В каждый приезд хотя бы два-три дня проводим в гостях у Рады и Диты. Благодаря им я по-настоящему ощутил вкус Парижа и с опозданием полюбил этот город. Хотя с течением времени он становился все более проблемным. Теперь на нашем любимом Монмартре в палатках спали беженцы, а у входа в метро круглосуточно валялся пахнущий мочой бомж; другой, присев на корточки, испражнялся на глазах прохожих прямо на станции. Падала культура обслуживания в магазинах и кафе, бумажная салфетка становилась дефицитным предметом: а зачем, вытирайте жирные руки о штаны.
Только в провинции можно еще оценить живучесть традиций старой Франции. В этом мы убедились, предприняв необычный эксперимент: собрались небольшой компанией и проплыли по каналу Миди от Ажена до Бордо на барже. Мы сами ее вели, двигаясь с почти пешеходной скоростью восемь километров в час, любовались окрестными видами, останавливались на привалы и перекусы. На судне были каюты с душем и отлично оборудованная кухня, там можно было жить в свое удовольствие! Самое трудное оказалось преодолевать шлюзы. Был риск и сесть на мель, но, когда раза два это случилось, местные жители отталкивали нас от берега длинными шестами. Вот тогда мы оценили доброжелательность провинциальных французов – в отличие от фрустрированных парижан.
На заправочной станции встретили немолодую пару, которая по полгода проводила на яхте. До этого ее хозяин работал диспетчером на железной дороге и полностью испортил нервную систему, начал болеть всеми мыслимыми болезнями. И тогда он решил резко изменить жизнь. Раньше положенного срока ушел на пенсию, приобрел яхту и объездил с женой полмира. Все болячки мгновенно прошли.
У меня много друзей и приятелей среди французов, но с одним возникли особенные отношения. Это Клод Ланцман, режиссер девятичасового документального «Шоа» (1985) – самого важного фильма из всех, снятых о холокосте. Человек-легенда, Ланцман участвовал во французском Сопротивлении, дружил с Жан-Полем Сартром, работал главным редактором основанного им журнала Les Temps Modernes, был в романтических отношениях с Симоной де Бовуар. Свою богатую событиями жизнь Клод описал в книге «Патагонский заяц», ставшей бестселлером. Имеет огромные заслуги перед Израилем, где его высоко чтут.
А меня с Клодом связала личная история, совершенно неожиданная, ничто не предвещало. Мы пригласили его в Петербург на фестиваль «Послание к человеку». Программа почетного гостя предполагала символический выстрел из пушки в Петропавловской крепости. Я сомневался в разумности и просто элементарной осуществимости этой затеи, но Ланцман написал, что готов. И на моих глазах 92-летний ветеран поднялся по высокой лестнице (всего с одной остановкой) к орудию и выстрелил. Выглядел гордым и довольным. Его сопровождала подруга. Вечерами, как донесла разведка, он ужинал в номере с водкой и икрой.
Потом показали его фильм «Напалм», полный глубокого сострадания к Корее – стране, прошедшей через трагедию тотального истребления. Он сам побывал в Пхеньяне в середине 1950-х, видел последствия войны собственными глазами и пережил своего рода любовное приключение под надзором северокорейских спецслужб.
На обсуждении этой картины мы неожиданно подружились, он даже назвал меня своим сыном и в последний вечер в городе пригласил на ужин в ресторан. Первый вопрос, который задал мне Ланцман: «Ты еврей?» Отрицательный ответ разочаровал его, но после недолгой дискуссии мы пришли к выводу, что символически «все мы евреи». Он весь вечер рассказывал о своей семье; тогда я узнал, что не так давно Клод потерял единственного, позднего сына, который умер от рака, когда ему не было тридцати.
Его страсть к жизни была невероятной. Он с трудом ходил, опираясь на палку, но каждую субботу садился за руль и гнал по автобану из Парижа в Женеву, где жила его подруга. За ужином он съел дюжину устриц и бифштекс с кровью, выпил три больших бокала красного вина и предложил по четвертому. Я отказался, но он все же заказал себе и выпил. Когда расплачивался карточкой, что-то не сработало, и я заплатил своей. На следующий день провожающие с трудом добудились его в отеле и отвезли в аэропорт. Через них он передал мне деньги за ужин: ведь, как было сказано, приглашал он.
Мы еще раз увиделись в Париже, я навестил Ланцмана дома. Он почти не мог общаться, потому что подхватил инфекцию и был очень слаб, но и не думал сдаваться. Последний раз я увидел его на Каннском фестивале – увидел издалека и сразу узнал по походке, костюму и красному шарфу. Он вышел из автомобиля и приблизился, поддерживаемый подругой, к знаменитой фестивальной лестнице. А потом поднялся по ней.
Он не собирался умирать. Но… смерть неумолима. Спустя полгода на кладбище Монпарнас мы легко нашли могилы Сартра, Симоны, Бельмондо, Бодрийяра, Генсбура, Жака Деми… А вот своего «французского отца» я пока так и не нашел, хотя говорили: «Вот здесь, совсем рядом». И Клод Ланцман для меня по-прежнему живой.
Другой помимо Парижа европейской столицей, с которой мы сроднились, стал… нет, не Лондон, а Рим. И здесь тоже, как в наших «романах» с городами и странами, сыграл не последнюю роль человеческий фактор. В Риме многие годы жил Алексей Букалов, о котором я уже имел случай упомянуть в итальянской главе. Алексей возглавлял корреспондентский пункт ИТАР-ТАСС в Италии, но был совсем не похож на типичных советских и постсоветских корреспондентов. Яркий оратор и писатель, в книге «Пушкинская Италия» он свел воедино два своих главных увлечения. Был блестящим знатоком истории и актуальной жизни Ватикана, сопровождая в журналистском пуле нескольких римских понтификов, начиная с Иоанна Павла II, объездил с ними полмира. И со всеми Букалова связывали личные уважительные отношения, основанные на его глубоком понимании сложной межконфессиональной проблематики, дипломатическом таланте и человеческом обаянии. И у него всегда оставалось время для друзей и гостей Рима.
Не в каждом городе, не в каждой стране находится такой медиум. Когда в один прекрасный день мы ненадолго оказались в Израиле и стремились как можно больше увидеть, потребовались услуги профессиональных экскурсоводов. Мы пообщались с несколькими. Одна оказалась бывшей римлянкой, но потом перебралась в Иерусалим: Рим показался ей «недостаточно старым». Другой всю дорогу в Хайфу толкал легенду про какого-то знатного друза[33], у которого была дочь Элис с запутанной личной жизнью; лейтмотивом этого сказа служил вопрос: «Who is fucking Alice?» Гид повторял его так часто, что довел до истерического хохота целый автобус с туристами. Третья гидесса возила нас в крепость Масаду с героической историей и вела экскурсию по патриотической методичке. Нет, Израиль – это все-таки не Европа. Во всяком случае, не Западная Европа, где исторические святыни покрылись музейной пылью. Но чем дальше на Восток, будь то Польша, Сербия, Греция или Израиль, тем больше ощущаешь, что История жива.
Самым колоритным оказался четвертый гид. Он стремительно прогнал нас по Галилее, завез в Назарет и на Иордан к месту купания паломников. Но сразу железным голосом дал понять: легенды об Иисусе Христе – не его чашка чая. А желающие окунуться в Иордан, «чтобы поправить здоровье», могут забыть о своих планах. На эту точку выделено пятнадцать минут, и всё. Того, кто задержится хоть на минуту, автобус ждать не будет. Между тем режиссер Лариса Садилова мечтала о ритуальном купании и уговорила меня составить ей компанию, мы даже приобрели специальные рубашки для этой цели и твердо сказали экскурсоводу, что осуществим свое намерение за отведенные пятнадцать минут. Сказать легко, а сделать оказалось непросто. Войти в комнату для переодевания можно было, только купив жетоны для турникета, на это времени не было, и мы переоделись прямо на глазах у честного народа. Хоть рубашки были от одного торговца и в упаковке ничем не отличались, Лариса утонула в своей, огромной, я же едва натянул на чресла то, что мне досталось: наверное, это было одеяние для подростка. Так или иначе, мы окунулись и успели к сроку, назначенному суровым гидом. Он был немало удивлен, сказал, что это первый случай такой оперативности в его практике.
Душа экскурсовода взыграла, когда он поднял нас на Голанские высоты, которые, как мы поняли, он в молодости отвоевывал у сирийцев. Вся экскурсия по Христовым местам была для него лишь скучной прелюдией к этой сакральной точке. Она действительно оказалась духоподъемной: с высот открывалось все Галилейское море, и за этот божественный вид можно было многое отдать.
Одно из самых моих поразительных и неожиданных впечатлений от Израиля – невероятно широкий спектр мнений по поводу всего на свете, в том числе взглядов на текущую геополитику. Этот спектр настроений и моделей поведения распространялся от «ястребов» (к ним принадлежал наш гид) до леваков-пацифистов, которые на еврейские праздники ездили в арабские деревни и ели свинину. Но даже в патриотической части общества не было консенсуса – поэтесса Юлия Винер, бывшая в свое время в легендарной группе первых отказников, выпущенных из СССР в Израиль, грустно сказала нам: «А ведь Голанские высоты все равно придется когда-нибудь отдавать».
Об этих давних разговорах я часто вспоминал в 2023 году, когда полузамороженный израильско-палестинский конфликт разгорелся с новой силой, усмехаясь над «концом истории». Теперь такие конфликты называют экзистенциальными, то есть вечными.
Рябиновый тост
Никуда не спешить, ничего не желать, не жалеть
Ни о чем, что прошло и, возможно, что не повторится.
Жизнь заплатит за все, и, возможно, заплатит сторицей,
И в положенный час будут гроздья рябины алеть.
Ни о чем не жалеть, никуда не спешить, не желать
Ничего, что дается ценою конечных усилий.
Все пройдет и уйдет, но останется утренник синий,
И в положенный час будут гроздья рябины пылать.
Ничего не желать, ни о чем не жалеть, не спешить