Поздний застой отмечен явлением, которое определяется социальными психологами как «сенсорное голодание». Скудость, серость, убогость оскорбляла чувства уже на элементарном бытовом уровне. Приехав с Еленой в Москву в середине 1970-х, мы были поражены роскошью столичных магазинов: ассортимент товаров выглядел не чета львовскому. Но в то время мы были так бедны, что не могли себе позволить почти что ничего. Даже дешевые вкусные сырки, которые выпускал Останкинский молочный комбинат, были доступны нам раз в неделю, не чаще. Через несколько лет мы уже прилично зарабатывали, но – вот она, подлость жизни, – к середине 1980-х полки московских магазинов тоже опустели, их уже было не отличить от львовских. Кризис плановой советской экономики добрался и до столицы империи.
Нет, никто не голодал, каким-то непостижимым образом холодильники наполнялись едой, а на москвичах все чаще можно было видеть американские джинсы и прочие закордонные тряпки. Иногда даже, после московской Олимпиады 1980 года, удавалось побаловаться импортным виски (пустые бутылки от него мы хранили как талисманы другой жизни) или сигаретами «Мальборо». Но все это требовало усилий, стояния в очередях, унижения перед фарцовщиками, блата, связей. То же касалось аудиозаписей западной рок-музыки, а вскоре перекинулось на самое передовое новшество – видеокассеты фильмов, нелегально прорывавшихся сквозь железный занавес, таких, например, как «Последнее танго в Париже» Бертолуччи. Благодаря им многие советские люди приобщились к западным ценностям и изыскам эротики, но за них же можно было (впрочем, как и за фарцовку джинсами) получить реальный срок.
Так же свирепо каралось чтение и, не дай бог, распространение самиздата. Как-то раз мы с женой и двумя близкими друзьями по ВГИКу – Олей Сергиной и Яшей Храповым – зашли в магазин и стали присматривать светильник для новой квартиры, в которую только что въехали. Светильник был дефективный, какая-то его деталь тут же отвалилась, осталась у меня в руках, я ее кое-как приладил обратно. Ни одного продавца рядом не было, но на выходе из магазина нас задержали двое мрачных детин кагэбэшного вида и потребовали пройти с ними. Стало не по себе: ведь в сумке у меня лежала копия «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына! Нас провели в кабинет завмагазином, такого же мрачного типа. Дальнейшее напоминало комедию: бдительным идиотам показалось, будто я положил в карман деталь светильника. Недоразумение быстро разрешилось, однако пережитый испуг запомнился.
В другой раз поздно ночью к нам в квартиру, где выпивала теплая компания, заявился какой-то хмырь, представившийся дружинником: он увидел свет в окнах и решил проверить, не нарушают ли там общественный порядок. Но такие моменты, когда напряжение жизни в неволе вырывалось наружу, были нечасты, в основном царила рутина без ярких событий. Политику и власть мы презирали, словно не замечая. Даже афганская война, то и дело доставлявшая на родину грузы 200, не входила вглубь сознания. Развлекались мои сверстники главным образом алкоголем и сексом. Внутренний взгляд был обращен на Запад, в неведомый и влекущий «свободный мир».
Вот анекдотический пример «сенсорного голодания», я сам стал персонажем этого анекдота. На одном курсе во ВГИКе со мной учился сын крупного функционера «Совэкспортфильма». Он приходил на занятия не с сумкой или портфелем, даже не с модным тогда атташе-кейсом (дипломатом), а с невесомым полиэтиленовым пакетом с красочной рекламой Marlboro: ковбой на фоне прерий. Будете смеяться, но мне казалось, что ничего красивее этого пакетика я не видел. И я решился спросить сокурсника, не может ли он через папу достать мне такой. Вопрос явно не обрадовал парня, а ответ прозвучал примерно так: спрошу, конечно, но вообще это очень, очень трудно…
Действительность «совка» с ее тотальным дефицитом и жесткими запретами давала слишком мало пищи для эмоций, для эстетических впечатлений. Интеллектуалам и просто людям с запросами надо было искать удовлетворение на стороне, в параллельной реальности. Кто-то не жалел сил и средств, чтобы приобретать сверхдорогие, изданные за рубежом альбомы Брейгеля или Босха. Кто-то коллекционировал редкие музыкальные записи и кассеты с западными фильмами. Кто-то объединялся в автономные интеллектуальные кружки, формировавшие собственную повестку, альтернативную той, что определяла официальную жизнь. Таким слыл Южинский кружок – центр московского метафизического подполья; его ключевыми фигурами были писатель Юрий Мамлеев, философ и бард Евгений Головин, позднее влился одиозный Александр Дугин. А многие в поисках духовного пастыря и художественного ориентира стали фанатами творчества Тарковского. И средоточием тяги к метафизическому, к несоветским философствованиям и небанальным эстетическим программам стал фильм «Сталкер».
О его съемках ходили легенды.
Двенадцать раз переписывался сценарий Стругацких «Машина желаний». Первоначально думали снимать в Таджикистане, в окрестностях Исфары, но в январе 1977 года город был разрушен землетрясением, и съемки перенесли в Эстонию. На площадке сменились три оператора: Георгий Рерберг, Леонид Калашников и, наконец, Александр Княжинский. Менялись и художники-постановщики: Александра Бойма заменил Шавкат Абдусаламов, работал на картине и Рашит Сафиуллин, в титрах главным художником значится сам Тарковский, за костюмы, как обычно, отвечала Нэлли Фомина. Ну и, разумеется, всеми обсуждалась уникальное, так до конца и не проясненное – немыслимое в коммерческой западной киноиндустрии – событие. После того как пришедший из проявочной лаборатории материал режиссер признал браком, фильм был фактически заново профинансирован и снят. В этом видели и свидетельство бескомпромиссного, трудного характера Тарковского, и парадоксы советской системы кинопроизводства, которая травила и убивала непослушных художников, но иногда способна была поддержать их себе в ущерб – что трудно представить в прагматичном западном мире.
Перипетии съемок в деталях описаны их свидетелями и участниками – режиссером Евгением Цымбалом, а также Георгием Рербергом и Марианной Чугуновой. Эстонский режиссер и фотограф Арво Ихо в молодости проходил стажировку на съемках «Сталкера» и сделал множество замечательных фотографий. Это зримые, наглядные иллюстрации того, как менялся замысел Тарковского по сравнению с первоначальным – от фантастического триллера с приблатненным Сталкером, который водил желающих в Зону за деньги, до философской притчи и диалога с Достоевским.
Как раз в это время, да и прежде, Тарковский был одержим идеей экранизации «Идиота», и Сталкер стал эволюционировать в сторону «блаженного» – князя Мышкина. На снимках Ихо запечатлены и разные стадии отношений Тарковского с оператором Рербергом (закончившиеся открытым конфликтом), и растерянность исполнителя главной роли Александра Кайдановского, и сомнения самого режиссера. «Чем-то мое желание делать „Пикник“ похоже на состояние перед „Солярисом“. Теперь я уже могу понять причину. Это чувство связано с возможностью легально коснуться трансцендентного», – писал Тарковский в своем дневнике. И действительно коснулся.
Сама по себе фантастическая история появления «Сталкера» тоже породила немало легенд, достоверность которых невозможно проверить. Одни касались роли Ларисы Тарковской, жены режиссера, в его конфликте с Рербергом. Возникли и апокрифы: будто бы Кайдановский с Тарковским однажды сильно выпили и попали в вытрезвитель, откуда их ночью выгнали, потому что они мешали ментам спать спорами об императиве Канта. Если это и выдумка, то довольно точно передающая настрой этого времени и круга.
С Кайдановским я познакомился и подружился, когда картина уже вышла на экраны. Хотя он не слишком распространялся об этом судьбоносном опыте, но все равно нес на себе его шлейф: был буквально «ударен» Тарковским. В этом образе вышло наружу самое глубокое и потаенное, что ни до, ни после не открывалось в других его прекрасных воплощениях. В Кайдановском совершенно не ощущалось ни актерского тщеславия, ни высокого мнения о себе, но тайная печать Сталкера все равно на нем лежала.
После пережитого на этих съемках ему было неинтересно играть обычные роли, и он пошел учиться на режиссуру к Тарковскому. Но мэтр скоро уехал, и доучивался Саша уже у Александра Митты, а это было совсем другое. В нескольких его режиссерских работах связь с мотивами Тарковского, унаследованная учеником, очевидна – но они, эти опыты, оказались недолгими. Как и сама его жизнь: он ушел не дожив до своего пятидесятилетия.
Вплоть до его смерти, до середины 1990-х, мы часто общались в коммунальной квартире на тогдашней улице Воровского. Кайдановский занимал одну большую комнату с высоким расписным потолком, и чего только в ней не было: редкие книги по философии, всякие игрушки-зверушки, деревянные флейты… А также собака Зина и кот Носферату – он называл их своей семьей. Там собирались художники, кинематографисты и поклонницы артиста. Там он читал лекции студентам и снимал свою первую режиссерскую работу – короткометражный фильм «Сад» по Борхесу. «Павильоном» служила та самая комната, его личная Зона, стены которой для съемок были выкрашены в черный цвет.
Даже не знаю, что нас с Кайдановским так сблизило. Меня тянуло в этот дом, я заходил туда часто без звонка, оказавшись поблизости. Между нами, представьте, даже обнаружили некоторое внешнее сходство. Однажды общая приятельница приняла меня при встрече в неважно освещенном подъезде за Сашу, и мы с ним потом шутили по этому поводу. Не уверен насчет внешней схожести, но внутренне мы были точно на одной волне. Не побоюсь сказать, на волне Тарковского, хотя это имя всуе редко произносилось.
Говорили о чем угодно, о всякой ерунде в том числе. Но то, что у других звучало банально, в устах Кайдановского приобретало значимость, а иногда его глаза вспыхивали немного насмешливым, опасным огнем. Он был старше, он был знаменитым артистом, он снимался у Тарковского – но, если исключить этот «инфернальный» огонек, никакой дистанции в общении с простыми смертными не ощущалось. Он много думал и много читал, но, когда заявлялись гости, даже непрошеные, охотно отдавался застольному веселью с сопутствующими ему инфантильными глупостями.