Чуть ли не впервые попав на Каннский фестиваль, я неожиданно получил приглашение на прием закрытия – в честь показа нового фильма с Изабель Аджани. Сказали, что на прием пустят шаттл от фестивального дворца. Но подъезжали только лимузины с фамилиями звезд на табличках: Софи Марсо, Шэрон Стоун… Никто не садился, и машины проезжали мимо. На очередном «мерседесе» я увидел надпись: УИЛЛЕМ ДЕФО. Водитель высунулся и спросил: «Вы Уиллем Дефо?» Я осмотрелся вокруг и ответил: «Да». Мы поехали. За нами устремился кортеж машин, из одной вышла Изабель Аджани. Я пристроился за ее свитой и вошел в здание, тут же оказался в лабиринте каких-то темных коридоров, где меня схватила за грудки охрана. Решили, что я фан звезды, мало ли чего задумал; между тем Аджани направлялась в укромный уголок, чтобы подкраситься. С трудом удалось вырваться из объятий стражей порядка.
Одно время я посещал светские вечеринки в элитном отеле Du Cap-Eden-Roc в Антибе, где можно было увидеть много чего занятного, например, полуголого Стинга, спускающегося с полотенцем по лестнице в бассейн. Можно было услышать, как поет Элтон Джон для приватной компании или как голливудские звезды первого ряда заискивают перед Фавазом Груози, хозяином ювелирной фирмы De Grisogono. Доводилось лицезреть и безобразные сцены в карикатурном стиле фильма Романа Поланского «Дворец»: накокаиненных толстосумов, мочившихся в раковину, и гламурных дам, напролом рвущихся к буфету, – мужчины не отставали, наступая на подолы вечерних платьев своих и чужих спутниц, и все завершалось падением дорогих гостей на скользкий пол, где были размазаны черная икра и фуагра.
На площади корейского Бусана меня чуть не раздавила толпа несовершеннолетних девочек-фанаток. Они встречали звездного китайского артиста Тони Люна, их восторженный напор был так силен, стремителен и опасен, что я едва спасся, протиснувшись в какую-то сувенирную лавку. Другим объектом охоты для фанов и папарацци был достигший в тот момент зенита славы японец Такеси Китано. Его телохранители чуть не выкинули меня из туалета, куда я зашел по нужде и – о ужас! – увидел писающего Китано.
Среди кадров, что выбрасывает память, – «культурная программа», которую предложил гостям фестиваль в Сингапуре. Первым номером – borsch в русском ресторане, вторым – массажный салон, где можно выбрать вариант a (обычный) или b (эротический); если выбрали второй, следовали подварианты: ba, bb, bc. Но поскольку, как объяснил фестивальный волонтер, это полулегальный бизнес, массажистку выбрать нельзя: молодая или пожилая – уж кому какая достанется.
В спектре вариантов не оказалось того, который устроил бы моего коллегу Клауса Эдера, заядлого курильщика. Только о сигарете – ни о чем другом – он мечтал. Но курить в Сингапуре было запрещено везде, где есть кондиционеры, а они есть повсюду, ибо город – почти сплошной торгово-развлекательный молл. Только выскакивая на улицу, в сорокаградусную жару и стопроцентную влажность, Эдер на мгновение мог отравиться, вдохнув дым заветного табака.
Законы в Сингапуре строги: за наркотики положена смертная казнь, запрещены порнография, гомосексуализм, проституция под жестким контролем, силен институт цензуры. В те дни здесь судили американского подростка за вандализм: юный балбес портил автомобили и стены домов краской из баллончиков. Приговорили юнца к шести ударам тростью (кажется, десять означало верную смерть); либеральная мировая общественность подняла шум и гам, но сингапурцы ей ответили: лучше берите с нас пример, а то распустили свою молодежь, сами теперь стонете. Развернулась бурная дискуссия, вмешалась американская дипломатия вплоть до Билла Клинтона. Но сингапурцы, хоть и снизили количество ударов хулигану до четырех, дальше на поводу у демократического Запада не пошли, говоря, что из-за своей мягкотелости США стали страной непобедимой преступности.
Зато в Сингапуре она почти отсутствовала. Да что там преступность – никто бумажку мимо урны тут, кажется, не бросит. В стране царила такая стерильная чистота (вероятно, и моральная тоже), что даже СПИД там не распространялся. Как раз вскоре после этого я очутился на кинофестивале в Роттердаме, где в старом кинотеатре показывали перформанс: ВИЧ-инфицированный актер-мазохист резал себе ножом спину и предлагал зрителям стирать с нее капли крови. Почувствуйте разницу.
Еще одна памятная картинка. Лондон, фестиваль российского кино, и в его рамках какая-то совершенно дурацкая политическая дискуссия, на чем настояли спонсоры. Елена впервые в британской столице, я – всего второй раз, и обидно тратить время, слушая пустопорожнюю болтовню. Мы решили сбежать, купили билеты на туристический кораблик и поехали по Темзе к Тауэру. Но тут же были наказаны: едва выехав на середину реки, наш кораблик стал тонуть. Экипаж судна состоял из смурного пакистанца и веснушчатого юноши-ирландца – он своим телом пытался заткнуть пробоину; ноги и задница пацана торчали в дыре, сквозь них вовсю хлестала вода. Пакистанец что-то объявил по радио, но с таким акцентом, что никто его не понял, хотя и так было ясно: мы попали на маленький «Титаник». Включилась сентиментальная музыка, молодая пара принялась танцевать, принимая себя, очевидно, за героев фильма с Лео ди Каприо и Кейт Уинслет. Полагаю, это редчайший случай: надо было ухитриться впервые приехать в Лондон, вырвать для знакомства с городом два часа – и чуть не утонуть в Темзе. Правда, завершилось все хеппи-эндом: подошел спасательный корабль и эвакуировал пассажиров.
Это был год, когда в Лондоне отравили Александра Литвиненко. Меня пригласили в Амстердам в жюри документального кинофестиваля IDFA. В номере отеля не было вайфая, и вечером мы сидели внизу в баре, лихорадочно проглядывая новости. Заказали джин-тоник и поразились его неадекватной цене – 14 евро. Этот же отель удивил нас, когда я попросил в номер две тарелки, и за аренду каждой потребовали по 2,70 евро: с такой эффективной экономикой мы еще не сталкивались.
Когда завершились изнурительные многочасовые просмотры, членов жюри пригласили на прием в том же отеле и пообещали, что за наши труды угостят джин-тоником и бутербродами с огурцами. Мне казалось, жюри эту награду заработало, и с легким сердцем мы с женой спустились в бар. Я попросил два джин-тоника и услышал оглушительную новость: количество бесплатных коктейлей уже исчерпано и мы можем только купить их по известной цене. Крайне редко позволяю себе подобное, но тут я взорвался и брякнул: «В отеле и в стране, где сдают в аренду тарелки, хотят делать деньги из воздуха. Drink your gin-tonic yourself and fuck yourself». И мы поднялись в номер.
Вскоре в дверь постучали. Я подумал: полиция. Но это был хозяин отеля с подносом. Он принес два джин-тоника и извинился за недоразумение. Через полчаса нам предложили еще по коктейлю. «Наверное, им объяснили, что я член жюри», – сказал я. Елена высказала другое предположение: «Скорее подумали: с русскими лучше не связываться, вдруг напустят какой-нибудь полоний». Это было еще до «Новичка», вы понимаете.
Репутация наших соотечественников в Европе менялась с течением времени, но всегда была специфической. Она легко укладывалась в стереотипы порой самые противоположные. Когда пал железный занавес и толпы бывших советских хлынули на Запад, их воспринимали как бедных родственников, которых надо приветить и обогреть. Приглашали домой, в семьи, кормили, одаривали полезными предметами (среди них – женские прокладки). Но не успели оглянуться, как стереотип перевернулся: вместо несчастных жертв коммунистического лагеря актуальны стали жестокая «русская мафия» беспредельщиков (их отлично изобразил Дэвид Кроненберг в фильме «Порок на экспорт») и наглые, сорившие даровыми деньгами русские нувориши.
При любом раскладе одной из преобладающих наших национальных черт оставались бесшабашность и фатализм. Однажды из-за снежного урагана нам пришлось провести почти сутки в аэропорту Гётеборга. За целый день ни один самолет не вылетел, за исключением аэрофлотовского рейса. Отбывавший на нем Юлий Гусман помахал нам ручкой, хитро улыбаясь. Кто-то из группы французов прокомментировал: «Это русские, им терять нечего. Ну, грохнутся…» Видимо, эйфория от перестройки уже сменилась иронией и скепсисом.
Нам с Еленой было особенно обидно торчать в аэропорту, ведь мы ожидали занимающего всего час перелета в Амстердам – в отличие от других пассажиров, летевших через тот же Амстердам в далекие края: кто в Бангкок, кто в Рио-де-Жанейро. Все они спокойно выстраивались в очередь, когда объявлялась мнимая посадка, и так же покорно отправлялись в зал ожидания, когда рейс в очередной раз откладывался. Только я попытался качать права, но в ответ получил от авиакомпании KLM (именно она была нашим перевозчиком) маленькую книжку со сводом правил. В ней было сказано, что нидерландская компания не отвечает за форс-мажорные обстоятельства, как то: войны, революции, природные и техногенные катастрофы, а также «происки Бога». Тут я сложил оружие.
Дело шло к ночи, на улице мело, рейс по-прежнему задерживался. Прекрасная KLM предложила нам снять отель за наш собственный счет и поехать туда на такси. Среди пассажиров помимо нас было еще несколько гостей кинофестиваля, завершавшегося в этот вечер, и не всем из них дорогой шведский отель был по карману. Я позвонил в фестивальный центр, но там никто не отвечал: сотрудники гуляли на прощальном приеме. Молодые режиссеры из Ирландии – у них не было ни денег, ни кредитных карточек – остались ночевать в аэропорту: улеглись прямо на полу. Мы с Еленой поехали в отель. Утром я все же дозвонился директору фестиваля и рассказал о наших проблемах. Он спросил: «Ты считаешь, мы должны оплатить тебе эту ночь в гостинице?» Я сказал, что ничего не считаю, но уверен: окажись он в подобной ситуации в России (где он не раз бывал гостем на «Кинотавре»), вопрос точно бы решили. Как ни странно, аргумент сработал, и фестиваль покрыл нашу ночевку. Правда, когда потом мы встречались с гётеборгским директором, он смотрел на меня как-то не по-доброму, будто я у него что-то украл.