Аннушка перевела взгляд на молча сидевшую Ольгу Михайловну и поджала губы.
– Вы не замечали, товарищ Каряева? – спросил оперативный работник.
– Я ничего не знаю, – упрямо сказала Аннушка. – Какое мне дело до Романа Борисовича? Чего он меняет, кому меняет… Он же меня не спрашивает.
– Мы вызвали вас не для допроса, а для беседы, – мягко сказал Маслюков. – Мы обращаемся к сознательным женщинам, защитникам Ленинграда. Ну, посудите сами… Государство ему доверило ценности, а он в личных интересах разбазаривает их, наживается. Кого же он обманывает? В первую очередь вас. На ваш хороший, передовой коллектив ложится тень. Верно я говорю? Товарищ Каряева?
– А это мне неизвестно. Вы спросите у Ольги Михайловны. Она провизор, а я что… я санитарка.
– Ольга Михайловна! – обратился Маслюков к рецептару.
– Я вам уже заявила, что не могу обвинять человека, если нет точных фактов. Что я могу сказать? Кто-то к нему приходит? Да, приходят какие-то знакомые. Ну так что? У всех есть знакомые и родные. Разве это что-нибудь доказывает? Дает он им лекарства? Да, дает. На то мы и аптека, чтобы лекарства отпускать. Без рецептов? Ну что ж… Есть много общеизвестных лечебных средств. У нас есть и ручная продажа. Дефицитные? У нас теперь почти все лекарства дефицитные. Что он за это получает? Не знаю и никогда не видела…
Все время, пока говорила Ольга Михайловна, Аннушка молча кивала головой в знак согласия.
– Значит, надо считать, что наши подозрения не обоснованы?
– Этого я тоже не знаю, – сухо ответила Ольга Михайловна. – Если они обоснованы, если у вас есть факты, поступайте, как находите нужным.
– По закону?
– Да. По закону, – повторила рецептар.
– Обэхаэс для того и создан, чтобы бороться с хищениями, – сказал Маслюков и посмотрел на санитарку, сидящую с упрямо поджатыми губами.
Как быть? Если на этом закончить разговор и, извинившись, отпустить женщин, может случиться так, что они сговорятся молчать. В аптеке сейчас все знают и обеспокоены их вызовом. Они же на обратном пути придумают какой-нибудь пустяковый предлог и не скажут, зачем их вызывали в отделение милиции. А ведь эта затея имеет определенную цель. Шарковский должен узнать, что о его комбинациях с лекарствами известно в ОБХС. «Надо сделать так, чтобы они рассердились на Шарковского, – решил Маслюков и забарабанил пальцами по столу. – Связать их одной веревочкой».
– Так… Значит, говорить вы не хотите, – строго проговорил он.
– Нет. Мы не хотим наговаривать, – поправила его Ольга Михайловна.
– Понимаю. Не в ваших интересах.
– А что это значит?
– А это значит, что, когда начнется следствие, может выясниться, что Шарковский старался не только для себя…
– Ну, ну, ну… Ты, пожалуйста, не намекивай, – перебила его Аннушка. – Вижу, куда гнешь.
– А куда?
– А туда… Носом в грязь тыкаешь… Не пристанет. Ишь ты какой хитрый!.. «Не для себя старался»!.. – все больше волнуясь, говорила она. – А для кого? Для меня, что ли? Для Ольги Михайловны?
– Я про вас еще ни слова не сказал.
– И не скажешь. Вы тут привыкли со всякими жуликами да спекулянтами дело иметь. «Не для себя старался», – снова повторила она фразу, особенно возмутившую ее. – Вон куда удочку закидывает!
– Аннушка, не волнуйтесь, – попробовала успокоить ее Ольга Михайловна, но из этого ничего не вышло.
– Каким колобком подкатывается, – продолжала горячиться санитарка. – Ты мне прямо скажи: что я украла? Взяла я себе позапрошлую зиму касторки с литр, лепешки из дуранды жарить. И то с разрешения. Рыбьего жиру брала раза два для внучки. Вот и все мои грехи перед Советской властью.
– А почему вы покрываете Шарковского? – спросил Маслюков.
– Кто покрывает? Я? А на что он мне сдался? Да пропади он пропадом! Расстреляйте, пожалуйста, не пожалею… А только правильно Ольга Михайловна говорит. Нет у нас фактов. Не пойман – не вор. Он меня к своим шкафам близко не подпускает. Даже уборку делать в дефектарной без себя не позволяет.
– Ну, хорошо. Все это мы, конечно, выясним.
– Вот и выясняйте. А на людей поклепы зря не возводите.
Теперь можно считать, что цель достигнута. Санитарка задета за живое и, вернувшись на работу, молчать не будет.
– Товарищ Каряева, мы вас пока ни в чем не обвиняем, – сказал Маслюков. – Напрасно беспокоитесь. Вызовем еще раз на площадь. А вы за это время лучше припомните… Я уверен, что и факты найдутся, если в памяти порыться как следует. Нам надо установить правду.
На обратном пути, как и предполагал Маслюков, между женщинами произошел разговор.
– Как это все неприятно!.. Знаете что, Аннушка, – тихо предложила Ольга Михайловна, – не надо нашим ничего говорить… Особенно о Романе Борисовиче. Будем держаться в стороне.
– Покрывать? – сердито буркнула санитарка.
– Почему покрывать? Пускай милиция сама выяснит.
– Да вы что, Ольга Михайловна! Вы слышали, что он сказал? «Мы, говорит, пока ни в чем вас не обвиняем»… Пока! Шарковский сухим из воды выйдет – вот помяните мое слово, – а нас грязью замажут. Он хитрый… хапуга! Чуяло мое сердце, что все это наружу выйдет. Рано или поздно все откроется.
– Безусловно. Сколько бы веревочка ни тянулась, кончик всегда найдется. Но все-таки нам надо молчать. Самое лучшее – молчать. Время военное…
– Ну не-ет! – угрожающе протянула Аннушка. – Я ему сейчас все выложу. Я душу отведу… Сколько раз он меня одергивал! «Не вмешивайтесь. Дело не ваше», – передразнила она Шарковского. – Вот тебе и не наше дело! Меня первую спросили про его шахер-махеры… Значит, мое это дело? А я что? Слепая, что ли? Не видала, какую он лавочку у нас под носом устроил… Картины ему три раза приносили. Говорят, многие тысячи золотом стоят… Я видела, все видела…
Придя в аптеку, Аннушка первым делом отправилась в дефектарную.
– Ну что… допрыгались, Роман Борисович? – спросила она дефектара, отпускающего лекарства фасовщице.
– Что такое? Как ты сказала?
– А так!.. Допрыгались, говорю! В милицию вызывали и про ваши комбинации спрашивали.
– Кто спрашивал?
– Обэхаэс…
К удивлению Аннушки, это сообщение не произвело особенного впечатления. Шарковский внимательно посмотрел на санитарку и пожал плечами.
– Каждая организация существует для какого-нибудь дела, – равнодушно сказал он. – Если там делать нечего, то пускай спрашивают. А вы, товарищ Каряева, следите лучше за кубом. В дефектарной вам делать нечего.
– Не указывайте! Я свои обязанности лучше вас знаю. Вот погодите… Следствие начнется, не так запоете, – проворчала она себе под нос, но так, чтобы это слышал Шарковский.
В конце рабочего дня Шарковский подошел к рецептару.
– Ольга Михайловна, в милиции действительно интересовались моей особой? – вполголоса спросил он.
– Да. Задавали вопросы, имеющие явное отношение к вам. Догадаться было не трудно.
– Странно… Неужели настучал кто-нибудь из ваших работников?
– Поищите лучше среди ваших знакомых, Роман Борисович.
– Мои знакомые доносами не занимаются. Я подозреваю новую кассиршу.
– Валю! Не говорите глупости. Прекрасная, самоотверженная девушка. Чем вы ей насолили?
– Иногда личные мотивы не имеют особого значения. Она подослана к нам с определенной целью.
– А если и так… вас это тревожит?
– Ничуть.
– Меня тоже.
Шарковский с минуту молчал, выжидая, пока Ольга Михайловна писала рецепт.
– Вы думаете, что они затевают дело? – спросил он.
– Думаю, что да.
– Эх-хе-хе!.. – шумно вздохнул Шарковский, – Опять надо архив поднимать. Хорошо, что я человек предусмотрительный и на каждый грамм у меня есть бумажное оправдание. Не там они ищут причины своих неудач… Кто виноват в том, что война застала нас врасплох? Столько было разговоров, а как до дела дошло… Везде дефицит.
– Роман Борисович, вы напрасно мне это говорите, – резко сказала Ольга Михайловна. – Оправдывайтесь там… Я отказалась давать показания… Я не имею фактов.
– Так их и нет, Ольга Михайловна.
– Тем лучше для вас.
Не желая больше разговаривать с Шарковским, Ольга Михайловна отправилась в ассистентскую за готовыми лекарствами.
28. Арест
Вечером к Шарковскому пришел участковый инспектор.
– Роман Борисович, разрешите войти? – с некоторым смущением сказал он, останавливаясь в дверях дефектарной.
Участковый бывал в этой комнате не раз, и не только по делам службы. В дефектарной имелись весьма привлекательные снадобья, вроде чистого спирта.
– Входите, входите, товарищ Кондратьев! Давно вас не видел. Как здоровье?
– Здоровье вполне приличное. Устаю последнее время. Работы много.
– Присаживайтесь, – предложил Шарковский.
– Да нет… Я к вам по делу. На одну минутку. Видите ли… Такая, понимаете ли, оказия… Не представляю, с какого боку и приступить, – мялся участковый.
– Я знаю, зачем вы пришли, – криво усмехнувшись, сказал Шарковский. – За мной? В гости приглашать…
– Вот-вот… – обрадовался Кондратьев, – приглашают вас завтра на площадь для разговора. Комната двести вторая. Вот повестка, распишитесь…
Участковый вручил розового цвета толстую бумажку V обнадеживающе похлопал Шарковского по плечу.
– Не расстраивайтесь и не огорчайтесь… Ничего особенного… Я уверен, что у вас все в ажуре.
– Да, конечно… Если кому-нибудь и отпускал незаконно немного спирта, то без всякой корыстной цели.
– Без корысти. Для внутреннего употребления, – засмеялся участковый. – Это точно… точно. Но вы про спирт ничего не говорите. Не надо давать им предлоги… Ни к чему. Зацепятся и начнут из мухи слона высасывать. Есть у нас такие… Не давайте им повода… Боже вас упаси! Пускай сами докажут. Я говорил с оперуполномоченным, – переходя на шепот, сообщил он, – спрашивал про ваше дело. Ерунда! Никакого дела еще и нет. Помните, что признаться никогда не поздно. Ну, да вы и сами не мальчик. Не мне вас учить…
Шарковский пристально посмотрел на участкового инспектора, и в этом взгляде Кондратьев увидел и злобу, и раздражение, и презрение, и что-то еще такое, отчего он сильно смутился.