Позднее мы с Еленой не раз ездили в Болгарию и полюбили эту страну. Тогда у нас уже был хороший проводник – живущий в Софии Володя Ястреба. Была и близкая подруга-болгарка – киновед Кристина Стоянова; правда, общались мы больше в Монреале, куда она эмигрировала. А первый болгарский опыт запомнился скорее как антропологический эксперимент.
Второй раз – и слава богу, последний – я попал в официозную поездку уже перед самой перестройкой, на сей раз во Вьетнам. Она оказалась значительно интереснее болгарской, но тоже не лишенной оттенков тоталитарного маразма. Мы увидели страну, еще не оправившуюся от войны. В старинных французских отелях был разбит кафель, скручены краны в некогда роскошных ванных. На улицах Сайгона – Хошимина – лежали голодные нищие: это были буквально скелеты, обтянутые кожей, страшно было столкнуться с ними взглядом.
А приехали мы на совещание киносоюзов социалистических стран. В последний день гостей пригласили на прием с невиданным ассортиментом морепродуктов. И я сказал одному вьетнамскому коллеге: «Вы так нас закормили, а народ на улицах голодает». На что тот не моргнув глазом ответил: «Пусть полстраны вымрет, но совещание киносоюзов мы проведем на должном уровне». Это был Вьетнам, победивший трагическое прошлое и фанатично устремленный в светлое будущее. В деревне, где мы застряли, когда сломался автобус, к нам подбегали мальчишки, дергали мужчин за волоски на руках и кричали «Ленсо!», что означало «Советский Союз». Их ужасно веселили эти волосы, ведь у вьетнамцев они не растут.
Пройдя испытание соцстранами, я был допущен до первой, самой дружественной из «капиталистических» – Финляндии. Нас было четверо, и мы опять представляли молодых кинематографистов. Принимали нас столь же молодые финны, все радикально левые, но неглупые, и они очень неформально к нам отнеслись. После двух дней в Хельсинки гостей поселили в загородном доме с парком; дом принадлежал, кажется, финской компартии и напоминал старую русскую усадьбу. В библиотеке, сидя у камина, можно было почитать запретного Троцкого, а в Хельсинки в книжном магазине – купить романы не менее запретного Набокова, что я, конечно, и сделал. Зная понаслышке, что в Финляндии почти сухой закон, мы взяли с собой из Москвы изрядный запас водки, но всю ее подло отобрали на таможне. Однако финны каждый вечер открывали две-три бутылки «коскенкорвы» (ядреная финская водка, любимая рабочим классом); это быстро сломало барьеры и развязало языки.
Другим механизмом сближения, который со знанием дела запустили коварные хозяева, стала финская сауна. Мы побывали в нескольких, одна краше другой, все разные и удивительные. В одной, на высоком этаже хельсинкского отеля, балдели в парилке: через небольшое окошко было видно, как на город падает снег, – волшебное зрелище. Из другой, загородной, можно было выскочить голышом и нырнуть в пруд.
Голышом… Тут возникла культурологическая проблема. Финны и раньше не отличались пуританством, к тому же по стране недавно пронеслась сексуальная революция. Нам показали один из ее характерных плодов – скандальный фильм режиссера Йорна Доннера, бывшего ассистента Бергмана, под провокативным названием «Мужчину нельзя изнасиловать». Для наших хозяев, а их было четверо парней и девушка, не представляло никакой проблемы раздеться – чего не скажешь о «делегации» из троих москвичей и одного киргиза. Тот никак не мог понять финской раскрепощенности и удивлялся: «Как у них потом дети рождаются, раз мужики с бабами вместе в сауну ходят?» Словом, наши замотали свои чресла в полотенца, искоса поглядывая на финку Кристину, которая без всякого стеснения голая разлеглась на полке́. Я решил показать, что советские «не хуже», и обнажился. Зайдя в парилку, увидел не только Кристину, но и Ольгу, руководительницу нашей делегации, тоже обнаженную, с красивой фигурой. Хотел выйти, но она с сознанием превосходства снисходительно произнесла: «Оставайтесь, Андрей, ничего страшного». А потом мы с Кристиной голышом побежали нырять в пруд.
Кристина была потомком старой русской эмиграции – семьи Шульгиных; позже она основала в Финляндии хороший документальный кинофестиваль. А в том далеком году она и ее товарищи, молодые режиссеры, сделали все, чтобы раскрепостить советских гостей, освободить от комплексов. И еще – благодаря им я впервые заговорил по-английски! Странно, что только теперь: ведь я получал сплошные пятерки по английскому в школе и двух вузах, но, столкнувшись с иностранцами, почувствовал страшный зажим и не смог вымолвить ни слова. А общаться так хотелось! Ольга, владевшая английским, рано уходила спать, а переводчица-финка едва говорила по-русски и вообще была некоммуникабельным существом: когда все развлекались в сауне, она уныло сидела в предбаннике в глухом черном платье.
И вот тогда я понял, что такое языковое погружение: когда тебя бросают в чужую среду без страховки – не хочешь, но заговоришь. А у меня все-таки были немалые знания в резерве, надо было только их активизировать. Мало-помалу наладился языковой контакт с одним из финнов, которому я как-то доверился и приспособился к его акценту, потом с другим, потом с остальными. Я вдруг почувствовал себя как мальчик в прологе фильма «Зеркало»: понял, что могу говорить! И теперь процесс общения уже было не остановить. Мы болтали до глубокой ночи, затрагивали самые откровенные темы, вплоть до того, не стоит ли бежать за бугор из советского рая.
На мою повышенную общительность обратила внимание Ольга и сделала мне выговор – после того как я отправился с одним из финнов на дискотеку. Тот выпил два коктейля, его развезло, и он забыл дорогу обратно. Мы шли по улице маленького городка, и мой спутник спьяну что-то выкрикивал про коммунистов и фашистов. Это выглядело как небольшая дурацкая демонстрация, прохожие шарахались от нас, полицейские косо поглядывали. Мы сделали несколько кругов и наткнулись на машину с моими соотечественниками: они уже час меня разыскивали.
Я так подробно рассказываю про эту поездку, потому что все было впервые – а после стало привычным и рутинным. И тогда же произошла встреча, долгий след от которой потянулся в будущее. На одну из наших посиделок заглянула молоденькая блондинка, отлично говорившая по-русски (будь она все дни рядом, не факт, что я мобилизовал бы свой английский!). Ее звали Кирси Тюккилайнен. Спустя несколько лет она возглавила государственную компанию по международной раскрутке нового финского кино. Его лидером стал Аки Каурисмяки. Я и Елена подружились с обоими и не без организационной помощи Кирси вдвоем написали про Каурисмяки книгу, но это уже другой этап нашей жизни.
С ребятами из той старой памятной поездки я виделся еще раза два, большой карьеры никто из них не сделал. С благодарностью вспоминаю их всех: Матти, Тимо, имена еще двоих забыл… Ну и, конечно, Кристину.
Почему я посвятил эту главу Франсуа Трюффо – режиссеру, который далек от пристрастий Тарковского, как и вся французская «новая волна»? Они жили в разных странах и политических системах, говорили на разных киноязыках, но было и то, что их сближало. Оба родились в 1932 году и не стали долгожителями: Трюффо скончался в 1984-м, Тарковский – двумя годами позже. Оба были влюбчивы, зависимы от женщин. Оба выросли без родного отца: Арсений Тарковский покинул семью, когда Андрею было три года. Оба – дети войны, оба показали этих детей, прямо или опосредованно, в своих фильмах: Тарковский – в «Ивановом детстве» и в «Зеркале», Трюффо – в «Четырехстах ударах». Оба отдали дань фантастике: Трюффо экранизировал «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. Для обоих очень многое значило прошлое, и прежде всего прошлое культуры. Но видели они его, конечно, совсем по-разному.
Тарковский часто бывал нетерпим и предвзят к коллегам-современникам и обожествлял мастеров далекого прошлого, особенно художников. Трюффо чувствовал кровно близкой литературную традицию французского Просвещения. В молодости он слыл сердитым критиком, и от него доставалось многим маститым кинематографистам, но со временем сделался терпимее даже к тому, что раньше с молодой горячностью отвергал. Любая человеческая жизнь, любой факт культуры обретали для него новое ценностное измерение, отдаляясь в небытие, словно он предчувствовал свой скорый уход. «Что такое суждение киномана? – говорил Трюффо в одном из последних интервью. – Достаточно еще раз пересмотреть разруганный когда-то фильм, увидеть актеров, которых уже нет в живых, чтобы вами овладела нежность, ностальгия. Поверьте, настанет день, и высоколобые ценители кино полюбят Луи де Фюнеса».
Каждый его фильм изобличает ранимость и уязвленность. Но он избегал прямых исповедей и маскировал их под синефильские мифы, под признания в любви к Хичкоку, Ренуару или Офюльсу. Драматургия у Трюффо строится по принципу: мужчины против женщин, дети против взрослых, искусство (кино) против жизни. Мужчина может подарить женщине дитя любви – ребенка; правда, любовь при этом умирает. Почти во всех фильмах Трюффо отношения полов заходят в тупик, и почти во всех присутствуют дети – как единственная надежда на другой мир и как объект нерастраченной нежности. Дети выживают во враждебном мире, а потом превращаются в безвольных мужчин и пассионарных женщин, изживающих детские травмы.
Параллельно циклу о Дуанеле режиссер создает другой – серию «протоколов страсти» или, как называл их сам Трюффо, «деклараций любви». Этот второй цикл, начатый «Жюлем и Джимом» и завершенный «Последним метро» и «Соседкой», каждый раз трагически обрывался (дух смерти незримо витал над персонажами) и возрождался заново. В этой серии фильмов задействованы общенациональные звезды: Жан-Поль Бельмондо и Жерар Депардье, Жанна Моро и Катрин Денёв, Франсуаза Дорлеак и Фанни Ардан, органически уже не связанные с Трюффо, даже если со всеми актрисами у него были романы. Но и в этих фильмах мы видим продолжение темы «Четырехсот ударов».
Мужчины в мире Трюффо довольно жалки, часто трусливы, в трудных ситуациях прячутся в тень и наделены от природы «нежной кожей» (так называется один из лучших фильмов режиссера). Приобретая житейский опыт, они, мужчины, остаются инфантильными, заторможенными в своем развитии: всё еще дети в дурном смысле слова.