Это была далеко не первая и не последняя наша совместная поездка. После каждого Венецианского фестиваля мы арендовали машину и в несколько заходов объездили втроем… хотел сказать «всю Италию», но на это не хватит никакой жизни, ибо в этой стране каждая крошечная деревня – памятник истории и культуры. Тут родился Боккаччо, там похоронен Петрарка, здесь стоит дачный дом семейства Висконти… А ведь есть еще просто невероятной красоты места́ с феноменальной природой: Доломиты, Базиликата, сицилийская Таормина…
Но чем больше я узнавал итальянскую глубинку, тем сильнее влюблялся в Рим. И не только в его древности. Уже был случай упомянуть, как я попал в юности под гипноз «Затмения» Микеланджело Антониони с Моникой Витти и Аленом Делоном в главных ролях. Каждый раз теперь, приезжая в итальянскую столицу, я оказываюсь в районе EUR – заповеднике муссолиниевской эпохи первого постмодерна и новой модернистской архитектуры рубежа 1950–1960-х. Именно там происходит действие этого великого фильма. Вот как его начало описано в Википедии: «На рассвете понедельника 10 июля 1961 года молодая переводчица Виттория (Моника Витти) разрывает отношения с Риккардо (Франсиско Рабаль) после долгой ночи разговоров в его квартире в римском квартале всемирной выставки. Риккардо пытается убедить ее остаться, говоря, что хочет сделать ее счастливой, но она выключает свет в квартире, говорит, что больше не любит его, и уходит. Когда она идет по пустынным утренним улицам, Риккардо догоняет ее и провожает до ее дома по адресу 307 Viale dell’Umanesimo, где они окончательно прощаются. Виттория смотрит вслед Риккардо, но он не оборачивается».
В этом описании пропущен один кадр: Виттория смотрит в окно и видит «гриб» – новую римскую телевышку. Сегодня там хороший ресторан, а выглядит телевышка старой, доброй, архаичной; тогда же, в начале 1960-х, воспринималась как символ некоммуникабельности и ассоциировалась чуть ли не с атомным грибом. В то время этот район еще напоминал пустырь, через него пробирается героиня Витти, а дом, в котором я часто останавливался у моих римских друзей, тогда только строился. В нем долго жили знатоки Италии и прекрасные люди – журналист и писатель Алексей Букалов со своей женой Галей. Этот радушный дом, где не переводились гости и где билось сердце «русского Рима», находится на том же Viale dell’Umanesimo. Мы называли его проспектом Гуманизма, вкладывая в это понятие самый буквальный смысл. И с тех пор каждый раз я подхожу к дому под номером 307, отдавая дань своим культурным героям: Микеланджело, Монике, Алену. Я их всех люблю – еще с того дня, когда смотрел «Затмение» во львовском кинотеатре. Я испытываю к этому фильму и его создателям чувство, похожее на то, что наполняет «Ностальгию» Тарковского. Это тоска по образам, восторг перед которыми мы испытали в детстве или юности; это и есть наша родина, совсем не обязательно связанная с национальностью. Эта тоска, эта родина связана со стремлением к идеалу – столь же прекрасному, сколь недостижимому и неповторимому.
С Аленом Делоном я однажды записал короткое интервью. Организаторы отвели на него всего двадцать минут, но этого оказалось достаточно, чтобы он проявил свой нрав и темперамент. Собственно, для этого с моей стороны хватило бы одного-единственного вопроса: почему Делон не бывает на Каннском фестивале? Кажется, я попал в больную точку. Мой собеседник встал со стула, подошел ко мне, навис надо мной с высоты своего немалого роста, густые брови взлетели вверх, постаревшее лицо, озаренное гневом, стало на миг почти молодым.
– Действительно, почему меня не видят в Каннах? А вы давно туда ездите?
– Лет пятнадцать, – пробормотал я.
– И вы еще спрашиваете! Причина очень проста. Да потому что Каннским фестивалем много-много лет руководит один и тот же человек – Жиль Жакоб. А у меня с ним очень натянутые отношения. Фактически это такая восточная деспотия: все решения принимаются одним человеком, и нет никого, кто мог бы его поправить или одернуть. Вы помните пятидесятый, юбилейный Каннский фестиваль?
– Помню, и именно на нем всем особенно бросилось в глаза ваше отсутствие.
– Не только мое, но и Жан-Поля Бельмондо. Потому что ни ему, ни мне Жиль Жакоб не прислал приглашения. За такой поступок его должен был бы вызвать на ковер министр культуры, но ничего подобного не произошло!
Надо сказать, что Каннский фестиваль все же исправился и Делона с Бельмондо на нем чествовали. Лучше поздно, чем никогда.
Монику я видел не на экране, а вживую только однажды. Это была уже другая Витти. В ресторане она шла от шведского стола с набором аппетитных закусок на тарелке и оживленно болтала с подругой. К этому времени она давно рассталась с Антониони и была звездой комедийного кино. Потом и этот период кончился. Последние годы жизни она уже не воспринимала реальность вокруг, обитала в загадочном мире, куда первым из здоровых заглянул психиатр Алоис Альцгеймер. Загадочной была, собственно, вся ее жизнь, и кинематографическая тоже. До встречи с Антониони и после расставания с ним – хорошая актриса, каких немало. Но четыре фильма – «Приключение», «Ночь», «Затмение», «Красная пустыня» – сделали из нее диву, икону, лицо ХХ века.
Больше сорока лет в итальянском городке Сан-Венсане, расположенном недалеко от Монблана, на границе с Францией и Швейцарией, проходил (может, и проходит, давно о нем не слышал) ежегодный праздник итальянского кино. Лучшим фильмам и их создателям вручали призы Grolle d’Oro – «Золотые чаши». Щедрым спонсором этой культурной акции выступало местное казино, одно из самых больших в Европе.
Старые фотографии и кинокадры напоминают о том, что некогда здесь праздновали свои триумфы Феллини, Висконти, Пазолини, Джульетта Мазина, Мастроянни. Потом из корифеев почти никого не осталось в живых, а главное – давно нет фильмов-событий, режиссеров-открытий. Еще недавно живая национальная киномифология этой страны ушла в прошлое, образовав безжизненный пантеон великих.
И вдруг посреди царства посредственности, на фоне обыденных персонажей нового итальянского кино, собравшихся в Сан-Венсане, появляется Микеланджело Антониони. Живой титан, человек-легенда, сконцентрировавший в своей знаменитой тетралогии дух модернизма 1960-х годов, продолжавший и дальше ставить тревожащие холодной красотой фильмы, признанные предтечами современного постмодернистского кино. Тогда – это было в конце прошлого века – Антониони исполнилось восемьдесят пять, а за десять лет до этого его разбил инсульт. Режиссер практически потерял речь и уже не мог двигаться без посторонней помощи. Это не помешало ему снять фильм «За облаками», причем очевидцы свидетельствуют, что мэтр руководил процессом «в диктаторской манере» и даже задал камере определенный ракурс, соответствующий точке зрения человека, у которого правая половина тела почти неподвижна. Сохранились документальные кадры со съемок: Антониони выстраивает эротическую мизансцену, жестами объясняя актрисе Фанни Ардан, как правильно лечь, слегка подталкивает ее, поднимает юбку… Не менее странное, почти ирреальное впечатление произвела пресс-конференция в Сан-Венсане, где режиссер знакомил журналистов с проектом своего следующего фильма.
На картине под названием «Башни-двойняшки» (по старому рассказу Антониони «Две телеграммы») помощником Антониони, готовым в любую минуту подстраховать его в этом небезопасном предприятии, согласился стать модный в ту пору канадский режиссер Атом Эгоян. Точно так же на предыдущей постановке Антониони роль своеобразного «костыля» играл Вим Вендерс (и Вендерса, и Эгояна считали последователями итальянского мастера).
Все это рассказал на пресс-конференции не сам режиссер, а его жена и продюсеры. Антониони лишь молча кивал, грустно улыбался и держал за руку жену Энрику – довольно молодую женщину, отдаленно похожую на Монику Витти. Бюджет фильма составлял около миллиона долларов и должен был сложиться из частных источников. Государственные институты отказались финансировать проект, боясь убытков, и он так и не был осуществлен.
После пресс-конференции Антониони обедал вместе со всеми гостями в большом зале ресторана. Еще более странно было видеть этого «великого немого» среди говорливых итальянских киношников. Потом я встретился с ним в лифте отеля, куда он въехал в инвалидной коляске, сопровождаемый сиделкой. Я представился. При слове «Москва» Антониони оживился и слегка пожал мою руку, вероятно, вспомнив свое путешествие в Узбекистан и порушенный советскими функционерами его давний «азиатский» проект «Бумажный змей». Мы вышли из лифта и обнаружили, что живем в соседних номерах. Так – редко, но бывает, что в твою жизнь заглядывает легенда.
* * *
Он не был пророком в отечестве славном своем,
Как не был Рублёв в оскверненном, затоптанном храме.
Но оба вернулись: один – сквозь веков водоем,
Другой – сквозь железо Европу кромсающей грани.
За домом – другая страна и другая судьба,
И толпы, и арки, и площади тоже другие.
Упрямая твердь над глазами нависшего лба
И новое слово, слетевшее с губ, – ностальгия.
От боли рассудок смутило и тело свело,
И в жертвенном пламени дух отделился от плоти.
Прошел человек со свечой – и не стало светло.
Но проблеск забрезжил, и сдвинулись воды
в болоте.
«Маленькая Вера»Тарковский и железный занавес
А Германию следовало целиком стереть с лица земли после того, что она сделала с Европой.
Да это счастье, что Стена существует. Не дай бог рухнет, сюда такое хлынет…
Основная жизнь в годы перестройки протекала у меня в Союзе кинематографистов. Мало было конфликтной комиссии, так мне еще поручили заниматься международными связями. Начали мы с того, что отобрали власть у чиновников Госкино, которые раньше строго контролировали зарубежные поездки и посылали в них только «проверенных товарищей», да и себя не забывали. Нередко именно они, чиновники, получали на международных фестивалях призы, присужденные советским фильмам, а вовсе не их создатели. Авторам картин об этих победах порой даже не сообщалось.