Среди огромного числа друзей и почитателей таланта Параджанова один занял особое место в его душе – Андрей Тарковский. Сначала их движение друг к другу было односторонним. Параджанов сразу признал младшего на восемь лет Тарковского своим учителем в кино – наряду с Савченко и Довженко. Это произошло после «Иванова детства». Параджанов, работавший тогда на киностудии имени Довженко в Киеве, был настолько впечатлен, что не пускал друзей в свой дом, пока те не посмотрят картину Тарковского. Вскоре, вдохновленный ею и особенно кадрами с лошадьми, он начал работать над «Тенями забытых предков»: именно в этом фильме он, уже имея за спиной несколько картин, обрел своей фирменный творческий почерк. По всему миру эта картина шла под названием «Огненные кони».
Сам Тарковский, однако, не спешил с признанием достоинств коллеги. «Параджанова… не понимаю, – говорил он молдавскому режиссеру Николаю Гибу. – Может быть, есть смысл в том, чтобы безвкусицу довести до абсурда»[20]. Но все изменилось, когда они познакомились поближе. Произошло это в киевской квартире Параджанова. Тарковский читал хозяину фрагменты сценария «Зеркало», который готовил к постановке, а тот в ответ – главы из «Исповеди», еще одного своего нереализованного проекта.
Свидетели вспоминают, как московского гостя встретил на восьмом этаже ослик, привязанный к батарее. Фигурирует в рассказах о той исторической встрече и красное вино – хозяин наливал его в бокал из старинной грузинской бутылки. Вино перелилось и расплылось пятном на кружевной скатерти, но это ничуть не смутило Параджанова. И впоследствии их общение с Тарковским сопровождалось демонстративным выплескиванием вина на белую скатерть; с точки зрения Параджанова, это был акт художественного самовыражения.
Поразительно интимна и задушевна их переписка во время заключения Параджанова. Оба с горечью восприняли весть о смерти Василия Шукшина.
«Дорогой Серёжа! Ты прав: Васина смерть – это звено общей цепи, которая удерживает нас рядом друг с другом. Мы все здесь очень скучаем по тебе, очень тебя любим и, конечно, ждем. Как твое здоровье? Удается ли тебе доставать книги?.. Единственное, на что я уповаю, это на твое мужество, которое тебя спасет. Ты ведь очень талантливый (это еще слабо сказано!). А талантливые люди обычно сильные. Пусть всё лучшее в твоей душе затвердеет и поможет тебе теперь», – писал Тарковский.
Об этой «общей цепи» судьбы вспомнил глубоко больной Параджанов, привезенный с помощью президента Миттерана в ту самую парижскую клинику, где скончался Тарковский. Параджанов тогда произнес: «Тарковского не спасли, не спасут и меня». Он пережил своего друга на три с половиной года и умер уже в Ереване от той же болезни – рака легких.
Они любили обсуждать разницу между гением и талантом. Гений ли Пушкин? Достоевский? Кафка? Гоголь? А однажды, уже гораздо позднее, в декабре 1982 года (об этом разговоре вспоминал потом фотограф Юрий Мечитов), Параджанов заявил: «Ты, Андрей, несомненно, талантливый режиссер, очень талантливый, но – не гениальный. Потому что ты не гомосексуалист и никогда не сидел в тюрьме». Но это была, конечно, шутка.
Они признавали конгениальность друг друга. А в книге «Запечатленное время» Тарковский писал: «В истории кино мало гениальных людей: Брессон, Мидзогути, Довженко, Параджанов, Бунюэль… Ни одного из этих режиссеров нельзя спутать друг с другом. Каждый из них шел своим путем – возможно, что с известными слабостями и странностями, но всегда ради четкой и глубоко личной концепции».
Есть множество свидетельств того, что Тарковский выделял Параджанова как уникального художника из советского, да и из всего мирового кино. Не только как кинематографиста: столь же высоко Тарковский ценил его коллажи, инсталляции, кукол, аксессуары, скульптуры. «Он делает искусство из всего: накроет стол к ужину – искусство, поставит в стакан засохшую ветку – искусство, сдвинет кадр всего на сантиметр – и вы ахнете». «Вы заметили, – говорил он берлинскому галеристу Натану Федоровскому, – что на экране у него почти ничего не происходит, а зритель медленно погружается в созерцание красоты?»
Когда Тарковский приезжал в Тбилиси с творческими вечерами, Параджанов опекал дорогого гостя, возил по монастырям, в Мцхету. А в Москве они общались в доме Василия Катаняна, где обычно гостил Параджанов. Тарковский, собираясь в Италию и, вероятно, чувствуя, что они больше не свидятся в этой жизни, подарил другу перстень с изумрудом.
Вскоре после отъезда Тарковского Параджанова опять арестовали по спровоцированному обвинению: в нем фигурировали взятка за прием племянника в театральный вуз и бриллианты, что присылал Параджанову (ни больше ни меньше!) Папа Римский. На самом деле причиной были очередные эпатажные выходки режиссера и его острое выступление на обсуждении спектакля «Владимир Высоцкий» Юрия Любимова.
Узнав об аресте, Тарковский пришел к Катанянам в страшном волнении: «Через неделю я буду в Италии. Что можно сделать, к кому обратиться, чтобы помочь Серёже? Просить армянскую общину? Феллини? Ренато Гуттузо?» Уже за рубежом использовал каждый случай, чтобы поддержать попавшего в беду товарища. Говорил в интервью: «Он сидит за то, что остается художником. Устроили какую-то дурацкую провокацию, которая может стоить ему жизни. Он же больной, у него диабет. Сегодня нужно писать о нем не книгу, а статьи в газетах, письма правительству, кричать на всех углах. Нужно спасать его!»[21] Тарковский, которого многие несправедливо почитали нарциссическим эгоцентриком, связался с Бергманом, с Гуттузо, с Гуэррой…
Контакт с итальянским мэтром оказался особенно ценен: на сей раз кампанию по освобождению Параджанова возглавил именно он, кинодраматург Тонино Гуэрра, близкий друг и Параджанова, и Тарковского.
Сыграла свою роль и Белла Ахмадулина. Это она назвала Параджанова «самым свободным человеком самой несвободной страны». И она же обратилась с очень личным, поэтически изысканным письмом к Шеварднадзе, в котором не просто ходатайствовала за опального режиссера, но подсказала судьям способ спасти его от неволи. Девять месяцев проведя в тбилисской Ортачальской тюрьме, в подвальной камере для смертников, Параджанов был освобожден из-под стражи в зале суда с присужденным условным сроком. Это произошло осенью 1982 года.
С Тарковским они больше не виделись, но тот не забывал о друге. Незадолго до съемок «Жертвоприношения» в разговоре с Натаном Федоровским выделил Параджанова (наряду с Сокуровым) из всех своих соотечественников-кинематографистов: «Он делает что хочет, несмотря на все тюрьмы, где проводит времени больше, чем в кинопавильонах. В СССР не запугать человека невозможно, но его всё же не запугали. Он, пожалуй, единственный, кто в своей стране олицетворил афоризм „Хочешь быть свободным – будь им!“» Тарковский никому другому, наверное, не посвятил столько восторженных слов.
Вот хотя бы в разговоре с Катаняном: «Он делает не коллажи, куклы, шляпы, рисунки или нечто, что можно назвать дизайном. Нет, это другое. Это гораздо талантливее, возвышеннее, это настоящее искусство. В чем его прелесть? В непосредственности. Что-то задумав, он не планирует, не конструирует, не рассчитывает, как бы сделать получше. Между замыслом и исполнением нет разницы: он не успевает ничего растерять. Эмоциональность, которая лежит в начале его творческого процесса, доходит до результата, не расплескавшись. Доходит в чистоте, в первозданности, непосредственности, наивности. Таким был его „Цвет граната“».
Я уже имел случай подчеркнуть особенный характер грузинского кино и атмосферу на тамошней киностудии. Именно в Грузию Параджанов вернулся после первого тюремного заключения, когда ему было запрещено жить в Москве, Ленинграде, Киеве и Ереване. Но даже в Тбилиси режиссеру, не снимавшему уже десять лет, не дали постановки. Зато после второй отсидки все изменилось; в этом заслуга директора студии Резо Чхеидзе. Мало ему было местных режиссеров – мэтров и молодежи, которую он любовно пестовал, – так еще взял на себя «гастролера» Параджанова, а ведь это был вечный источник головной боли.
Как лев, боролся Чхеидзе за освобождение коллеги. Дал гарантии его дальнейшего трудоустройства на своей студии – в то время как все другие студии, от армянской до эстонской, слышать не хотели об этом проблемном человеке. На «Грузия-фильме» Параджанов снял две свои последние картины – «Легенду о Сурамской крепости» и «Ашик-Кериба». На Грузинской студии документальных фильмов – короткометражную ленту «Арабески на тему Пиросмани». В Союзе кинематографистов Грузии устроили выставку параджановских рисунков и коллажей «Бал в мастерской кинорежиссера». Но и в дружественном Тбилиси не все оказалось так уж просто.
У Параджанова был сценарий «Мученичество Шушаник» по мотивам памятника грузинской литературы V века; он создал к нему великолепные эскизы и мечтал реализовать с Софико Чиаурели, дав актрисе достойную ее таланта трагическую роль армянской принцессы, отказавшейся отречься от христианства. И вот тут во всей красе выступили грузинские националисты: дело происходило уже на закате советской власти, и они набирали силу. Газета «Литературули Сакартвело» подвергла резкой критике «Легенду о Сурамской крепости» и короткометражку о Пиросмани, обвинила Параджанова в искажении национальных традиций и святынь. Поползли слухи, что известный своими вольностями режиссер посягнет и на древнюю рукопись Иакова Цуртавели о житии святой Шушаник. Чтобы не подставлять Параджанова, опекавшему его Резо Чхеидзе пришлось запереть сценарий о Шушаник в сейф и похерить интереснейший проект.
Параджанов не просто родился и вырос в Тбилиси, но считал этот город кровно близким. После первого заключения режиссер вернулся в дом своего детства. После второго – вернулся опять. Сюда к нему приезжали Аллен Гинзберг и Марчелло Мастроянни. Здесь можно было увидеть тюремные рисунки и