Одним из невыездных кинематографистов был Ираклий Квирикадзе, и я пригласил его выступить на секретариате союза, где мы задумали организационный переворот. Я попросил Ираклия взять слово сразу после главы международной комиссии Госкино, который пытался оправдать старую чиновничью практику. Квирикадзе страшно нервничал, говорил: «Ты втянул меня в авантюру, теперь мне вообще никогда не дадут выехать». Я ответил: «Вот увидишь, скоро ты объездишь весь мир». Так и оказалось: после этого секретариата несколько лет я встречал Ираклия исключительно за границей. В одну из этих поездок с ним приключилась уникальная – и в то же время чрезвычайно характерная для той эпохи – история.
В Калифорнии у него случился сердечный приступ. Стало покалывать в груди еще в Москве, жена потащила его к врачу, сделали кардиограмму и сказали: все окей, поезжайте спокойно в свою Америку. И он поехал, и опаснейший приступ застиг его в нескольких километрах от важнейшего мирового центра сердечно-сосудистой хирургии. Вот что значит талант – оказаться в нужное время в нужном месте. Ираклия прооперировали и спасли ему жизнь. А гильдия американских сценаристов, по приглашению которой он приехал, оплатила дорогущую операцию. После нее Квирикадзе неузнаваемо преобразился. Остались в прошлом выпивка, ночные посиделки, веселое балагурство. Он ценил дарованную ему вторую жизнь и стремился ее продлить. Гуляя по зеленым холмам Карловых Вар, отмеривал дневной километраж и сочинял сценарий про свою грузинскую прабабушку, которую полюбил то ли Гёте, то ли Пётр Первый…
Я тоже не отставал от Квирикадзе. Если раньше маршруты моих поездок простирались в диапазоне от Риги до Тбилиси, то теперь он неизмеримо расширился. Я воочию увидел Ниагарский водопад и мексиканские пирамиды, пляж Копакабана в Рио-де-Жанейро и буддийские храмы в Калькутте. Увидел даже стриптиз: это случилось в Будапеште, и самое интересное было наблюдать не за плоскими асексуальными телами танцовщиц, а за сидевшей в ложе компанией китайцев – их бесстрастные лица в сполохах цветомузыки производили невероятный комический эффект. Другое небанальное впечатление от Венгрии (страны, к которой я испытывал особый «австро-венгерский» интерес) оставил открытый бассейн, окруженный будто декорацией сказочного замка. На поверхности лежали большие шахматные доски, на них можно было, стоя прямо в бассейне, поиграть. Вода с добавлением родона выглядела приятно зеленоватой и замечательно расслабляла; некоторые признавались даже, что испытывали эротические ощущения. Одна советская делегация опоздала на самолет: женщины никак не могли покинуть полюбившийся им водоем.
Для меня то были совсем не развлекательные, а деловые поездки, но они сопровождались непременным гостеприимством хозяев – возлияниями и приемами, а на них нигде не скупились в жирные 1980-е годы, недаром прозванные десятилетием гедонизма. В той же Венгрии нас так напоили, что на следующее утро вся делегация пришла на официальную встречу в Министерство культуры с бодуна. В кабинете министра под речи о дружбе и сотрудничестве подавали кофе и коньяк со словами: «Это, конечно, напиток не того класса, что ваши армянские, но попробуйте наш скромный венгерский». Я даже смотреть не мог на спиртное, но пришлось чокнуться и пригубить. Потом еще чуть-чуть и еще. Минут через двадцать мне пришлось произносить ответный тост, что было тяжким испытанием. Однако к концу своей речи я почувствовал внезапное облегчение: снизошло похмелье. Последними словами благодарности хозяевам из моих уст были: «И, кстати, ваш венгерский коньяк совсем не плох!»
Часто в таких поездках мы оказывались в кругу коммунистов, не очень понимавших, что происходит в СССР и как на это реагировать. Я обратил внимание, что почти всюду коммунисты жили на широкую ногу, с буржуазным шиком. В индийском штате Бенгалия они вообще были правящей партией. Судить об эффективности их правления можно было по состоянию города Калькутты: на разбитых тротуарах сидели и лежали бездомные люди, другие – такие же бездомные – долбили этот тротуар кувалдами. Считалось, что «Калькутта – город хлебный» и, если ты целый день, пускай даже без всякого толку, стучишь по камню, к вечеру получишь лепешку и сегодня не умрешь. Все происходило на том же самом тротуаре: здесь совокуплялись, рожали, ели, пили, испражнялись и умирали – наглядный круговорот жизни. Местное население пополняли беженцы из Бангладеш, где было еще голоднее; говорили, что каждый день их чуть ли не двадцать тысяч переплывало реку Ганг, многие тонули. В этом городе начинаешь думать: слава богу, что родился в другой проблемной стране, но хотя бы не здесь.
В общем, зрелище не для слабонервных. Хотя мы побывали и в шикарных домах, расположенных в элитных районах города, на холме, у «короля Калькутты» Сатьяджита Рея и у другого знаменитого режиссера – Мринала Сена. Были и в прославленных индийских киноклубах, где местные интеллектуалы, демонстрируя широкую эрудицию, с придыханием произносили имена Эйзенштейна и Тарковского и спрашивали, зачем русские похерили советскую власть. Но это не изменило, а только усилило общее тягостное впечатление от поездки.
О многом сказала резиденция бенгальского правительства – колониальное здание в окружении английского парка. Там на зеленом газоне для гостей кинофестиваля устроили прием, после чего и я, и Сергей Бодров-старший подхватили желудочную инфекцию. С огромным трудом нам удалось поменять авиабилеты и раньше намеченного улететь в Москву. Впрочем, поймать инфекцию можно было и в пятизвездочном отеле. Нам велели пользоваться для питья и даже для чистки зубов «правильной» водой – ни в коем случае не из водопроводного крана, а из бутылок, стоящих в холодильнике-минибаре. Мне сразу показалось, что они не совсем герметично закрыты. Как-то, забыв что-то в номере, я вернулся и увидел боя, который наполнял их водой из того же крана.
Знаю, что многие, интеллектуалы и не только, боготворят Индию и ее духовные практики, но мне не удалось проникнуться духом этой страны: мешало какое-то внутреннее отторжение. Возможно, знакомство нужно было начинать не с Калькутты. Окончательно мое настроение испортила поездка за город с представителем «Совэкспортфильма». За рулем был шофер-индиец. Движение, мало того что левостороннее, выглядело абсолютно хаотично; пешеходы переходили проезжую часть где попало, не обращая никакого внимания на несущиеся автомобили и велосипеды. Как нам примитивно объяснили, философия здесь такова: бедным пешеходам терять нечего, поэтому за аварию всегда отвечает владелец машины. Если же кто попадет под колеса, ничего страшного: перевоплотится в красивую птицу или цветок. Между тем наш «мерседес» подбил – надеюсь, не очень серьезно – мальчишку, внезапно выскочившего на дорогу; самое гнусное, что представитель «Совэкспортфильма» велел водителю не останавливаться и гнать вперед; такова была посольская инструкция. Объяснил это тем, что разъяренная толпа могла бы с нами поговорить совсем не на языке буддизма.
После этого экзотика третьего мира потеряла для меня остатки всякой притягательности. Исключением стала Латинская Америка: с ней, в отличие от Азии, я чувствовал странную родственность. В то время меня дважды занесло туда – сначала в Мексику, потом в Бразилию. В Мехико, где я отбирал фильмы для Московского фестиваля, меня принимал представитель все того же «Совэкспортфильма». Он был перепуган рассказами о новом революционном секретариате Союза кинематографистов; подумал, вероятно, что я приехал инспектировать его работу и, не приведи господь, снимать с должности. Стал подкупать интересными предложениями: пригласить на вечеринку «девочек» и даже, кажется, «мальчиков», поехать в Акапулько (эту идею мы и правда осуществили), кормил, поил и всячески обхаживал. Я был благодарен за то, что он, не побоявшись доноса своего коллеги-спецслужбиста, повез меня в музей Троцкого и познакомил с художником Влади, одним из последних могикан эпохи Сикейроса, Риверы и Фриды Кало. Я увидел знаменитый ледоруб и дырки в стене от пуль, пущенных Сикейросом. Это было зрелище, актуальность которого со временем только возрастала.
Поездка в Бразилию оказалась совсем безумной. Я летел самолетом «Аэрофлота» в Буэнос-Айрес целые сутки с пятью посадками: среди них какой-то африканский аэропорт и Гавана, а потом надо было пересесть на самолет бразильской авиакомпании до Рио-де-Жанейро. Выдержать это можно было только благодаря молодости и билету первого класса, который положен был мне как секретарю Союза кинематографистов. Абсурдность ситуации заключалась в том, что мы сами боролись против такого рода привилегий, но старые нормативы продолжали действовать, и нам упорно покупали билеты в первый класс. Лететь в нем было, что и говорить, приятно: стюардессы кормили как на убой и подливали виски.
Сладкая жизнь кончилась, когда мы с опозданием прилетели в Буэнос-Айрес и выяснили, что самолет в Рио уже улетел. Следующий – только через восемь часов, и в нем почти нет свободных мест. А на них к тому же претендовала группа летевших в Рио сотрудников Петропавловской крепости во главе с Наталией Дементьевой, будущим министром культуры. Пришлось всем собраться в кучку и коротать время в довольно жалком аэропорту, где даже присесть было толком негде. Проблемой оказалось и купить что-то съестное на мизерные суточные. Все недавние привилегии первого класса улетучились, словно сон.
В конце концов до Бразилии я как-то добрался и провел там две недели. Осталось чувство, будто побывал на Луне. Или это было продолжение сна. Палящее солнце в декабре, проститутки, дежурившие прямо у номеров, рекомендация для туристов: «Не пользуйтесь автобусами и трамваями. Метро и такси безопаснее». В отель высшей категории, где я жил, проникли грабители и опустошили сейфы гостей; к счастью, брать у меня было нечего. Фестиваль проходил под охраной чернокожих гвардейцев. И еще этот фестиваль запомнился тем, что там я в последний раз видел режиссера «Шербурских зонтиков» Жака Деми. Он увез главный приз за новый фильм-мюзикл «Три билета на 26-е» с Ивом Монтаном в главной роли. Скоро не стало одного из них, а потом и другого.