Помимо кино мы увлекались поэзией. Сами писали стихи под псевдонимом Леандр (Лена + Андрей), переводили на русский классику украинского модернизма: Владимира Свидзинского и Богдана-Игоря Антонича, а также позднего Миколу Бажана – «Четыре рассказа о надежде (Вариации на темы Рильке)» (1966). Дружили с Григорием Чубаем, выдающимся поэтом львовского андеграунда. Он был связан с правозащитным националистическим движением, подвергался обыскам и арестам и ушел из жизни 33-летним, успев даже поучиться в Москве в Литературном институте. Мы знали о его проблемах с советской властью, да и он их между делом упоминал, но сближала нас в первую очередь любовь к поэзии. У Чубая были великолепные стихи, и очень жаль, что его жизнь так рано прервалась. Увы, это судьба многих больших поэтов.
Из Львова вышел и русскоязычный поэт Илья Кутик, приезжал с востока Украины его друг Алексей Парщиков (позднее, уже в Москве, мы дружили с обоими и с первой женой Парщикова – Олей Свибловой). Мы с Еленой посещали львовскую литературную студию, которой руководил филолог Сергей Фрухт. Это были талантливые, утонченные, образованные люди. Парщикова как поэта оценил Андрей Вознесенский, Кутика – Арсений Тарковский.
Имя Арсения Александровича было нам особенно дорого, ведь Тарковский-отец оставался связующим звеном с Серебряным веком. Именно эта культурная эпоха нас особенно привлекала, мы даже создали общество «Возврат», посвященное изучению и развитию идей символизма. Наши литературные штудии не прошли мимо зоркого ока КГБ. Когда мы уже жили в Москве, мою жену вызывали на допросы по этому поводу и предлагали сотрудничество с «органами». Она отказалась – и на несколько лет стала невыездной, даже в социалистическую Чехословакию.
Чехословакия, как и Польша, – соседка Галиции, и мы, львовяне, чувствовали ее близость тоже. Болезненным образом эта близость проявилась в августе 1968-го. Мы познакомились с Еленой на проводах в армию моего друга и ее соседа Гриши Райцера, сразу попавшего в Прагу в составе советских оккупационных войск. Но о большой политике мы в то время, да и позднее, мало думали, увлеченные гораздо более интересными вещами, которыми был полон наш город.
Он переживал бум изобразительного искусства. В 2020 году во Львове открылся Музей модернизма, где представлены многие работы 1960–1980-х годов – артефакты «экзистенциального сопротивления». Но после оттепели происходит закручивание гаек: разгромлена подпольная школа Карла Звиринского – замечательного художника-абстракциониста, иконописца, педагога; оказались в тюрьме Стефания Шабатура, Афанасий Заливаха и другие художники. Основное обвинение в их адрес – «украинский национализм». Но бунт продолжится: свидетельство тому – проект интермедийного занавеса Евгения Лысика к балету Арама Хачатуряна «Спартак» в Большом театре Беларуси или проникнутые апокалиптической образностью работы львовских нонконформистов Любомира Медвидя, Ивана Остафийчука, Романа Жука, Романа Петрука. Так, у Медвидя, чья семья подверглась репрессиям, центральной становится тема эвакуации и скитаний, мотив блудного сына. Еще чуть позднее на арт-сцену выходят представители «львовского неоавангарда».
Философской глубины исполнены работы графиков Богдана Сороки и Александра Аксинина. С Аксининым, без преувеличения гениальным художником, мы были близко знакомы и часто общались в компании Владимира Онусайтиса, Нины Утробиной и других местных художников. В 1985 году он погиб в авиакатастрофе, но культовая слава «львовского Дюрера» пережила его. Офорты Аксинина, среди которых бесподобное «Королевство абсурдов Джонатана Свифта», стали достоянием не только украинских, но и зарубежных музеев.
Во Львове кипела и театральная жизнь. Когда я учился в школе, звездой нашего города слыл молодой режиссер Роман Виктюк: он ставил острые будоражащие спектакли в Театре юного зрителя. После убийства его близкого друга актера Юрия Копосова Виктюк покинул Львов, и познакомились мы с ним уже в Москве, где он тоже быстро стал знаменитостью. Я получил одно из сильнейших театральных впечатлений всей жизни, посмотрев в театре МГУ спектакль Виктюка «Уроки музыки» по пьесе Людмилы Петрушевской. Мы, земляки, нечасто встречались в столице империи, но я всегда ощущал его близкое присутствие.
Когда настала неподцензурная эпоха, именно Виктюк сумел воспользоваться ее плодами. В его спектаклях «Служанки» и «М. Баттерфляй» блистательно сочеталась свобода внешняя и внутренняя – впрочем, внутренней свободой он обладал всегда, во все времена. Это был один из последних могикан театра позднесоветских времен и совершенно отдельный художник, создавший свой собственный «идеальный театр», в котором он сам был главным и лучшим артистом, мерилом таланта, смелости, экстравагантности.
Был во Львове еще один театральный талант – Борис Озеров, режиссер студенческого театра «Гаудеамус». Из его недр вышла Любовь Аркус, поступившая по моим следам на киноведческий факультет ВГИКа. Но это было значительно позднее, как и мое знакомство с Озеровым. А в то время ни с одним живым режиссером пообщаться близко мне не удалось – хоть так этого хотелось!
Однажды я даже пришел к пожилому чудаку по имени Островерхов. Связанный с театром и некогда друживший с Вертинским, он был владельцем старого красивого дома, о котором ходили легенды. В нем хранилась выдающаяся коллекция всяческого антиквариата, старых пластинок, эротических картин и рисунков с явным гомосексуальным уклоном. Я был молод и, похоже, вызвал острый интерес хозяина: он стал расспрашивать меня о моих литературных склонностях и сказал, что я, если подучусь актерскому ремеслу, смогу играть князя Мышкина. Во время этого разговора раздался звонок, и в доме появился мужчина, пришедший якобы по объявлению прикупить что-то из антиквариата. Вид у него был брутальный, если не сказать бандитский. У меня было ощущение, что явился он с недобрыми целями, помешало только мое неожиданное присутствие. Но Островерхов как будто не замечал опасности и в шутку предложил незваному гостю тоже сыграть в спектакле по «Идиоту» – и сыграть Рогожина! Сбитый с толку интеллектуальными разговорами, тот быстро ушел.
Память сохранила истории, в которые сейчас трудно даже поверить. Мы с женой – что было не редкостью в то время – читали запоем и забили книгами свою маленькую квартирку. Между тем хорошие книги были в дефиците. Однажды львовский магазин подписных изданий открыл подписку на собрание сочинений Достоевского. Очередь собралась с раннего утра, мы получили номера и отошли в соседнее кафе выпить кофе. Когда вернулись, оказалось, что наши места в очереди заняты. Вступили в спор с одной женщиной, дело чуть не дошло до драки. Потом и нам, и ей стало стыдно, и после оформления подписки мы вместе поехали куда-то отметить это событие: выпили и подружились. Такова была тогда тяга к искусству!
В ту пору я еще не решил, какую из кинопрофессий выберу, но понимал, что важнейшая из них – режиссура. Мы с Еленой написали пьесу в подражание фильму Луиса Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» и дважды разыграли ее с компанией близких друзей перед избранной публикой. Действие пьесы происходило на вечеринке в английском загородном доме; входным билетом на представление служила бутылка вина. «Актеры» выпивали по ходу дела и, пьянея, путали текст. Я, драматург, режиссер и артист в одном лице, был в полном ужасе.
В общем, в свой львовский период я так и не нашел родственной души среди профессионалов театра. А кино как такового – искусства, привлекавшего меня больше всего, – в нашем городе вовсе не было. Львовскую натуру, правда, охотно использовали как съемочную площадку для фильмов «из западной жизни», таких как «Д’Артаньян и три мушкетера» с Маргаритой Тереховой, музой Тарковского: Львов, который мы называли «маленьким Парижем», отлично сыграл эту роль. А в 1974-м – незадолго до моего переезда в Москву – здесь частично снимал свой (так и не завершенный) фильм «Нечаянные радости» талантливейший Рустам Хамдамов. Большая часть отснятого материала была уничтожена, сохранились только фрагменты. Идея этой фантазийной ретродрамы об эпохе русского немого кино принадлежала Андрею Кончаловскому, он же был и соавтором сценария, а после того как Хамдамов был отстранен от съемок, Никита Михалков трансформировал этот замысел и снял на его основе «Рабу любви».
Нет, Львов, прекрасный во всех отношениях, имел один недостаток – он все же не был кинематографическим городом: ни киностудии, ни киножурнала, ни, разумеется, киношколы. За всем этим надо было ехать как минимум в Киев, а лучше еще дальше – в Москву.
В украинском кинематографе в это время сформировалась и получила международное признание украинская «поэтическая школа», и сделанное ею тоже входило в круг того, что нас вдохновляло. «Тени забытых предков» Сергея Параджанова, снятые в соседних Карпатах, «Каменный крест» Леонида Осыки, «Белая птица с черной отметиной» Юрия Ильенко – это было настоящее живописное кино, укорененное в местном фольклоре. Когда я начал писать кинорецензии для львовских газет, то первую посвятил фильму «Захар Беркут» Осыки – и написана она была по-украински. Завотделом культуры охотно ее напечатала, но, когда я рассказал ей о намерении поступить во ВГИК и стать кинокритиком, воскликнула: «Зачем это вам? Разве это профессия? Кинокритик – это ведь что-то совсем эфемерное!»
Но меня тянуло в Москву. Туда отправились и там сделали карьеру многие одаренные львовяне: и будущий режиссер Лариса Шепитько, и будущий сценарист Виктор Мережко, и будущий актер Леонид Ярмольник, и будущий документалист Виталий Манский. Если не ограничиваться сферой кино, можно добавить еще изрядное число пассионарных личностей – выходцев из Львова и его окрестностей: музыкант Юрий Башмет, предприниматели Михаил Фридман, Сергей Адоньев и Виктор Вексельберг.
Иногда я думаю: что, если бы они не уехали в Москву, а остались во Львове? Наверняка внесли бы весомый вклад в экономику и культуру родного края. Но СССР (ныне этот принцип унаследовала Россия) отличался решительной концентрацией карьерных возможностей в сердце империи; такой центровой точкой была Москва. Существовал и другой маршрут – им последовали многие мои наиболее одаренные соученики по мехмату Львовского университета. Они стали первоклассными программистами, а еврейское происхождение позволило им уехать за океан. Мы бы тоже скорее выбрали Запад, а не Москву, но у нас тогда таких возможностей не было. И молодой авантюризм задал курс на восток.