Диме все-таки пришлось сдать Катю родителям. После того как девушка пропала на несколько дней, ее родители уже и сами переполошились. Дима сказал, что догадывается, где она может быть. Скорее всего, Катя отправилась к своему бывшему парню, активному наркоману, и искать ее нужно там. Он объяснил, что их дочь зависима, и ее надо спасать. Как уже говорилось, Катин папа занимал очень высокий пост в министерстве атомной энергетики, и ее семья жила очень обеспеченно. Большая квартира, несколько машин и неограниченные карманные деньги для дочери. Возможно, такое изобилие ее и сгубило.
– Мы приехали на эту хату, я выманил ее за дверь поговорить, и мы с батей силой потащили Катю в лифт, – вспоминает Дмитрий. – Выбежал этот кореш, его сумасшедшая бабушка, все орут. Стоит крик, мат и какой-то невообразимый трэш. Катя лягается, плюется, кусается и проклинает меня последними словами. Это и понятно, я же ее «предал», привел родаков в логово кайфа и, возможно, разврата.
В течение следующих недель родители пытались применять разные методы для лечения дочери. От вызова нарколога по объявлениям в газете «Из рук в руки», до народных методов снятия аддикции. В итоге ее пристроили в кремлевскую «Центральную клиническую больницу», которая была и остается крайне мажорным заведением. Наркологички там нет, но, видимо, Катю поместили в какое-то другое отделение, в частном порядке договорившись лечить ее от наркозависимости.
– При этом ее родители мне сказали, что Катя больше не хочет меня видеть, – продолжает Дмитрий Спирин. – Я не должен появляться в ее жизни, звонить, интересоваться ее делами и все в этом духе. И я сразу почувствовал, как они ко мне охладели. Из классного парня Димы-Димочки я превратился для них в мудака, от которого надо поскорее избавиться. Для меня это была серьезная травма. Это же я открыл им глаза на проблему и вернул дочь в семью! Я боролся за нее, а тут мне такое говорят! Сейчас я уже понимаю, что, скорее всего, это был результат некоего торга между ними. Катя действительно была на меня обижена и могла согласиться лечь в больницу только при условии, что родаки сделают все от них зависящее, чтобы я ее больше никогда не увидел. А родители были вынуждены принять сделку, но мне раскрывать условия не могли. В ответ я закатил им дикую истерику, с матом, криками, слезами и соплями. Объяснил им, что они твари и фашисты, раз так поступают со мной. Следующие несколько месяцев я дико страдал. Я был влюблен, моя девушка где-то существовала, но я не знал, что с ней. Мне ничего не говорили про больницу. Для меня она просто пропала.
Несмотря на личные драмы в жизни нового вокалиста, группа «Четыре таракана» начала подниматься из небытия, в котором вынужденно пребывала последний год с лишним. Сложился состав музыкантов, и, что важно, пошла творческая работа. Спирин с Родионовым регулярно собирались дома у гитариста и придумывали новые песни, а потом репетировали уже полным составом. Тексты для нового материала делались полностью на английском языке.
Они считали, что такой тип рок-музыки, которую они играют, на русском вообще не звучит, и тут даже бессмысленно что-то придумывать, как не имеет смысла мешать кислое и зеленое.
Второй причиной, удерживающей от сочинения на русском языке, была боязнь оказаться похожими на русский говнопанк, от которого они старались максимально дистанцироваться. Песни про блевотину, говно и помойные приколы, равно как и лирика в стиле «Гражданской обороны», их не бодрили. Хотя они на первом альбоме уже и так ходили по краю с песнями «Мне плохо с утра» и «Под потными обоями».
С лирикой им помогала Аня Сенкевич из группы «Сенкевич International», которая уже писала англоязычные тексты группе «Ногу Свело!» и согласилась выручить ребят. Кстати, сейчас Анина дочка Арина Андреева является участницей модной группы «Комсомольск». Они накидывали ей тезисами смыслы, которые хотели бы изобразить в песне, а Аня, слушая трек, уже сочиняла англоязычный текст с учетом пожелания заказчиков. Делала она это абсолютно бесплатно, из любви к искусству. После нескольких месяцев чуваки почувствовали себя в силах записать на студии второй альбом из песен, ранее сочиненных с Петуховым, и нового материала, придуманного после прихода Родионова.
Время шло, а финансовая стабильность в жизни парней все не наступала, поэтому для записи они выбрали едва ли не самый бюджетный вариант из возможных. Сейчас студийное время в столице стоит двадцать-тридцать долларов за час, тогда брали в среднем пять баксов, но чуваки смогли найти вариант за три доллара США. Это была небольшая студия в подмосковном городке Внуково, куда они ежедневно ездили на маршрутке. Помогла найти это место Лана Ельчанинова, которая за некоторое время до этого привлекла Спирина в качестве бэк-вокалиста к записи альбома культовой питерской группы «Автоматические удовлетворители». «АУ» писались как раз во Внуково.
Первый сюрприз внуковской студии заключался в том, что барабаны снимались не микрофонами, а электронными триггерами, выдавая в итоге не живой звук, а сэмплированный «тыщ». По сути, так можно было и на драм-машине партию забить.
– У меня дома сейчас организована простенькая студия, – рассказывает Владимир Родионов, гитарист группы «Четыре таракана», – но по сравнению с теми условиями – это Abbey Road. Там все было очень бедно. Бас писали чуть ли не в линию, а еще местный звукорежиссер настаивал, чтобы при записи гитарист выходил из комнаты, иначе гитара будет свистеть. Через пару лет я уже специально вставал в метре от комбика, чтобы она громче свистела, а тогда мы не знали таких приемов и думали, что он прав. В итоге получился слишком чистый звук. Но самое страшное было не в этом. Вроде бы мы долго репетировали, но на студии выяснилось, что группы вообще нет, а есть только мы с Сидом, которые придумывали эти песни на кухне. Вот что мы наиграли, то и готово. Барабанщик не может сыграть четырех тактов, не сбившись, а басист просто профнепригоден. На репетициях в шуме мы толком не могли слышать, что Пэп играет, но в студии это все вылезло.
Студийная сессия началась сразу весело. Владимир Родионов принес свою гитару, поставил ее возле стеночки, но в какой-то момент она упала на пол, и у нее отлетела голова грифа. В итоге он записывался на гитаре, одолженной у приятеля из Давыдково. Это был родной американский Fender Stratocaster. Очень хороший инструмент, но не самый подходящий для исполнения панк-рока. Партию бас-гитары тоже прописывал Родионов.
– Когда я пришел в группу, то сразу заметил, что Пэп находился на некотором приниженном положении, и с ним особенно не считались, – продолжает Владимир. – К тому же играл он действительно неважно. Сначала Сид попробовал записать партии бас-гитары, но у него получалось не намного лучше Пэпа. В итоге и гитару, и бас писал я.
– Сид вообще не мог ничего записать, – рассказывает Денис Рубанов. – Он целый день простоял у микрофона и не смог спеть ни одной песни. Потом он говорил, что не подходит для этой роли, лучше не тратить деньги и найти другого вокалиста. Но я его подбадривал: «Ты сможешь! Соберись! Ты отличный фронтмен!» И в итоге он записался.
– Я не припомню каких-то катастрофических проблем с записью вокала, – продолжает Владимир Родионов. – Но вот с барабанами мы действительно намаялись. Мы со звукачом потом несколько смен склеивали партию ударных. Буквально по кусочкам. Для меня это была первая запись в студии, и я получил хороший опыт, но это был настоящий ад. И когда Рубанов говорит, что он записал барабаны на этом альбоме, я всегда посмеиваюсь. Потому что он настолько неровно играл, что там в итоге все склеено из фрагментов. От игры Рубана практически ничего не осталось.
– Рубан не хотел играть с метрономом, он не принимал его как концепцию, – говорит Дмитрий Спирин. – Действительно, спустя много лет я узнал, что если барабанщик очень высокого уровня и у него спаянный профессиональный коллектив музыкантов, то метроном может сковывать внутреннее движение. Без метра можно качать чуть вперед, чуть назад, и это будет слушаться очень круто. Но это работает только в случае с серьезными сыгравшимися профессионалами. В нашем случае метроном был необходим, потому что Денис разгонялся и замедлялся в рандомном режиме, а не потому что так было задумано в аранжировке. В наших простых двухминутных песнях этого не предполагалось. На студии все эти проблемы вскрылись в полном объеме.
Возрождение группы «Четыре таракана» по методу птицы Феникс осложнялось еще и тем, что за то время, пока агрегатным состоянием команды был пепел, в Москве сменилась музыкальная мода. Панки в клубах уже не котировались, и на место чуваков в косухах с клепками и булавками пришли ребята на ширштанах, бейсбольных кепках и с козлиными бородками. Новая музыка называлась альтернативой. Появилась целая тусовка групп, ориентирующихся на новую волну альтернативного метала. Они равнялись на Deftones, Faith No More, Rage Against the Machine и другие группы, смешивающие тяжелый метал с ломаными ритмами и речетативом. Из панк-рока на плаву остались разве что «НАИВ», но их третья пластинка Dehumanized States of America была скорее альтернативой, чем панк-роком. Парадигма сменилась настолько стремительно, что про «Четыре таракана» с их заслугами никто уже и не помнил. Разговоры с концертными площадками выглядели примерно так: «Кто такие? "Четыре таракана?" А на вас кто-нибудь ходит?» Из крепкого середняка они перешли в статус «какой-то старой банды», которой надо снова отвоевывать место под тусклым андеграундным солнцем.
– Мне было девятнадцать лет, я был полон надежд и устремлений, – рассказывает Дмитрий Спирин. – Понимал, что команде надо идти вперед и у нас есть для этого все. Но также мне очень быстро стало понятно, что среди своих партнеров по группе я не найду людей, которые будут это делать с той же энергией, что и я. И первый, в ком я не найду поддержки, – это Рубан. Он оставался наркоманом, он бухал. Мое лидерство Денис принял, так как он во многом был зачинщиком этой идеи выдвинуть меня в вокалисты, но если я говорил, что надо что-то делать, то он воспринимал это как указание, и ему это не нравилось.