Зато прижимистостью никак не отличался фестиваль в Абу-Даби, куда нас настоятельно звали, и куда мы наконец отправились. Побывавшие там соотечественники рассказывали, что это поистине фестиваль чудес. Одна коллега приехала туда поздно вечером, в семизвездочном отеле ее не нашли в списках гостей, а все организаторы были на приеме в честь открытия. Знакомая ситуация, правда? Только тут не пришлось никого упрашивать. Коллегу временно на одну ночь поселили в пятикомнатный номер с мини-бассейном, из которого только что выехала Катрин Денёв. И гостья наблюдала с балкона роскошный прием в саду, где царила уже новая, только что прибывшая звезда – Джейн Фонда.
Мы с женой жили пусть не в пятикомнатном, но в огромном номере; всюду били в глаза роскошь и позолота, но удовольствия не было никакого. Город посреди пустыни, без культурного бэкграунда, покупающий шедевры и людей искусства за большие деньги. Кинофестиваль был частью этой стратегии, и делавший для него программу американец Питер Скарлет вовсю отрабатывал свою высокую зарплату. Увидев меня, он радушно спросил: «Do you enjoy the festival?» Я сказал «да», но по моему лицу он все прочел. Похлопал по плечу и произнес незабываемую фразу: «Enjoy more!»
Мы попытались найти свой «инджой», выйдя на пляж. Но вместо моря попали в огражденную водную резервацию – большую лужу, где можно было стоять по пояс, а никак не плавать. Окружавшие этот пейзаж остовы недостроенных дизайнерских небоскребов (их проектировали самые дорогие и знаменитые архитекторы мира) дополняли депрессивное настроение. Но главный ужас несла с собой чудовищная жара – а контрастом к ней ледяной холод всюду натыканных кондиционеров. Выходя из отеля, ты пробегаешь двадцать метров до ждущей тебя машины, и кажется, что на эти пять секунд тебя с головой засунули в духовку. А стоит нырнуть в автомобиль, как попадаешь в морозильную камеру.
Попытка выбраться в кино (мы ведь на кинофестиваль приехали!) закончилась плачевно. В зале я спасался от холодных струй кондиционера, закутавшись, словно бомж, в ворох газет и рекламных проспектов, и все равно простудился. Мы поменяли авиабилеты и через два дня улетели. Нас провожали набитые безвкусными золотыми изделиями Duty Free аэропорта, белые ангелы мужского пола в развевающихся на ветру кандурах и их черненькие спутницы, скрывающие свою красоту.
Какой бы мирной ни выглядела внешняя картинка, в мусульманских странах я нередко испытывал подсознательное чувство опасности. Помню чей-то испепеляющий взгляд, направленный на местного коллегу-кинокритика, присевшего с нами в уличном тунисском кафе выпить по бокалу вина. Мы только что вышли из национального музея Бардо с уникальными римскими мозаиками. На алкогольные шалости иностранцев здесь смотрели сквозь пальцы (до поры до времени), другое дело – свои. Это было как раз накануне охватившей Тунис революции и за пять лет до теракта в том самом музее Бардо, где погибло двадцать иностранных туристов. Как и в других странах, революция ни к чему лучшему не привела, зато запустила механизмы террора.
В Марракеше мы бродили по гигантскому рынку – площади Джамаа-эль-Фна. В свое время ее облюбовали заезжие хиппи, они кайфовали от местной марихуаны – кифема. Город считался меккой для ценителей экзотики и сексуальных утех; позднее там построил дивную виллу Ив Сен-Лоран, но это была еще другая эпоха. В наши дни на культовой площади считывается опасный подтекст; здесь легко заблудиться и попасть в лапы какого-нибудь прохиндея, предлагающего «вывести отсюда за десять долларов». Попытка сделать невинное фото может кончиться преследованием. А местный журналист, с которым мы въезжали на машине в наш отель и встретились с вооруженной охраной, сказал, что порядок и мир тут обманчивы, что марокканцы – самые искусные и фанатичные джихадисты и, если потребуется, любую охрану сметут в три секунды…
На очередном фестивальном стоп-кадре мы с Леной зажаты в толпе посреди шанхайского проспекта – два чуждых элемента, попавших в моногенную среду. Тут как раз нет никакого ощущения агрессии, но становится очень понятно, что будущее принадлежит Китаю с его ни с чем не сравнимой человеческой биомассой. Им не нужно никакое оружие, чтобы просто физически, телесно занять собой любую территорию, какую захотят. Они пройдут насквозь, даже вас не заметив.
И в то же время Китай велик своей способностью учиться. Не будем ссылаться на музыкантов и айтишников мирового класса. Однажды (памятуя слова знакомого китаиста о том, что в Шанхае можно одинаково вкусно пообедать за двести долларов, а можно за два) мы зашли в самую простецкую забегаловку. Удивительно, но других клиентов не было, и сразу пять работниц заведения подбежали нас обслужить. Похоже, они никогда не видели иностранцев и, разумеется, не говорили по-английски. К счастью, на стене висели картинки с изображением блюд, и я показал, чего мы хотим, иногда даже подпрыгивая, чтобы ткнуть пальцем, например, в рис. Слова rice они не понимали, но уходя, мы слышали, как одна другой повторяла его на будущее: вдруг пригодится. Прекрасный обед стоил, ну, не два, но шесть долларов, и когда я дал им семь, официантки норовили вернуть сдачу, вероятно, опасаясь какого-то подвоха или проверки. С трудом удалось уговорить их взять чаевые. И это в Шанхае, центре мирового бизнеса, где банки работают двадцать четыре часа в сутки!
Еще стоп-кадр. Мы едем на прием кинофестиваля «Золотой абрикос», который делают мой друг Арутюн Хачатрян и моя бывшая вгиковская ученица Сусанна Арутюнян. С нами в машине Вим Вендерс с женой. Автомобиль останавливается в предместье Еревана, посреди нищего района, напоминающего цыганский табор. Впереди какой-то затор, мы выходим из машины, откуда-то раздается громкий рок-н-ролл, и солидные немецкие гости пускаются в пляс. Почти на мусорной куче. А добравшись до приема, оказываемся в роскошном дворце: его построил местный бизнесмен, водрузив перед входом позолоченные скульптуры своих крестьянских родителей. Подобные контрасты мы не раз наблюдали в Ереване, приезжая на фестиваль, привлекавший многих именитых гостей – и Ульриха Зайдля, и Атома Эгояна, и старого знакомца Иштвана Сабо. Он возглавлял ереванское жюри, а мне повезло попасть в его состав.
Последняя картинка: Киев, фестиваль «Молодость». На самом деле киевских картинок у меня много, включая первый Майдан и фестивальную команду в оранжевых майках. Но в моей жизни запечатлелся именно тот фестиваль: я вдруг почувствовал боль в животе и по настоянию киевских коллег отправился на медосмотр. Всячески отбрыкивался, но Андрей Халпахчи, Сергей Тримбач, Анатолий Ярема потащили чуть не насильно. Диагноз был категоричен: аппендицит, приговор – срочная госпитализация и операция. Я все равно отказывался ложиться под нож и хотел уехать в Москву, но мне было сказано: «Если вы можете вылететь на самолете в ближайший час, это риск, но такой вариант еще можно рассматривать. А лучше – про Москву забудьте».
Больница скорой помощи оказалась довольно жуткой по санитарным условиям, но с прекрасными врачами и удивительным отношением к пациентам. Я был там немножко ВИПом: попал с кинофестиваля, в палате меня навещала после операции знаменитая украинская артистка Раиса Недашковская, приносила мне «куриный бульончик». Но и к лежавшему на соседней койке мужику, которого нашли пьяным на улице с приступом язвы желудка и тут же прооперировали, тоже относились как к человеку – и врачи, и медсестры, и санитарки. Всегда буду помнить людей, в буквальном смысле спасших мне жизнь.
В мире оставалось все меньше стран, которые я не посетил хотя бы однажды. А те, что посещал регулярно, в XXI веке изменились настолько, что их трудно было узнать. Мы встретили миллениум на залитых иллюминацией Елисейских полях большой компанией. Словно в насмешку над надеждами человечества, Париж был залит дождем. Потом часа два пешком добирались до Монмартра, согреваясь с помощью фляжки с виски. Промокшие насквозь, сели за праздничный стол. Хозяйками были наши новые подруги – уроженки Ленинграда, давно поселившиеся в Париже сестры Рада Аллой и Дита Райко. Рада написала интересные воспоминания о Бродском и великолепную книгу «Париж для зевак», где можно по адресу найти описание каждого парижского дома. Она обошла и изучила их самолично еще до того, как входы в подъезды закрыли кодами.
С 2000 года компания Unifrance стала устраивать ежегодные встречи с французскими кинематографистами, приглашая на них зарубежных дистрибьюторов фильмов и вдобавок журналистов, пишущих про кино. Все было организовано на высшем уровне. Мы жили в лучших парижских отелях Intercontinental и Scribe, рядом с Opе́ra Garnier и бульваром Капуцинок, где состоялся первый в мире люмьеровский киносеанс. Днем приезжали и давали интервью звезды ранга Фанни Ардан, Жана Рено и Жюльет Бинош. Вечером устраивались пышные приемы – то в ресторане Maxim’s, то в Grand Opе́ra, то в музее d’Orsay. Да, эти великие культурные институции открывались на целый вечер специально для таких как мы, причем обманчиво казалось, что нет никакой охраны: хватай со стены маленькую картинку Дега или Сезанна – никто не заметит. Мы с Еленой блуждали по пустым залам среди шедевров совершенно одни и в какой-то момент потеряли друг друга. Мобильный телефон разрядился, и было странное чувство, что никогда уже нам не встретиться и из музейного лабиринта не выйти.
Мы много писали в эти годы о французском кино: оно было популярно в России, российский рынок стал на какое-то время чуть ли не основным для французов – еще и по этой причине они нас так привечали; меня даже наградили французским орденом «Литература и искусство». Прошли годы, и все переменилось: и политическая повестка, и рыночные приоритеты, да и встречи Unifrance проходят теперь буднично, без излишеств. Но мы продолжаем приезжать в Париж – по деловым поводам и без, чтобы встретиться с друзьями, побегать по музейным выставкам и в очередной раз посетить парижские кладбища. Там покоятся многие из моих любимых французских кинематографистов: Марсель Карне, Франсуа Трюффо и самый любимый – Жак Деми, режиссер «Шербурских зонтиков». О нем будет моя следующая книжка, я готовился к ней во Французской синематеке, несколько недель копаясь в ее архивах и фондах.