Следующий выкованный им клинок показался ему гадким, мятым, зазубренным, совсем не таким красивым, как первый. Тарен готов был и его отбросить в сторону, но кузнец, внимательно осмотрев черный от окалины клинок, приказал закончить работу.
– Вот этот сгодится, – уверенно сказал Хевидд, не обращая внимания на недоверчивый взгляд Тарена.
И вновь Тарен подошел к чурбану и поднял меч. Стараясь сломать этот грубо выкованный клинок, он что было силы рубанул иссеченную колоду. Клинок зазвенел гулко и протяжно, как колокол. Чурбан раскололся надвое.
– Та-ак, – протянул Хевидд. – Этот меч стоит носить.
Он хлопнул в ладоши, взял Тарена за плечо и прогремел:
– Есть в твоих цыплячьих крылышках настоящая сила! Ты доказал, что чего-то стоишь. Оставайся, парень, и я научу тебя всему, что знаю.
Тарен некоторое время молчал, не без гордости глядя на свежевыкованный клинок.
– Ты уже научил меня многому, – сказал он наконец. – Я благодарен тебе, хоть и утратил то, что надеялся обрести. Ибо я надеялся, что я – настоящий кузнец, а оказалось – нет.
– Эй, эй, парень! – вскричал Хевидд. – У тебя есть задатки настоящего мастера. А такое нечасто можно отыскать во всем Придайне.
– Мне приятно слышать эти слова от тебя, мастер, – ответил Тарен. – Но в глубине души я знаю, что это не мое ремесло. Что-то влечет меня дальше. Я должен продолжать путь, как бы мне ни хотелось остаться у тебя.
Кузнец молча кивнул:
– Верное у тебя прозвище, Странник. Будь по-твоему. Я никого не прошу идти против воли сердца. Сохрани этот меч в память обо мне и в знак моей дружбы. Он по-настоящему твой, ведь ты выковал его своими руками.
– Это простое, неблагородное оружие, а значит, как раз мне подходит, – сказал Тарен. – Мне повезло, что не пришлось до него выковать целую дюжину мечей.
– Повезло? – фыркнул кузнец, провожая Тарена и Гурги. – Нет, тебе помог труд, а не везение. Я же говорю, кузница – это жизнь! Не отворачивай лицо от огня! Не бойся испытаний, и ты выстоишь под любыми ударами судьбы!
Хевидд Кузнец долго махал им вслед закопченной пятерней. Неутомимые путники направили своих коней на север по богатой долине Великой Аврен и через несколько дней добрались до окраины большого селения Коммот Гвенит. Тут внезапно хлынул ливень, и они, пришпорив коней, галопом понеслись к первому попавшемуся на глаза убежищу.
Это было скопление амбаров, конюшен, курятников, на первый взгляд беспорядочное, но когда Тарен спешился и подбежал к хижине, затерянной среди множества построек, он понял, что все они связаны мощеными дорожками и любая рано или поздно вывела бы его к двери, которая открылась чуть ли не раньше, чем он постучал.
– Добро пожаловать, – задребезжал слабый голосок, будто веточка в огне треснула.
Гурги первым нырнул в дверь, спасаясь от потоков дождя. Тарен вошел следом и увидел согбенную старуху в сером платье, кивком приглашающую их к очагу. Ее длинные волосы были такими же белыми, как шерсть на прясле, висевшем на плетеном поясе. Тонкие, словно два веретена, ноги выглядывали из-под подола ее платья. Лицо покрывала густая сеть морщин, щеки ввалились, но старуха вовсе не казалась слабой и немощной. Серые глазки блестели, словно пара новеньких булавок.
– Я Двивах Ткачиха, – ответила она, когда Тарен вежливо поклонился и назвал себя. – Тарен Странник, говоришь? – повторила она с ехидной улыбкой. – Сразу видно, бродить по свету тебе привычнее, чем мыться. Это так же ясно, как основа и уток на моем ткацком станке.
– Да, да! – обрадовался Гурги. – Смотри, нитки и перевитки, мотки и узелки! Их так много, что бедная, слабая голова Гурги не выдерживает этого круженья и кружевенья!
Теперь и Тарен заметил высокий ткацкий станок, стоящий в углу хижины, словно огромная тысячеструнная арфа. Вокруг него громоздились разноцветные мотки, на стропилах висели пасмы шерсти и льна, по стенам красовались куски законченной материи; были среди них яркие с простым рисунком, а были и такие, что поражали тонкостью работы и сложным узором. Тарен изумленно оглядывал это бесконечное разнообразие, потом повернулся к ткачихе из Гвенита.
– Твое мастерство превосходит все, что я когда-либо видел, – воскликнул он с восхищением. – Расскажи, как творится такая работа?
– Рассказать? – хихикнула ткачиха. – Мои уста устанут прежде, чем твой слух насытится. Но если ты посмотришь, то увидишь.
С этими словами она проковыляла к станку, взобралась на скамейку перед ним и с удивительным проворством принялась двигать деревянный челнок взад и вперед, непрестанно нажимая ногами на педали внизу и едва взглядывая на работу своих рук. Наконец она остановилась, подняла голову и впилась в Тарена серыми булавочными глазками.
– Вот как это делается, Странник, – сказала она. – Как все остальное, каждая вещь по-своему.
Тарен дивился все больше и больше.
– Этому я бы с радостью научился, – с жаром сказал он. – Искусство кузнеца не стало моим. Может, ремесло ткача мое? Не возьмешься ли ты меня научить?
– Научу, раз просишь, – ответила Двивах, – но помни: одно дело – восхищаться куском прекрасно сотканной материи и совершенно другое – самому сидеть за станком.
– Спасибо! – воскликнул Тарен. – Я не боюсь работы. У Хевидда Кузнеца я не отшатнулся от пламени горна, не сторонился раскаленного железа, а ткацкий челнок полегче кузнечного молота.
– Ты так думаешь? – спросила ткачиха с сухим смешком, который прозвучал как стук вязальных спиц. – Ладно, что для начала будешь ткать? Ты называешь себя Тареном Странником? Тарен Оборванец, такое прозвище подошло бы тебе больше! Не хочешь ли соткать себе новый плащ? Тогда тебе будет что накинуть на плечи, а я погляжу, каково проворство твоих пальцев.
Тарен с готовностью согласился. Однако на следующий день, вместо того чтобы усадить его за ткацкий станок, Двивах провела обоих друзей в одну из многочисленных комнат, которая просто ломилась от наваленной здесь грудами шерсти.
– Разберите шерсть, вытащите колючки, выдерните репьи, – приказала ткачиха. – Расчешите, чтобы твой плащ, Странник, был соткан из шерсти, а не из чертополоха.
Тарену казалось, что ему никогда не справиться с этой непомерной работой, но они с Гурги безропотно принялись за дело. Двивах помогала им. Оказалось, что у старой ткачихи не только острый язык, но и зоркие глаза. Она замечала малюсенький узелок, каждое пятнышко или едва видимый изъян и обращала внимание Тарена на эту погрешность ударом веретена по пальцам. Однако всего болезненней Тарен воспринимал не эти удары, а то, что Двивах, несмотря на годы, работает быстрее и проворнее его. К концу каждого дня в глазах Тарена плыл туман, пальцы саднили, голова устало клонилась на грудь, а старая ткачиха оставалась такой же бодрой, как и утром.
И все же в конце концов они завершили эту часть работы. Но теперь неугомонная Двивах усадила Тарена перед огромной прялкой.
– Самая прекрасная шерсть бесполезна, пока не скручена в нить, – сказала она. – Так что теперь учись прясть.
– Прядение – женское умение, – недовольно ворчал Гурги. – Оно не пристало смелым и умным ткачам!
– Неужто? – фыркнула Двивах. – Частенько мужчины сетуют, что делают женскую работу, а женщины – что им досталась мужская, но я не слышала, чтобы работа на такое жаловалась! Работе главное, чтобы ее делали, и не важно кто.
Двивах костлявыми пальцами ухватила Гурги за ухо и усадила рядом с Тареном.
Под неусыпным надзором Двивах Тарен и Гурги несколько дней подряд пряли и сматывали клубки. Присмиревший после отповеди ткачихи Гурги старался изо всех сил, хотя то и дело запутывался в длинных нитях, цеплявшихся за его шерсть.
Но вот и эта работа пришла к концу. Двивах повела их в сарай, где на огне кипели горшки с краской. Здесь Тарен справлялся не лучше Гурги. К тому времени, когда пряжа была наконец выкрашена, разноцветные пятна покрывали его с ног до головы, а Гурги походил на мохнатую радугу.
Лишь после того, как шерсть перебрали, спряли и выкрасили, Двивах привела Тарена в ткацкую. Здесь руки его опустились, сердце упало: станок стоял пустой, словно голое осеннее дерево.
– А как ты думал? – рассмеялась ткачиха, заметив растерянный взгляд Тарена, – в станок первым делом надо заправить нить. Разве я не говорила тебе, что все делается шаг за шагом, пядь за пядью, прядь за прядью?
– Хевидд Кузнец повторял мне, что жизнь – это кузница, – вздохнул Тарен, усердно пытаясь сосчитать бесчисленное множество нитей, – и я думаю, что отлично закалюсь до той поры, пока мой плащ будет готов.
– Жизнь – кузница? – хмыкнула ткачиха. – Скорее уж ткацкий станок, где сплетаются жизни и дни. Мудр тот, кто научится видеть их узор. Но если ты хочешь получить новый плащ, то лучше побольше работать и поменьше болтать. Или ты ждешь, что сбегутся пауки и сплетут тебе одежку из паутины?
Даже выбрав узор и натянув основу, Тарен не видел ничего, кроме непонятной путаницы нитей. Ткань появлялась мучительно медленно, и к концу дня он соткал кусочек шириной с ладонь.
– Неужели я когда-то называл челнок легким? – сокрушался Тарен. – Он тяжелее, чем молот, щипцы и наковальня, вместе взятые!
– Не челнок тяжел, – усмехнулась Двивах, – но твое неумение – тяжелая ноша, которую лишь одно может поднять.
– Так в чем секрет? – вскричал Тарен. – Открой мне его, или я никогда так и не сделаю свой плащ!
Но Двивах только улыбалась.
– Секрет прост, Странник. Терпение. Им все начинается и кончается. И научиться ему ты должен сам.
Тарен с мрачным лицом вернулся к работе, уверенный, что станет таким же древним, как Двивах, прежде чем закончит ткать плащ. Однако постепенно, когда руки его привыкли, челнок стал сновать туда-сюда в переплетении нитей, словно рыбка между водорослями, лоскут материи на станке все удлинялся и удлинялся, и хотя Двивах похваливала его, сам Тарен своими успехами был не очень доволен.
– Узор, – бормотал он, нахмурясь, – он… даже не знаю… как-то меня не радует.