Но прошли годы, даже десятилетия, и отношения с Борисом Григорьевичем восстановились. Мы с женой помогали ему решать проблемы с внучкой, жившей в Москве. И он, если уместно это слово, простил меня. Был уже в преклонном возрасте, но это не мешало ему совершать ежегодные восхождения на Говерлу, самую высокую гору украинских Карпат. Потом Бориса Григорьевича не стало. Лишь с годами я понял, что в чем-то важном он заменил мне отца. И еще: он научил меня логике мышления, которая продолжает работать даже тогда, когда я уже забыл, как извлекается квадратный корень из пяти (из четырех еще могу).
И я сам, и мой учитель с моим первым выбором профессии ошиблись. Не хотелось промахнуться второй раз. Во времена львовской юности я лишь мечтать мог, чтобы мою статью напечатал журнал «Советский экран» или еще более недоступный – «Искусство кино». Но вот я в Москве, и взяты обе цитадели – два главных столичных киножурнала. В «Советском экране» работала Татьяна Хлоплянкина, она и стала моей крестной матерью в кинокритике, первая напечатала в московской кинопрессе. Поддержали меня и Евгений Данилович Сурков, возглавлявший «Искусство кино», и трудившаяся там Елена Стишова. Скоро я оказался в штате еще одного киножурнала под названием «Советский фильм». И тут совершенно неожиданно получаю предложение перейти работать в газету «Правда». Ее кинообозреватель Георгий Капралов искал сотрудника, и Таня Хлоплянкина порекомендовала меня как «молодое дарование».
Спасибо, конечно, всем старшим коллегам. Но предложение из «Правды» застигло меня врасплох, вызвало множество колебаний и сомнений. Вот уж не ожидал, что судьба занесет меня в эту сторону. Одиозность главного идеологического органа страны была очевидна и для меня, и для моих близких друзей. После проведенного с ними вечера на предмет «посоветоваться» и бессонной ночи я тем не менее предложение принял – о чем никогда не пожалел.
Во-первых, при ближайшем рассмотрении стало ясно: «Правда» не так уж сильно отличалась от других советских изданий – от «Советской культуры» или даже считавшейся светочем прогресса «Литературной газеты». Все они жили под пято́й одной и той же партийной цензуры, все были «правдами», только масштаб помельче. Но слово главной «Правды» неизмеримо больше весило в глазах чиновников, и как раз этим можно было воспользоваться, чтобы поддержать в своей публикации талантливого молодого режиссера или даже известного художника.
Стоило мне упомянуть в одной из статей фильм «Пастораль» Отара Иоселиани, бывший в тот момент под полузапретом, и реакция воспоследовала незамедлительно. В чиновничьих кабинетах Грузии решили: раз «Правда» пишет – значит, картине надо дать ход, Москве виднее. Эта статья, как потом мне рассказывал сам Отар, даже ускорила процесс оформления его выезда за границу. Но существовала и большая опасность: критический вердикт в «Правде» мог серьезно повредить карьере человека, так что с критикой я старался быть крайне осторожен.
Работать меня позвали не в отдел культуры, а в другой, отвечавший за освещение телевидения. А оно в то время довольно интересно развивалось на республиканских телестудиях – в Таллине, в Тбилиси, да и в Москве; для малого экрана снимали свои фильмы Эльдар Рязанов, Анатолий Эфрос и другие крупные режиссеры. Я привлек лучших специалистов по кино и телевидению: Нею Зоркую, Виктора Дёмина, Веру Шитову, Валентина Михалковича, Юрия Богомолова, никогда ранее не публиковавшихся в «Правде», и они охотно принялись туда писать.
Даже Майю Туровскую как-то удалось напечатать. Это было предметом особенной гордости, ведь среди источников моей профессиональной мотивации творчество Туровской занимало важнейшее, можно сказать, сакральное место. Больше всего меня интриговала ее книга «Герои „безгеройного времени“», а также статья про Антониони под зловещим названием «Красная пустыня эротизма»; именно о них мне хотелось с Майей Иосифовной поговорить. Я подловил ее у дверей НИИ киноискусства и проводил до дома у метро «Аэропорт». Мы шли пешком часа полтора и всю дорогу говорили… о Пырьеве. Казалось, моя собеседница охладела к западным кумирам и ее гораздо больше интересует феномен массового вкуса, для исследования которого пырьевский кинематограф – великолепная площадка. Майя Иосифовна уходила в сторону от своих увлечений ровно тогда, когда остальные «догоняли» предмет и тот начинал становиться общим местом. А потом возвращалась, когда о нем забывали.
Помню, как Дёмин, которого кинематографические «генералы» пытались отлучить от профессии за острое перо, первый раз пришел в правдинский кабинет по моему приглашению. Был крайне недоверчив поначалу, боялся, что его будут править, вписывать цитаты из Брежнева, но быстро убедился, что ничего этого нет, – и стал постоянным автором телевизионной рубрики.
Вовсе не стремлюсь представить «Правду» оазизом и оплотом свободомыслия, это было бы смешно. Из страны выдавливали Юрия Любимова, и не последнюю роль сыграла разгромная правдинская статья о его спектакле «Мастер и Маргарита». Однако в той же самой газете не появилось ни одной негативной строчки в адрес Андрея Тарковского – а ведь именно тогда разыгрывалась драма его отъезда в Италию и невозвращения на родину. Будь на месте Георгия Александровича Капралова, курировавшего раздел кино, другой, более рьяный боец идеологического фронта, он непременно воспользовался бы ситуацией и бросил камень в бегущего. Но Капралов любил талантливых людей и по натуре не был злым человеком, хоть и действовал в рамках партийных установок.
А еще я обязан «Правде» тем, что встретился с Ниной Агишевой, писавшей о театре и иногда о кино. Мы с ней были самые молодые в замшелом правдинском коллективе, сразу нашли друг друга и подружились на всю жизнь. Вместе открывали спектакли Петрушевской, Виктюка, Анатолия Васильева – вдвоем было легче внутренне дистанцироваться от идеологического маразма, который нас окружал.
Благодаря моей работе в «Правде» нам с женой удалось перебраться из Домодедова в Москву. Мы получили столичную прописку и квартиру, но совсем не элитарную, в каких жили партийные функционеры, а самую что ни есть убогую. Поговаривали, что это была афера руководства издательства: для правдистов выделили хороший дом, но его продали, по дешевке приобретя взамен новостройку в бывшем поселке Вагоноремонт, только недавно ставшем Москвой. Увидев свое новое жилище, немногим лучше нашего домодедовского, мы тут же решили поменять его на меньшее, но в нормальном районе.
Меняли так скоропалительно, что не заметили: в ста метрах перед окнами новой квартиры «в нормальном районе» проходила железная дорога Москва – Ленинград, и по ней каждые полчаса неслись грохочущие поезда. Пришлось совершить еще один обмен – с огромной доплатой, которую назначила владелица квартиры, наша знакомая из ВГИКа. Она, как добрая фея, нам покровительствовала, но и себя не забывала; написав требуемую сумму на бумажке, произнесла: «Я знаю, что у вас нет таких денег, но вы можете их заработать, и я скажу, кто вам может сейчас одолжить». Этим «кем-то» оказался мастер моего курса Сергей Васильевич Комаров, а я вскоре написал заказную брошюру о военной теме в кино, получил гонорар и вернул долг. Так мы оказались в доме, где витал «дух Тарковского», – напротив Курского вокзала. Железнодорожно-вокзальная атмосфера преследовала нас с Еленой всю жизнь – и во Львове, и в Москве; наша последняя московская квартира – вблизи Белорусского вокзала.
Жизнь «на Курской» ознаменовалась очень важным событием: нашу семью пополнила французская бульдожка Диана. До нее мы относились к домашним животным именно как к животным – красивым, милым, но не более того. Собственно, и приобретали собаку как компаньона для сына-подростка. Но оказалось, что она воспитала не только Митю, но и нас с Еленой. Сын увлекся биологией, стал ездить в походы и на «зеленки»; мы, к сожалению, не так близки к природе, но после Дианы в каждой случайно встреченной собаке чувствуем живую душу. С тех пор как она нас покинула, прошло уже три десятка лет. Взять новую не можем, потому что ведем кочевую жизнь, зато стараемся по мере сил помогать бездомным четвероногим.
В ту пору я часто ездил – и любил ездить – поездами из Москвы во Львов и обратно. Впрочем, поезда постепенно сменились в моей жизни самолетами. Особенно с того времени, как я приобщился к заграничным маршрутам. Они открылись не сразу; новичков выпускали из страны не слишком охотно, проверяли «на вшивость». Первой проверкой, как положено, стала Болгария, про которую говорили: «Курица не птица, Болгария не заграница». Поездка оказалась бездарной, поскольку организовывал ее ЦК комсомола. И как раз в Болгарию мы ездили поездом.
На болгаро-советский фестиваль культуры отправилась огромная делегация «творческой молодежи»: поэты, кинематографисты, художники. Запомнился еще считавшийся молодым Александр Шилов, весьма неприятный тип. Был и юморист Владимир Винокур, с ним мне даже пришлось пожить в болгарском отеле в одной комнате.
Сначала всех заставили купить недешевые, плохо сшитые костюмы (эдакая фестивальная униформа), потом зачем-то отправили на неделю в Кишинев, а уже оттуда в Софию. За это время молодые «творцы» успели перепиться и перетрахаться, а «поезд дружбы», который медленно тащился через Румынию, напоминал вертеп. Стояла страшная жара, запасы взятой с собой водки таяли, по вагонам с голыми грудями бродили певицы из ансамбля «Русская песня» Надежды Бабкиной… Пришли путейцы менять колеса в крайнем купе и под ковриком нашли спрятанные кем-то от таможенников болгарские денежные купюры – левы. На станциях в окна можно было видеть выстроившихся вдоль состава мрачных румынских военных; говорили, что из-за плохих отношений СССР с Румынией нас намеренно тормозили, чтобы сорвать советско-болгарскую дружбу. Когда глубокой ночью мы докатились наконец до Софии, поезд встречала изнывавшая от долгого ожидания (и в душе проклинавшая нас) толпа. Бедные люди тупо скандировали: «КПСС – БКП. Дружба навек!» БКП – это была болгарская компартия.