И здесь же, на Петроградской стороне, родился журнал «Сеанс», ставший важным элементом новой кинематографической жизни. Его создала и героически провела через сумрачные времена моя землячка, львовянка Любовь Аркус.
Когда-то, после мехмата, я работал по направлению в конструкторском бюро Львовского телевизорного завода. Соседним отделом руководила Фаина Абрамовна, дама довольно высокомерная и к тому же подслеповатая. По той ли, по другой ли причине она меня, молодого специалиста, в упор не замечала. Но вот я заочно поступил во ВГИК, что стало на заводе маленькой сенсацией. И тогда Фаина Абрамовна вдруг меня заметила и сообщила, что у нее есть дочь Люба, восьмиклассница, что она очень любит кино и написала прекрасное сочинение про фильм «А зори здесь тихие…».
Прошло несколько лет; Люба поступила во ВГИК, а потом дело дошло до диплома. Она уже успела поработать секретарем у Виктора Шкловского и вообще была умницей, это не всегда приветствовалось во ВГИКе. К тому же Люба вышла замуж за Олега Ковалова, у него было от прежней жены двое детей, и это бросало тень на ее «моральный облик». Я написал внутренние отзывы на дипломные работы сначала Олега, потом Любы, обе первоклассные. Потом узнал, что ректор Виталий Ждан с неудовольствием спросил: «Как это Плахов дал такой хороший отзыв на Аркус?». Ему сказали: «Они оба из Львова». Эту аргументацию ректор принял: «А, землячество…» Потом Люба обосновалась на «Ленфильме» и разогрела своим южным темпераментом суровую балтийскую стихию. Помимо журнала она стала издавать книги про кино; одна из первых была посвящена Александру Сокурову.
Он же к этому времени своей феноменальной творческой активностью заткнул рот даже рьяным недругам. Не раз приходилось слышать: «Вообще-то мне Сокуров не очень… Но вот посмотрел „Мать и сын“ (или „Молох“, или „Телец“, или „Русский ковчег“. – А.П.) – и да, это сильная вещь». Те же критики, которые писали на него пасквили, признали в конце концов его могучий талант.
Но помимо таланта Сокуров отличался фанатичным отношением к профессии. Готов был работать день и ночь, снимал по нескольку фильмов в год, неустанно экспериментировал со съемочными технологиями, добивался совершенных результатов. Уже к середине 1990-х годов он заслужил признание ведущих мировых экспертов (среди них Сьюзен Зонтаг), киножурналов и фестивалей, но никогда не останавливался на достигнутом, ставя перед собой всё более дерзкие задачи и решая их. Такой высокой планки отечественное кино не брало со времен Эйзенштейна и Тарковского.
Дом, который построил Сокуров, – это храм культуры, где свободно общаются между собой святые и подвижники этой религии. И в этом смысле он тоже шел вслед за Тарковским – унаследовал его идею собрать для символического «полета на Солярис» высшей пробы культурные артефакты. А в последние годы не меньшее значение, чем его творчество, приобрела созданная Сокуровым школа молодых кинематографистов: ее ученики, многие родом с Северного Кавказа, сегодня составляют главную надежду российского кино.
Счастье незримо
В комнате пусто, и звуки, едва долетая
с медленных дисков, крутящихся в дальних квартирах,
вязнут в пыли, и лучей бахрома золотая —
ретроподсветка в немых черно-белых картинах.
Город за окнами думал в жилище ворваться,
ширя владенья, заполнить своей протоплазмой
створки шкафов и пространство под старой кроватью,
но удержался в последний момент от соблазна.
Прочь меланхолию, пусть своим делом займется,
пусть разъезжает в пустых после утра трамваях.
В нашем убежище и без нее обойдется,
вот почему без боязни окно открываем.
Счастье незримо, и прочие вещи незримы,
вроде присутствия тех, кто присутствует явно.
Так, в ожиданье еще не придуманной рифмы
слово трепещет, с неслышимым звуком слиянно.
Так и отсутствие тех, кто присутствует мнимо,
я истолкую сегодня как трепет терпенья.
Чья-то дорога еще не протоптана мимо,
чьи-то ступни не минуют касанья ступеней.
«Нежная кожа»Тарковский и Трюффо
Раз «Правда» пишет – значит, картине надо дать ход, Москве виднее…
Женщина, ни в чем не утратив своей женственности, управляет мужчинами, чье общее качество – уязвимость.
«Четыреста ударов» Франсуа Трюффо. Эта пронзительная картина вошла в нашу жизнь давно и навсегда. Один из множества фильмов в мировом кино, посвященных детству, он совершенно особенный. Без розового флера и умиления детскими шалостями. Но и не такой трагичный, как «Мушетт» Робера Брессона. Вместо трагедии – драма, даже с элементами комедии: драма ранимой детской души.
Герой Трюффо – это он сам, выведенный под именем Антуана Дуанеля, 12-летнего мальчика, чья мать занята личной жизнью, – и ей, и отчиму недосуг вникать в проблемы сына. Не лучше в школе: учитель только наказывает «трудного подростка». Антуан все реже посещает занятия, а потом сбегает и из дома, попадает в исправительное заведение…
Название «Четыреста ударов» прочитывается во Франции иначе, чем в России: эта восходящая к XVII веку идиома означает поведение за гранью приличия, террор окружающих. Разумеется, Трюффо употребляет ее по отношению к поступкам своего героя в ироническом смысле, потому что на самом деле зло коренится не в нем, а в родителях и учителях, и имя этому злу – эгоизм и равнодушие.
Трюффо был внебрачным ребенком; мать бросила его сначала на попечение бабки, потом, выйдя замуж, уговорила мужа усыновить и дать свою фамилию. Его настоящего отца звали Ролан Леви, он был евреем. Детство Франсуа очень напоминало то, о чем он рассказал в своих фильмах: эгоисты-родители, увлеченные альпинизмом; отчужденный ребенок, нашедший убежище в киномании; юный авантюрист, угодивший в колонию за кражи и долги при попытке открыть киноклуб.
Мало кто в кинематографе сумел так остро передать состояние взросления, как это удалось Трюффо. Причина, вероятно, в том, что сам он, уже став успешным и знаменитым, во многом остался ребенком. И кинокритика, которой Трюффо сначала занимался, и то, как он нашел «суррогатного отца» в лице кинотеоретика Андре Базена (ему посвящены «Четыреста ударов»), и становление «новой волны» – все это продолжение детских игр, шалостей и хулиганских пинков взрослым, на сей раз «папиному кино».
Сняв свою дебютную картину в двадцать семь лет и получив за нее награду Каннского фестиваля, Трюффо еще четырежды (в фильмах «Антуан и Колетт», «Украденные поцелуи», «Семейный очаг» и «Ускользающая любовь») обращался к образу Антуана Дуанеля, превратив его жизнь в сериал, своего рода реалити-шоу. Исполнитель главной роли Жан-Пьер Лео появился на экране подростком, потом на глазах взрослел, а после смерти Трюффо стремительно и некрасиво состарился. Еще не зная, что будет снимать сиквелы, Трюффо после монтажа отказался уничтожить не вошедший в «Четыреста ударов» материал. В дальнейших фильмах о Дуанеле режиссер использует эти старые кадры как флешбэки, и появление Лео в отроческом облике в никогда не виденных сценах производит магическое впечатление.
Это не что иное, как этический реализм, так искусно имитирующий подлинность, что утонченная синефильская ирония приема целиком растворяется в эффекте простодушия. Моральный кодекс «новой волны», пионером которой стал Трюффо, требовал именно таких отношений режиссера с актером или актрисой. Некоторые женились на своих музах, как Клод Шаброль на Стефан Одран, или открыто жили с ними, как Годар с Анной Кариной, но именно в нестандартном случае Трюффо и Лео (ни тот ни другой не были гомосексуалами) особенно очевидна эта органическая связь автора и героя.
Финал фильма разыгрывается на берегу моря: Антуан бежит по мокрому песку навстречу волне. Это и есть «новая волна» французского кино, следующий набег которой состоится через год: фильм будет снят Жан-Люком Годаром по сценарию Франсуа Трюффо и получит название «На последнем дыхании».
Совсем не обязательно, чтобы зритель «Четырехсот ударов» пережил в реальности нечто подобное. Мое детство, прошедшее в любви и заботе, не похоже ни на то, о каком рассказал Трюффо, ни на его собственное. И все равно детство есть детство, это всегда драма и часто комедия столкновения юного существа со взрослым миром. Это также не сравнимый ни с чем источник творческой энергии. Уверен, что и мой сын Дмитрий прошел через этот опыт. Он тоже, подобно мне, подобно многим другим, преобразовал его в творчество – стал хорошим поэтом.
Смутно помню молодого отца, служившего штурманом военной авиации и редко бывавшего дома. Потом он демобилизовался, но вскоре они с моей матерью разошлись, и отец уехал в Ташкент, создал там вторую семью, стал известным учителем и даже работал одно время заместителем министра просвещения Узбекистана. Мне было года три; после ухода об отце у нас практически не говорили, и впервые я встретился с ним, преодолев мамино сопротивление, уже взрослым, приехав в командировку в Ташкент. А в детстве я почти о нем не думал, только однажды, когда ребята во дворе обсуждали, кто какой национальности, решил поразить их сообщением, что я узбек.
Возможно, отсутствие мужчины в доме где-то внутри переживалось мною, но эти ощущения не всплывали на поверхность. Вырос я во львовской коммуналке, в шестнадцатиметровой комнатушке, с мамой, тетей и бабушкой – тремя святыми женщинами, которые меня воспитали, образовали и сделали человеком. Бабушка была родом из деревни Каринский Перевоз тогда еще Вятской губернии, ныне Кировской области. Половина жителей этой деревни носила фамилию Малых – как и бабушка Поля, но она разительно отличалась от остальных деревенских. Была истово верующей, никогда не употребляла алкоголь, не произносила грязных слов. «Святая» по отношению к ней – не гипербола и не красивый эпитет, просто констатация факта.