— Мы вас заставим! — крикнул один из солдат, здоровенный малый с широкими плечами и крохотной головенкой, похожей на орешек, жалкий плод на могучем стволе. Он растолкал толпу, вышел вперед и остановился перед молодой еврейкой, чье красивое смуглое лицо с невинно-испуганными, широко открытыми золотисто-карими глазами под белым шелковистым платком уже издали привлекло его внимание и могло вызвать у него как любовь, так и ненависть. Молодая женщина оцепенела. Даже не попыталась отпрянуть.
— Вот она, его жена, жена мерзавца Кристианполлера! — выкрикнул солдат. Неописуемая, нечеловеческая алчность отразилась на его блеклом голом личике. Он взмахнул короткой деревянной дубинкой и ударил прямо по белому платку еврейки. Она тотчас упала. Все закричали. Ослепительно белый шелковый платок окрасился кровью. И словно только вид красной крови, первой, пролившейся в этот день, придал четкий смысл и определенное направление глухой злобе толпы, в остальных тоже пробудилась неодолимая жажда бить, пинать, глаза их уже затянуло багровой пеленой крови, багровыми струями, словно кровавыми водопадами. Они принялись колотить тем, что было в руках, по людям, по детям, по предметам, случайно оказавшимся рядом.
Когда из казарм подошел Концев с небольшим отрядом солдат, он сразу понял, что не справится с неимоверной сумятицей. И спешно послал депешу полковнику Тарабасу, а сам на разных языках обратился к толпе то с грозными, то с успокаивающими речами. Но крестьяне и солдаты уже слишком глубоко увязли в своем дурмане, чтобы уразуметь его отрезвляющие окрики. Они только смутно чувствовали, что против них выступает порядок, а стало быть, враждебная сила, и порывались ответить тоже силой. Инструменты, какими они до сих пор крушили все подряд, теперь стали метательными орудиями против Концева и его отряда. Без разрешения полковника Тарабаса Концев не осмеливался отдать решительный приказ. И пока что отступил, расставив своих немногочисленных людей по обе стороны улицы, как охрану возле еще уцелевших домишек. Толпа дальше не продвигалась. Однако с тем большей яростью набросилась на остатки кучки евреев, на пленников. Тут и там из домов вырывались синие язычки пламени, из окон и дверей доносились жалобные крики и плач. Концев нетерпеливо ждал. С минуты на минуту наверняка явится полковник Тарабас.
Между тем вернулся только солдат, которого Концев послал к полковнику. Он доложил, что все офицеры в столовой, то бишь в бараке, пребывают в почти бесчувственном состоянии и грозный полковник Тарабас в данный момент ничуть их не лучше. Пожалуй, с ним дело обстоит даже еще хуже. Ведь, как ему сообщили повар и солдаты-официанты, под вечер там произошла ссора. Старый майор Либудин, тот самый, что в прежние времена командовал вокзальной охраной и вовсе не собирался уходить в отставку, крикнул полковнику Тарабасу, что в давней российской армии знать не знали этакого бессмысленного пьянства. Вспыхнула ссора. Тарабас предложил всем недовольным немедля покинуть новую армию. Затем офицеры подрались, при участии Тарабаса. А после неожиданного всеобщего примирения их охватила охота продолжить попойку.
Фельдфебель Концев решил снова собрать свой маленький отряд и, примкнув штыки, идти на толпу крестьян. Он еще не знал, что и в толпе есть солдаты. Некоторые из них по-прежнему были вооружены пистолетами, из которых палили по рисункам Рамзина. Фельдфебеля Концева они ненавидели. Ничего ему не забыли. Узнали его, по голосу, и, подначиваемые Рамзиным, решили с ним поквитаться. Растолкали крестьян, протиснулись в первые ряды. Когда Концев отдал приказ «вперед!», Рамзин выстрелил, а за ним и дезертиры. Трое из людей Концева упали. Фельдфебель осознал опасность, но было уже поздно. Он даже не успел скомандовать «огонь!», как Рамзин и дезертиры устремились вперед и расстреляли остатки обойм под победоносные вопли ошалевших крестьян.
На ночной улице, которую освещали три-четыре жалких керосиновых фонаря и на которую временами, все чаще, бросали скудный, летучий отблеск языки пламени, вырывающиеся из еврейских домишек, завязалась отчаянная, короткая потасовка. Фельдфебель Концев, старый солдат, сразу смекнул, каков будет ее исход. Он знал, его маленький отряд не выстоит перед свирепой толпой. И со стыдом и тоской подумал, что после такой ничтожной потасовки его ждет позорный конец, его, бесстрашного солдата великой российской армии. Множество солдат, храбрых врагов, австрияков и немцев, он убил своими сильными руками. От растерянности, но и от преданности своему командиру, полковнику Тарабасу, он явился сюда. Что за дело ему до крошечной новой страны? Что за дело, черт побери, до короптинских евреев? Ах, какой конец для старого солдата великой войны!.. Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в мозгу смельчака Концева, меж тем как его воинская и добропорядочная совесть, будто совсем особенный, настоящий мозг, диктовала ему меры, необходимые ввиду создавшегося ужасного положения. В левой руке пистолет, в правой тяжелая кривая шашка, окруженный улюлюкающими крестьянами и своими смертельными врагами, дезертирами, храбрый Концев рубил и стрелял направо и налево. Его огромная мясистая голова возвышалась над окружающим сбродом. Всем телом он чувствовал боль, удары сыпались на него градом. Внезапно он ощутил резкий укол в шею. Налитые кровью, подернутые кровавой завесой глаза еще успели увидеть Рамзина, который держал в поднятой руке обычный крестьянский нож.
— Собака, — прохрипел Рамзин, — сукин сын!
С последней ясностью, дарованной близкой смертью, Концев осознал позор своей гибели. Крестьянский нож пробил ему горло. И был он в руке паршивого бандита, дезертира. Горечь, стыд и ненависть исказили лицо Концева. Он упал, сперва на колени. Потом вытянул руки, толпа прянула в сторону. А у него уже не было сил опереться на руки. Он рухнул во весь рост, лицом в уличную грязь и нечистоты. Кровь хлестала из горла, через ворот мундира, впитывалась в загаженную землю. По его телу и по телам других солдат топали кованые сапоги толпы. Иные поранили самих себя. Иных поранили соседи. Но вид собственной крови вовсе их не унимал, наоборот, дурманил еще больше, чем вид чужой, которая лилась повсюду. Короткая схватка опять-таки их не утомила, а, наоборот, только усилила жажду бессмысленного буйства. Из широко разинутых ртов до странности регулярно, в почти строгом ритме вылетали нечеловеческие вопли, в которых были и рыдание, и вой, и тоска, и ликование, и хохот, и плач, и страстно-голодный звериный рев. Один из солдат притащил факел. Он обмотал конец палки скатертью, разбил один из фонарей, смочил ткань керосином и поджег. Теперь он размахивал этим факелом над головами, касаясь им низких свесов сухих гонтовых крыш и поджигая их. Многие последовали его примеру. И вскоре вся главная улица Коропты стояла в огне. Язычки пламени, весело и непринужденно пляшущие на крышах по обе стороны улицы, так развеселили толпу, что она почти забыла о евреях. И хотя по-прежнему тащила бедолаг за собой, спотыкающихся, падающих на колени и рывком поднимаемых на ноги, но уже не лупила и не пинала. Кое-кто даже начал успокаивать их, увещевать и указывать на жуткие красоты, какие тут учинили:
— Гляди, гляди, какой огонек!.. Гляди, какая у меня рана. Болит, видишь?
Мало-помалу к евреям привыкли. Толпа так долго их мучила, что они стали неотъемлемой частью триумфального шествия. Отпускать их нельзя, ни под каким видом. Но кроткие слова и мягкое обращение пугали евреев еще сильнее, чем побои и мучения. Им казалось, что за всеобщей кротостью наверняка последуют еще более страшные муки. Когда к их плечам тянулась мирная рука, они вздрагивали, словно от удара кнута. Со стороны они походили на кучку безумцев, объятых тупым, слабым и перепуганным безумием, посреди жестокого и опасного безумия других. Они видели, как горят их дома; наверно, их жены, дети и внуки уже погибли, им хотелось молиться, но было страшно издать хоть один звук. Почему древний Бог карал их так тяжко? Четыре года кряду Он осыпал короптинских евреев мучениями. Царь, древний фараон, умер, новый воскрес в вечной египетской стране, да-да, совсем новый, хоть и маленький, но невероятно жестокий Египет воскрес вновь! Время от времени евреи сдавленно вздыхали, и эти вздохи походили на хриплые, испуганные крики чаек перед бурей.
Часовые в казармах услышали выстрелы. Люди Тарабаса, оставшиеся в кладовке Кристианполлера, тоже. Они вдруг опомнились, очнулись от хмеля, в какой их повергли выпивка, молитвы да песнопения. Ими овладел страх, страх дисциплинированных солдат перед собственной воинской совестью и ужасными карами Тарабаса. Часть их оружия забрали дезертиры. Солдаты в кладовке смотрели друг на друга, молча, укоризненно и опасливо, виновато отводили глаза. Теперь, протрезвев, они хотя и сумели вспомнить все события этого странного и страшного дня, однако не находили объяснения злым чарам, под которые подпали. Перед Богородицей по-прежнему горели и чадили несчетные огарки свечей. Ко лика Богородицы уже не было видно. Казалось, он опять исчез, поглощенный сумраком.
— Что-то скверное происходит, — наконец сказал кто-то. — Надо нам вернуться в казармы. Предупредить командира. Кто пойдет?
Молчание.
— Все вместе пойдем! — сказал другой.
Они погасили чадящие огарки и вышли из кладовки. Увидели отблески пожара, услыхали шум, припустили бегом, сделали крюк вокруг главной улицы. Когда они добрались до казарм, полк стоял готовый к выступлению. Тарабас как раз вскочил на коня.
— Живо стать в строй! — вскричал он.
Они со всех ног кинулись в комнаты, отыскали несколько брошенных винтовок и поодиночке стали каждый в одну из шеренг Несколько офицеров (не все) тоже были на ногах. Послышались привычные команды Сильно поредевший полк двинулся в город, Тарабас верхом во главе колонны, как положено по уставу, с шашкой наголо. Вышли прямиком на главную улицу. Грозный полковник Тарабас, впереди, в двадцати шагах от первой роты, красноватый в отблесках огня, выглядел так устрашающе, что безумная толпа мгновенно притихла.