По страшной жаре я каждый день ходил в британское консульство за визой, ибо мой обратный путь в Москву из Рио пролегал через Лондон. Почти подружился с консулом, тот называл меня по имени, но каждый раз просил прийти еще раз для какой-то формальности. А в конце концов сказал: «Извини, Андрей, но с визой ничего не получилось». Пришлось срочно менять маршрут полета.
В Рио и в Сан-Паулу было много встреч с кинематографистами, интеллектуалами, преимущественно левыми, практически коммунистами. Снова бросилось в глаза, как широко они жили и как наивно мыслили. Но настроены все были очень дружески и всячески развлекали меня, даже устроили незабываемый вечер в танго-клубе. Мы подписали договор о намерениях, обсудили будущее сотрудничество с нашим Союзом кинематографистов, я слышал речи о том, что Бразилия – это Россия американского континента, что наши страны геокультурно и ментально схожи. Но в Москву я вернулся словно с другой планеты – и контакта с бразильской стороной больше установить не удалось: на факсы бразильцы не отвечали, интернета тогда не было. Бразилия оказалась далека, как оборотная сторона Луны, как другая космическая галактика.
В это же время я впервые побывал во Франции: меня пригласили прочесть несколько лекций о советском кино на севере страны. Вместе с переводчицей мы объездили с десяток городов: Лилль, Кале, Дюнкерк, Дуэ… Потом был Париж, но лучше всего познавать французские нравы в провинции. Это были довольно бедные северные регионы, переживавшие экономическую депрессию. В каждом городе нас встречали представители муниципалитета, а на ужин, что непременно следовал после лекции, собиралась вся местная элита. Ужинали по полной программе: все начиналось с аперитива (так я впервые попробовал пастис), а завершалось дегустацией прекрасных коньяков или кальвадоса. За десять дней я имел возможность пронаблюдать все оттенки французского культа еды и вин, а заодно получить представление о национальном характере французов.
Еще из этой поездки запомнился пустынный Кале. Мы объехали его на машине, и француженка, бывшая за рулем, грустно сказала: «Вот такой наш скучный городок, показывать особенно нечего. Был здесь на площади секс-шоп, да и тот закрылся». Она хорошо говорила по-английски, что было редкостью: у французов напряженные отношения с языками, и часто можно заметить, как они внутренне страдают, общаясь с чужестранцами. Я спросил, почему даже здесь, в Кале, куда ежедневно прибывает корабль из Англии с десятками туристов, так не жалуют английский. «Наверное, – сказала моя собеседница, – из-за Столетней войны». Потом мы выехали за город и остановились на берегу океана в том месте, где тогда строился тоннель под Ла-Маншем. Было время заката, и смотреть на него приехали многие горожане. Меня поразило, что они любовались природой, не выходя из машин.
К зависти некоторых своих коллег я проводил теперь за границей добрых пять-шесть месяцев в году. Недоброжелатели язвили: к названию международного аэропорта Шереметьево-2 надо добавить «имени Андрея Плахова». Я стал ездить на большие европейские фестивали – в Канны, Венецию, Сан-Себастьян, Берлин, Роттердам, Локарно. Завел много связей с зарубежными кинематографистами – они очень пригодились для работы на Московском фестивале, где в 1987 году я возглавил отборочную комиссию.
Фестивали 1987 и 1989 года собрали таких знаменитых гостей, каких в Москве не видывали уже четверть века, со времен оттепели. В конкурсе 1987 года – «Интервью» Федерико Феллини; сам итальянский маэстро приехал, чтобы получить на сцене главный приз. Таким образом закольцовывается легендарный сюжет 1963 года, когда жюри под началом Григория Чухрая присудило высшую награду фильму «8Ѕ». Это стало апофеозом оттепельного либерализма и чуть не стоило Чухраю партбилета: ведь по инструкциям должен был победить один из двух советских конкурсных фильмов. После этой осечки поменяли фестивальный регламент: теперь стали присуждать не один, а три главных равноценных приза, и один точно был гарантирован советскому конкурсанту. Второй предназначался фильму какой-нибудь из соцстран, третий – «прогрессивному западному художнику».
Эти и другие новшества, лишавшие фестиваль соревновательной интриги, как и общее похолодание атмосферы застойного СССР, привели к падению престижа ММКФ – и вот новый всплеск живого интереса. Два перестроечных фестиваля по уровню участников напоминают первые годы его существования, когда гостями Москвы были Элизабет Тейлор и Софи Лорен, Жан Маре и Лукино Висконти. Теперь в дни фестиваля можно было встретить Ванессу Редгрейв и Марчелло Мастроянни, Клаудию Кардинале и миллионера Джорджа Ганда, фаната и спонсора американо-советского сотрудничества. Штабом кинематографической перестройки становится Дом кино. Вечером здесь проходят острые политические и культурные дискуссии в ПРОКе, Профессиональном клубе кинематографистов, сюда стремится попасть «вся Москва» – как раньше в пресс-клуб гостиницы «Россия». В разгар дискуссии появляется Настасья Кински, зал переполнен, ее некуда посадить. Я бегу на третий этаж здания Союза кинематографистов и несу оттуда стул для звезды.
Жюри фестиваля в 1987 году возглавляет Роберт де Ниро, два года спустя – Анджей Вайда, а входят в него Йос Стеллинг, Иржи Менцель, Эмир Кустурица, Чжан Имоу – цвет мировой кинорежиссуры. Все в восторге от перестройки и ее лидеров. Ханна Шигулла, похоже, влюбилась в Элема Климова, хочет играть в его новом проекте. Габриэль Гарсиа Маркес становится на колени перед Кирой Муратовой, он без ума от ее «полочных» картин. Один из призов в конкурсе достается фильму «Ариэль» Аки Каурисмяки; «гордый финн со славянской душой» выходит на сцену с открытой бутылкой шампанского и пьет из горла. Такую раскованность невозможно было представить на ММКФ советских времен. Тогда каждая зарубежная делегация должна была сидеть во время обеда за своим столом (где даже был выставлен маленький национальный флажок), не смешиваясь с другими. К каждому гостю был приставлен переводчик, обязанный о малейшем незапланированном телодвижении иностранца сообщать в КГБ.
И вот – все волшебно поменялось. На первом же перестроечном фестивале появляется Милош Форман, и я приглашаю его в гости к себе домой, в свою маленькую квартирку напротив Курского вокзала. До этого имя Формана было в Советском Союзе практически под запретом, ведь он не только эмигрировал из соцлагеря, но еще и снял картину «Пролетая над гнездом кукушки», которую можно, конечно, было рассматривать как метафору подавления личности в Америке – но кто его знает, не Чехословакию ли или даже СССР он имел в виду? А тут перестройка, показ крамольного фильма в Москве, и ему аплодирует огромный стадион в Лужниках! Меня поразило, что, несмотря на всемирную славу и «Оскары», создатель «Кукушки» был невероятно скромен и смахивал на учителя средней школы.
Я пригласил Формана с тайной целью. У меня дома уже сидела кинокритик Галина Копанева, которая хорошо знала Милоша по студенческим годам (они были ровесниками), а после его отъезда из страны уже больше не видела: после 1968-го ее не пускали на Запад, а он в Праге был только во время съемок «Амадеуса» и ни с кем из старых друзей не общался, чтобы не создавать им проблем с органами безопасности. Мне жаль, что я не заснял той встречи! Галина и Милош не виделись двадцать лет, это было очень трогательно и эмоционально…
Галина Копанева вошла в мою жизнь еще до перестройки: я познакомился с ней на телевизионном фестивале в Праге. Яркая, красивая, темпераментная женщина, она всю жизнь переживала внутренний конфликт: половина крови в ней была русской, половина чешской. Она любила красное сухое вино, а когда мы достаточно выпивали, случались и ссоры. «Это вы ввели в Чехословакию танки!» – могла она произнести в гневе и высказать все, что думает о русских. Но в другом настроении обрушивалась на чехов, на их «мелкобуржуазный конформизм». Старалась примирить чешскую культуру с русской, а нас – «татарских варваров» – приобщить к европейской. Гуляя с ней по Праге, я смог глубже почувствовать культурные гены Австро-Венгерской империи и в первом приближении стал понимать, что такое Центральная Европа. Страшно благодарен за это Галине.
В юности она ездила в Италию, дружила с Бертолуччи и его компанией. Бывала в Мюнхене, но никогда – в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, о чем сначала жалела, а потом перестала. В свое время Галина открыла Прагу – «маленькую Европу» – Андрею Кончаловскому, тогда еще не избалованному Парижем и Голливудом, а вскоре оказалась заперта за железным занавесом. Ее, как скрытую диссидентку, печатали неохотно, но не печатать совсем не могли: ведь она была одним из немногих в Чехословакии крутых специалистов по советскому, польскому, болгарскому и венгерскому кино. Официально это называлось «пропаганда киноискусства социалистического лагеря», и прежде всего «старшего брата» – СССР. На самом деле это были высокопрофессиональные работы, в которых Галине удавалось проанализировать нонконформистские тенденции и поддержать лучших режиссеров соседних стран. Со временем она нашла практическое применение своим знаниям, формируя программу «К Востоку от Запада» на кинофестивале в Карловых Варах. Галина познакомила меня со Зденеком Окунеком – еще одним чехом, любившим Россию несмотря ни на что; впоследствии он создал в Праге языковую школу имени Натальи Горбаневской.
С Чехией связан колоритный, незабываемый эпизод перестроечной эпохи. В 1987 году делегация Союза кинематографистов, я в ее составе, поехала в Прагу. У нас уже вовсю дул «ветер перемен», а в Чехословакии еще по-старому рулила партократия, и в принимавшем нас чешском киносоюзе тоже. Но заправилы его чувствовали, что в воздухе что-то меняется, и очень внимательно, хоть и настороженно, слушали то, что говорил на встрече возглавлявший делегацию Элем Климов. Он был осмотрителен, совсем не собирался провоцировать чехов, но все же приобщил их к главным идеям перестройки. Я рассказал о реабилитации «полочных» фильмов: это был явный намек на опальных чешских кинематографистов и пионерку их «новой волны» Веру Хитилову, постановщицу культовых «Маргариток».