Подъехав к казармам, он сразу же увидел, что бравый Концев свое дело сделал. Бочонки с пивом и шнапсом, доставленные утром по железной дороге, двумя рядами стояли у стены казармы, под охраной пяти ветеранов. Рядовой состав отдыхал. Офицеры сидели в новом деревянном бараке, где после прибытия Тарабаса устроили столовую. Оттуда доносились разговоры и громовой хохот. Подошел Концев. Стал во фрунт, молча козырнул. Доложил без единого слова, но чрезвычайно красноречиво. Тарабас все понял, оставил его, пошел дальше. Рядовые и унтер-офицеры лежали и сидели на земле. Солнце приветливо и все теплее светило на голую землю двора. Все были веселые, довольные, ожидающие праздника.
Около одиннадцати утра началась раздача еды. В очереди гремели котелки, в большом кухонном котле дымилась густая горячая каша, шлепалась из огромного черпака повара в котелки. Полковник Тарабас стоял у полевой кухни. Один за другим мимо проходили солдаты. Он рассматривал их лица. Хотел понять, кто из этих мужчин чего-то стоит, а кого надо гнать в шею. Да, Тарабас хотел распознать людей по лицам. Напрасная затея! Вот генерал Лакубайт, тот умел! А полковнику Тарабасу все лица нынче казались тупыми, жестокими, лживыми, коварными. Не то что в войну. В войну сразу видно, кто чего стоит. Рыжих здесь нет. К сожалению, нет. Ведь это безошибочный знак. Любого рыжего полковник Тарабас выгнал бы сию же минуту.
Обедали нынче в большой спешке. Кто имел ложку, оставлял ее за голенищем. Подносил котелок к губам, заглатывал густую кашу, а потом обсасывал косточки и с размаху швырял их через забор казармы — лишь бы поскорее добраться до вожделенного пива. Всем распоряжался Концев. Сейчас, когда церковные часы пробили полдень и солнце довольно-таки припекало, словно по волшебству появилась разномастная посуда для питья — стеклянные, деревянные, жестяные, глиняные кружки и кружечки, спешно принесенные солдатами чуть ли не охапками и бережно расставленные возле бочонков. Вскоре по знаку Концева открыли краны. Послышалось громкое клокотание, вскипела пена. И на сытых, но алчных лицах солдат, у которых в усах и бородах еще виднелись следы съеденной каши, а во рту пересохло от жажды, отразился пылкий, едва ли не священный восторг, делавший их похожими друг на друга: полк сплошь из братьев. Они толпами повалили к бочонкам.
Началась страшенная попойка. Кружек на всех не хватило, их передавали от одного к другому, с нетерпением ждали, когда они вернутся, четыре, шесть рук подставляли кружки под бесконечно щедрые краны. Пили пиво. Белая пена перехлестывала через край, впитывалась в почву, оставалась в углах рта и на усах, языки слизывали ее с усов, прищелкивали от удовольствия, наслаждаясь этой милостивой добавкой к изобильному милостями дню. О какой день! Концев со своими пятью людьми, каждый из которых сжимал в руке жестяную кружку, полную прозрачной водки, прокладывал себе дорогу в распоясавшейся толпе, выбирал, обдумывал, угощал того или другого, смотря по настроению, как казалось окружающим, получал от награжденных благодарную улыбку, от обойденных — неприязненный, бесконечно разочарованный взгляд. У тех, кто хватил большущий глоток водки, горело нутро, и они тотчас требовали еще пива. Кое-кто сразу, грузный, большой, с грохотом валился наземь, точно пораженный молнией. И казалось, подняться ему уже не суждено. Пена белела в уголках рта, губы синели, веки закрывались не до конца, оставляя на виду кусочек голубовато-белого глазного яблока, лицо искаженное и одновременно довольное, исполненное жестокого, озлобленного счастья. В общем, немного погодя двое крепких парней поднимали такого упавшего и выносили из казармы. Четыре больших грузовика ждали у ворот. Один был уже наполовину полон. Там рядышком аккуратно лежали несколько человек, этакие упакованные хрупкие оловянные солдатики. Над бесчувственными телами милосердно натянули брезентовый навес.
Вскоре выяснилось, что осторожный Концев не принял в расчет неодолимо стойкую натуру иных солдат. Во всеобщей неразберихе некоторые, кому и водка, и пиво были нипочем, воспользовались долгожданной возможностью сбежать. Сперва молча, а потом, за пределами казармы, с пьяными песнями они кружными путями отправились в городишко Коропту, ведь давно толком его не видели и теперь вправду по нему тосковали. Лютую злобу на грозного Тарабаса они копили с тех пор, как он заманил их в казармы и загнал под свое жестокое иго. Хорошо жилось лишь его соратникам. И на них злились едва ли не больше, чем на самого полковника. Несколько раз недовольные пытались сговориться и сбежать либо открыто взбунтоваться. Недовольные! Кого только среди них не было — помимо ветеранов, которых Тарабас привел с собой в Коропту. Как только все они, сюда сбежавшиеся, утолили голод и жажду, они затосковали по воле, по сладкой сестре горького голода. Заниматься строевой подготовкой ради нового отечества, о котором покуда никто толком не знал, кому оно, собственно, принадлежит, было бессмысленно, ребячливо и утомительно. Но когда среди жаждущих воли доходило до сговора, о нем подлым образом (и непонятно как) сразу же доносили фельдфебелю Концеву. Наказания были жуткие. Некоторых заставляли по шесть часов на корточках сидеть на узкой кромке казарменной стены, под охраной двух часовых, готовых в любую минуту выстрелить, один из них стоял во дворе, второй — за стеной, устремив на приговоренного взгляд и дуло винтовки. В искусстве придумывать кары и пытки Концев не имел равных. Иным он самолично привязывал вытянутые руки к двум ступенькам длинной приставной лестницы, которую бедолага затем должен был нести перед собой, беглым шагом, обычным и парадным. Другим по десять раз кряду приходилось с винтовкой и полной выкладкой взбегать на верхушку крутой насыпи, сооруженной в дальнем конце казарменного двора; обычно за нею солдаты проводили тренировочные стрельбы. После нескольких подобных экзекуций тайные сговоры прекратились. Но злоба в сердцах осталась и росла.
Наконец-то они вырвались на волю. За первыми восемью, украдкой сбежавшими из казармы, последовали другие группы, на сей раз отнюдь не сговариваясь. Казалось, те, кого выпивка свалить не сумела, стали благодаря ей весьма прозорливыми. Их тела теряли равновесие, но головы оставались ясными. В скором времени — Концев и его люди еще не успели заметить, сколько народу от них сбежало, — беглецы, руководствуясь безошибочным чутьем забулдыг, уже добрались до трактира Кристианполлера. Вошли, тремя-четырьмя кучками, можно сказать, вломились.
Ворота постоялого двора стояли нынче нараспашку. После долгого перерыва в Коропте снова открылся свиной рынок. Еврей Кристианполлер славил чудеса Господни. Велик Он во всей Его неисповедимости, очень велик в Своей неизъяснимой доброте. Человеческому разуму непостижимо, почему именно сегодня снова открылся издавна привычный, добрый свиной рынок, так радовавший сердце Кристианполлера. Еще вчера никто и предположить такого не мог! Однако ж коль скоро Господь велит вновь, после долгого перерыва, открыть в Коропте свиной рынок, то об этом мигом проведали все окрестные крестьяне и, как знать, пожалуй что и свиньи.
Когда первые долгожданные крестьяне явились на постоялый двор «Белый орел», Кристианполлер приказал работнику Феде настежь отворить ворота, как в старые добрые времена, много лет назад, когда ни один человек с оружием, кроме мирного городового, не переступал порог постоялого двора. Да, когда в первые утренние часы приехали первые крестьяне, как ни в чем не бывало, словно приезжали сюда и на прошлой неделе, словно не было ни войны, ни революции, ни нового отечества, — в знакомых, крепко пахнущих, желтовато-белых овчинных тулупах без застежки, подпоясанных темно-синими льняными кушаками; когда эта привычные фигуры спустя годы явились снова, еврей Кристианполлер позабыл о бессонной ночи, об ужасе, о своих постояльцах-офицерах и даже о Тарабасе. Эти крестьяне казались надежными посланцами нового, полностью восстановленного мирного времени. Пока Кристианполлер в радостной и благоговейной спешке развязывал и сворачивал свои молитвенные ремешки, первые крестьяне уже вошли в трактирный зал. Торопливыми поклонами трактирщик пытался попрощаться с Богом, которому только что молился, и теми же поклонами поздороваться с крестьянами. О, каким сладким и мирным был острый запах их тулупов! Как чудесно хрюкали снаружи в соломе на повозках связанные свиньи! Без сомнения, то были подлинные голоса давно утраченного, сладостного мира. Мир вернулся на землю и остановился в постоялом дворе Кристианполлера.
И, как в давние времена, еврей Кристианполлер достал из погреба маленькие пузатые бочонки и расставил их не только во дворе, но и у распахнутых ворот, чтобы еще больше разохотить пришельцев, которым и без того не терпелось выпить. Огромная, благоговейная радость наполняла Натана Кристианполлера. Хотя Господь, Неисповедимый, напустил на землю войну и разорение, однако ж и взрастил в изобилии хмель и солод, из коих делали пиво, орудие трактирщиков, и сколь много людей ни полегло на войне, подросли новые крестьяне, непьянеющие и жаждущие, в таком же изобилии, как хмель и солод. О великая милость! О сладостный мир!
Но пока набожный Кристианполлер восхищался и славил, уже назревала беда, большая, кровавая беда Коропты, а вместе с тем злополучное заблуждение грозного Николая Тарабаса.
XV
Соратники полковника Тарабаса, оставшиеся в кладовке во дворе Кристианполлера, встретили дезертиров с притворной радостью. И тотчас послали фельдфебелю Концеву в казармы депешу, что пьянчуги, ни о чем не подозревая, сызнова угодили в плен. Что до полковника Тарабаса, то он давно сидел с офицерами в бараке, старался «забыть пятницу» и вообще волнения этого необычного дня. Фельдфебель Концев доложил ему о случившемся, но полковник Тарабас услышал уже не все.
Между тем вечерело, пятница подходила к концу. И короптинские евреи, по обыкновению, начали готовиться к шабату. Кристианполлер тоже. Накрывая стол и расставляя свечи на кухне, где ночевал после отъезда домашних, он думал о жене и детях, с некоторой надеждой, что скоро все они вернутся. Свиной рынок был надежным знаком возвращения мирных времен, окончательного их возвращения. Если допустить, что новые банкноты нового отечества, к