Майор подошел к стойке.
— Вызовите, пожалуйста, заведующего, — сказал он.
Буфетчица подняла голову, прищурившись, посмотрела на позднего посетителя и сердито спросила:
— Зачем вам его?
— Нужно.
— Ни днем ни ночью покоя нет, — проворчала она, но, открыв находившуюся за стойкой дверь, крикнула: — Семен Петрович! Вас требуют.
Пока майор разговаривал с буфетчицей, Миша разглядывал сидевшего в глубине зала человека. Навалившись грудью на стол, он крепко спал. Шапка его была сдвинута набок, голова лежала на руках, а ноги широко расставлены. «Неужели пьяный?» — подумал мальчик. Он заметил, что майор тоже мельком взглянул на спящего и отвернулся.
Минут через пять вышел мужчина, черты лица которого мальчик запомнил на всю жизнь.
— Что вам надо? — спросил мужчина.
— Мне заведующий нужен.
— Заведующего нет. Я замещаю.
— А это все равно, — сказал майор, протягивая листок бумаги. — Вот вам записка от начальника штаба.
Мужчина прочитал записку, равнодушно передал ее буфетчице и ткнул пальцем в сторону стола.
— Садитесь за дежурный стол. Сейчас накормим. Только кухня уже не работает, разогревать не на чем.
— Неважно.
Ждать пришлось долго, пока принесли в тарелках суп. Обед полагался без хлеба, но Миша приберег все бутерброды и теперь поделился ими с «дядей Ваней». При электрическом свете он разглядел, как был одет майор. Короткая ватная куртка, темные брюки, засунутые в простые сапоги, защитного цвета фуражка. Мише было очень приятно сидеть с ним за одним столом и хлебать холодный, невкусный суп. Он ждал вопроса. Когда буфетчица, собрав листочки, вышла из зала, майор тихо спросил:
— Тот?
— Он самый, — так же тихо ответил мальчик.
Суп свой Миша съел в два раза быстрее Ивана Васильевича. Оглянувшись на спящего, он, к своему удивлению, увидел широко открытые глаза, пристально уставившиеся на него.
Мише стало не по себе, и он отвел глаза в сторону.
— Дядя Ваня… а тот смотрит, — прошептал он.
— Пускай смотрит. Пьяный, наверно.
Вернулась буфетчица, забрала ножницы и баночку с горчицей, служившей для приклеивания талонов, и снова ушла.
В это время человек, притворявшийся спящим, «проснулся», зевнул и нетвердой походкой направился к столу, за которым сидел майор с мальчиком.
Это был новый сюрприз, от которого Миша чуть не свалился со стула. В пьяном он узнал человека, который принес утром в Старую Деревню пакет с картошкой и показывал ребятам немецкие часы.
— Я извиняюсь, товарищ… — заплетающимся языком обратился он к майору. — Сколько сейчас времени?
— Без четверти, — сказал майор, посмотрев на часы.
— Извиняюсь… Я, понимаете ли, уснул тут…
— Пить надо меньше, — сухо бросил Иван Васильевич.
— Я понимаю… извиняюсь. Работа такая… Я, понимаете ли, тут в районе шофером работаю… я завтра… ну, в общем, немного выпил по случаю… Извиняюсь…
С этими словами шофер подошел к столу, ухватился рукой за спинку стула, на котором сидел Иван Васильевич, покачнулся и ловким движением передал ему какую-то бумажку. Миши он, видимо, не стеснялся, потому что после передачи письма щелкнул его по носу.
— Извиняюсь, это что, ваш сынок будет?
— Племянник, — сухо ответил майор.
— Очень приятно. Симпатичный у вас племянник… Извиняюсь. Надо спать. Утром мне за хлебом ехать.
Шофер зевнул и медленно поплелся обратно. Сев на старое место, он долго возился, что-то бормотал, но наконец успокоился и как будто опять заснул.
Мише еще утром понравился этот коренастый, крепкий человек, а сейчас он просто был в восторге от него. Ни один артист, по его мнению, не сыграл бы так правдиво роль пьяницы.
Пшенную кашу с крошечными кусочками мяса принес сам Семен Петрович. Поставив ее перед обедающими, он облокотился о стойку буфета и обратился к майору:
— Вы из МПВО, товарищ?
— Да.
— С дежурства?
— Да.
— Нового ничего не слышно? Сталинград еще держится?
— Кажется, да. Вам здесь, в райсовете, больше известно.
— Ничего нам тут не известно. Бьют немцы из Пушкина в нас — это вот нам известно. Скоро ли это все кончится?
— Скоро ли, не знаю, а кончится обязательно.
— Затягивается война. Наши не сдадутся.
— Да. Привычки такой нет, чтобы сдаваться, — сказал майор, поднимаясь из-за стола. — Простите, я тороплюсь. Поговорим в другой раз. Сколько платить?
Рассчитавшись, они вышли на улицу и сели в машину. Всю дорогу майор молчал и курил. Мише хотелось задать ему несколько вопросов, но он крепко запомнил замечание Николая Васильевича, что никогда ко взрослым не следует обращаться с праздно-любопытными вопросами и не заговаривать первому, пока не спросят.
По пути Мишу завезли на судно.
— Иди спать, Миша. Завтра я заеду к Николаю Васильевичу и увидимся, — сказал на прощанье майор.
6. Разговор в темноте
Поднимаясь по трапу, Миша услышал окрик:
— Эй! Кто там? Ты, что ли, адмирал?
— Я.
— Шикарно, браток, живешь. На машине прикатил.
Миша промолчал. Его раздражал этот шутливо-покровительственный тон, но как отучить от него машиниста, он не знал. Самое лучшее — отмалчиваться.
— Ты что-то и разговаривать не хочешь?
— Если ты меня все время дураком выставляешь, то говорить нам нечего, — буркнул Миша, направляясь к себе.
— Погоди, Миша. Куда торопишься? — дружелюбно сказал машинист, загораживая дорогу. — Давай поговорим по-хорошему. Когда я тебя дураком выставлял?
— Всегда. Зачем ты меня адмиралом зовешь?
— Да ведь я по-дружески… Погоди. Ребята за день натрудились — и спать, я на вахте один. Посидим.
Сысоев сел на бухту каната, вытащил из кармана коробку с табаком и начал крутить из газетной бумаги цигарку. Миша хотел уйти, но почувствовал какую-то новую нотку в голосе машиниста и остался.
— Сложная, брат, штука жизнь… — глухо, со вздохом сказал Сысоев, пристраивая фитиль к кремню и ловко высекая огонь. — Похоже, что я один на всем свете остался… Видел сегодня земляка. Говорит, деревню нашу немцы сожгли, а стариков моих на тот свет отправили… Печальная картина получается.
Сысоев помахал затлевшим фитилем, прикурил толстую цигарку и закашлялся.
— Тьфу! Черт! Першит в горле.
Где-то в ближайшем доме заиграл патефон. Миша вспомнил, как он тоже потерял родителей, и ему стало жаль этого одинокого человека.
— А деревня у нас была хорошая, — продолжал Сысоев, освещая свое лицо огнем цигарки. — На высоком месте, а внизу речка. Фруктовых садов много, и больше всего вишни… Весной, когда цветут, очень замечательно. Выйдешь вечером на улицу, так, понимаешь, такой аромат нежный… А днем пчелы гудят. И вот, когда все это было, так не ценил. А в плаванье ушел, да попал за границу, тогда и заскучал. И сейчас… Стоит перед глазами вся деревня в цвету… А в речке у нас раков много. Ты ловил когда-нибудь раков?
— Нет.
— А я много их ловил, когда вроде тебя шпингалетом был. Ночью ловили. Соберемся компанией, круглых сеток наделаем, на середину лягушку ободранную привяжем и на палках спустим с берега. А потом костер разведем и сидим кругом, сказки страшные рассказываем. Про домовых, про русалок да про леших. Дураки были, — верили, боялись.
— Ну, а раки? — спросил Миша.
— Чего раки? Раки свое дело делают. Залезут в сетку лягушку сосать, ну и вытащим их на берег — и в ведро с крапивой.
— Зачем с крапивой?
— А в крапиве они живучими бывают. Лучше, чем в воде.
Завыли сирены на военных кораблях, их подхватили гудки заводов, а затем и городское радио объявило тревогу.
— Никак налет! — сказал Сысоев, поднимаясь с бухты. — Давно не было. Так ты, Миша, на меня не сердись. Я ведь это так…
Они поднялись к рубке и стали наблюдать. Во всех концах города вспыхнули столбы прожекторов, пошарили по небу и исчезли. Где-то очень далеко в небе замелькали желтые разрывы зениток. Когда донеслись их хлопки, Миша обратил внимание на то, что патефон по-прежнему играет какой-то вальс.
— Ко всему человек может привыкнуть, — задумчиво сказал машинист, тоже прислушиваясь к музыке. — Воздушная тревога, а им хоть бы что…
— Привыкли. Сколько этих тревог было — не сосчитать.
— Куда ты ездил сегодня? — спросил Сысоев.
— Ездил по делу. У сестренки был, дома был…
— Сестра старше тебя?
— Младше. Пять лет.
— Ну-у!.. Маленькая. Привел бы когда-нибудь. Я люблю маленьких ребят.
— Приведу, если отпустят. Она на лодке хотела покататься.
— Обстрелов она не боится?
— Нет.
— Молодец. Хотя, положим, ребята ничего не боятся. Они же не понимают опасности. Им все нипочем.
Сысоев замолчал, вглядываясь в темноту. Недалеко от них, на набережной, мелькнул огонек папиросы. Это курил дежурный милиционер, пряча огонь в рукав шинели. Миша думал о Сысоеве. В этом человеке неожиданно открылись новые стороны. Если раньше Мише хотелось унизить Сысоева какой-нибудь шуткой, сделать ему больно, то сейчас он почувствовал в нем человека, который переживает, думает, болеет душой за других.
Скоро тревога кончилась, и Миша спустился к себе в каюту. Раздеваясь и укладываясь спать, он вспомнил пьяного шофера, встреченного им в столовой. Как попал шофер из Старой Деревни в столовую Московского райсовета, он не успел понять… Он уснул, едва положив голову на подушку.
На другой день Мишу вызвал к себе старший механик.
— Миша! — сказал он, когда юнга вошел в каюту. — Брат сейчас очень занят и просил тебе передать, что ты и твои приятели ему пока не нужны. Мы скоро начнем котлы чистить. Это дело для тебя важней. Если тебе нужно предупредить друзей, сходи. Передай от меня привет.
Поблагодарив за разрешение, мальчик сошел на берег и направился к своему дому.
Погода в этот день стояла на редкость ясная и тихая. Миша давно заметил, что немцы в такую погоду стреляют особенно яростно. Так оно было и сегодня. С утра, вот уже четвертый раз, над городом бушевал жестокий артиллерийский налет врага. На этот раз снаряды рвались где-то в районе порта. Снова, как всегда, в ответ заговорили пушки защитников Ленинграда, подавляя батареи противника. Воздух дрожал от этой канонады.