
— В крайнем случае — профессором жизни.
— Да мне на Кубань и сунуться нельзя, — вздохнул Иванко.
— Ну-ну, — хлопнул его по плечу Ничипор. — Конечно, вот так, с голыми руками, нельзя. А если с саблей, на коне… А?
Пили чай, расспрашивали про Кубань, про земляков. А когда жена Ничипора ушла на кухню, инженер Найдек сказал:
— Теперь будем собираться у меня, в технической библиотеке. Я организую так называемый технический кружок, — он еле заметно усмехнулся, подчеркивая последние два слова. — Там будет безопаснее.
Все согласились. Ничипор вытащил откуда-то из-под стола газету.
— Товарищи!
Это обращение взволновало Иванко, он его уже слышал в Одессе.
— Наш связной — дорогой Клим — работает по-путиловски. Благодаря ему мы имеем хороший контакт с центром. Сегодня мы получили свежий номер «Правды»… Прочитаем ее, товарищи…
Щекочущая волна ударила в грудь, растравила старые раны: так вот оно что!.. Иванко многих слов не понял, но ему стало ясно: готовится расплата с богачами. Скоро наступит конец человеческим страданиям.
Перед тем как разойтись, все встали, обнялись. Слышно было, как стучат сердца.
— Товарищи, давайте тихо:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
…Всю ночь не спал Иванко в своей каморке, долго слышалась ему эта грозная мелодия. Она поднимала и на крыльях уносила его к родным кубанским просторам. Даже утром, только что вскочив с постели, он услышал (может, почудилось), как будто в киевском просторе, вон там, над Славутичем-Днепром, раздавалось могучее и грозное:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут….
VIII
Осенняя слякоть… Моросит мелкий дождь, серые растрепанные тучи снуют, несутся над Кубанью. Станица тонет в грязи. Намокли соломенные крыши, плетни, печальны голые деревья. Не гарцуют на площади джигиты, изредка проедет всадник на грязной по брюхо лошадке, гулко чвакающей копытами по лужам. А за станицей, словно роженица, разбухшая земля укладывается на отдых. Она отдала все, что имела. Люди, которые всю весну, лето и осень с плугами, боронами, тяпками, косами пахали, боронили, засевали ее и косили густые хлеба, теперь оставили ее до весны. До чего же хорошо полежать спокойно, в тишине и забытьи! А вскоре она еще и белой простыней укроется.
Медленно подкрадывается тоскливый осенний вечер. Со всех сторон наползли тяжелые тучи, дождевые завесы. Завыл ледяной ветер. Таня прислушивается, как хлюпает за окном, плещет, булькает вода. А хата и она, Таня, словно плывут в каком-то пенящемся потоке.
Не зажигая лампу, девушка распускает свою величавую корону. Коса сползает на колени, стелется по полу. Становится легче: трудно целый день носить такие тяжелые косы на голове.
…Вчера от архиерея пришел запрет. Почти год тянул с ответом, и вот, пожалуйста: воскресной школе в Попутной не бывать. Как в воду канули мечты Тани и Тоси. А они даже людей опросили, и оказалось много желающих учиться по воскресеньям бесплатно, да еще на родном языке — снилось ли когда такое станичникам?
Пакет от архиерея поступил вчера, а сегодня цугом подкатил к станичной управе жандармский пристав из Армавира. Недолго пробыв у атамана, он подъехал к 3-й школе и вызвал Таню Соломаху в учительскую.
Это был тонконогий щеголеватый офицер в картинно наброшенной на плечи бурке и в жандармской фуражке. Но первое, что бросилось в глаза Тане, — это большие, как клыки, желтые зубы. От них, казалось, дурно пахло. Подкрашенные усики и припудренное лицо усиливали отталкивающее впечатление.
Таня вначале не поняла, о чем идет речь. Играя темляком и комично подрагивая левой ногой, офицер с жадностью оглядывал Таню с головы до ног, долго извинялся, изрекал какие-то пошлые провинциальные комплименты.
Но вот ужасная догадка мелькнула в голове Тани. Неужели?!
— Лицедейства на малороссийском наречии воспрещаются…
Пока Таня осознавала всю жестокость удара (попутнинцы уже выезжали с постановками в соседние станицы: Отрадную, Гусарную, Бесскорбную, на хутора; во многих местах образовались свои любительские труппы), офицер завел разговор о проведенных Таней уроках истории, напомнил, что следует больше уделять внимания царской семье Романовых, а о всяких там гетманах и кошевых, поэтах и героях украинских забыть, иначе…
— Ах, барышня, я не буду говорить об этом, вы и сами понимаете, что ожидает вас в противном случае… Мне приказано предупредить вас…
И вдруг совсем близко она увидела его желтые глаза и морщины у рта.
— Но я сочувствую вам, барышня. Тут глушь, а ваша прелестная душа стремится к приличному обществу. Кстати, сейчас в Армавире гастролирует московский цирк… О, какой грандиоз! Артисты прыгают выше человеческой головы — вы можете поверить? Между прочим, не желаете ли прокатиться в город? В вашем распоряжении будет мой особняк, где я один… Вы шикарно провели бы осенние… Понимаете?..
— Понимаю!
Он посмотрел на Таню и испугался — девушка стояла, гордо выпрямившись, лицо ее пылало гневом; мгновенно понял, что эта стройная барышня не походит на тех армавирских красоток, которые млеют от звона шпор, и почувствовал: вот сейчас она ударит его больно и так звонко, что услышат даже за стеной в классе; Таня сделала шаг и… Он инстинктивно (черт знает, как это получилось!) поднял руку для защиты, пригнул голову и прыгнул в сторону. Сразу опомнился и, багровея, крикнул:
— Прошу без… движений, барышня!
Таня не удержалась от смеха: «Офицер…»
С порога злобно крикнул:
— Мы еще встретимся!..
Таня видела из окна, как жандарм вскочил в фаэтон, грубо толкнул кучера, и кони с места понеслись галопом, разбрызгивая грязь.
В учительскую вбежала Тося и как-то глухо, с надрывом воскликнула:
— Все! Театра нет! Шевченко и Леся запрещены!
Она была бледна и казалась выше, грациознее, чем обычно.
За окном снова моросил дождь.
— Таня! — почти крикнула Тося. — Что же дальше? Что осталось — преферанс? Замужество? Сплетни? Именины с пирогами?!