Тарковскому удалось это потому, что его вела сильная эмоция и то, что можно назвать этикой памяти, коренящейся в подсознании, не дающей забыть о чувстве вины, горечи и неоплаченных долгах перед близкими.
По сути, это экранизация сновидений, которые запускают процесс внутреннего освобождения от этих чувств путем их повторного переживания и изживания. Тарковский рассказывал про навязчивый сон: он входит в дом деда с бревенчатыми стенами, где родился, и каждый раз ему что-то мешает. И он ждет этого горько-сладкого сна, «в котором я опять увижу себя ребенком и снова почувствую себя счастливым оттого, что еще все впереди, еще все возможно».
Для Тарковского осознание любви через память – духовный акт. По свидетельству композитора Эдуарда Артемьева, режиссер стремился «изгнать всякое чувство из своих картин, чтобы освободить дух». В его мире одно не противоречит другому. Тарковский выводит наружу свою «нарциссическую травму», вынесенные из детства страхи, комплексы, запутанную взрослую личную жизнь, несовершенство и греховность, признается в своем ничтожестве и жизненном поражении – и это не поза. Он пишет в дневнике: «Я не святой и не ангел. Я эгоист, который больше всего на свете боится страданий тех, кого любит».
В финале «Зеркала» умирающий герой видит «во сне» отца и мать в момент, когда он только был зачат. Возвращение в материнское лоно и уход из жизни в иной мир рифмуются в фильме, как и в стихах Арсения Тарковского, отражаясь одно в другом, как в зеркале: «Живите в доме – и не рухнет дом…»
Близкое
Поздно темнеет. Сын мой не спит,
Сонно и праздно лопочет.
Чай на террасе неспешно допит,
Мать над плитой не хлопочет.
Трудно быть сыном и трудно – отцом.
Нет золотой середины.
Тянется над перегретым крыльцом
Слабый пунктир паутины.
Голос высокий донесся и смолк.
Главное – труд и терпенье.
Только, коря за неотданный долг,
Льется вечернее пенье.
Древо ТарковскогоТарковский контекст
Если не пускаться в онтологический спор о происхождении всего сущего, а оставаться в рамках опыта человеческой жизни и обозримой истории земной популяции, можно утверждать: все на свете имеет начало.
Да и священные книги говорят о том же. «В начале было Слово»: этой фразой кончается последний фильм Андрея Тарковского. Раз есть начало, должен быть и конец. Но что такое «конец», «последний» – вопрос без ясного ответа. Так или иначе, эта книга, похоже, подошла к концу. Мне было особенно увлекательно писать ее, потому что, в отличие от других, тут не просматривалось изначального сюжета, и я плыл «по волнам моей памяти» (помните хит Давида Тухманова?). А кинематографической картой для этого плавания, пардон за нескромность, могло служить только «Зеркало».
Вопрос о глобальном «конце» – дискуссионный. Как и вопрос «Существует ли жизнь после смерти?». В случае Тарковского, однако, напрашивается самый положительный ответ: существует, да еще какая. И Тарковский, как мало кто, ее заслужил.
Это единственный русский режиссер и один из считанных в мире, чье творчество не выходит с годами из фокуса внимания. Практически ни один его фильм не забыт. На протяжении десятилетий его имидж только прибавляет веса в глазах культурного сообщества. Даже на фоне расцвета авторского кино второй половины прошлого века, то есть на фоне Бергмана, Феллини, Антониони, Кубрика, Брессона, Годара, Куросавы, наш соотечественник Тарковский остается самым (ну, одним из самых-самых) востребованных современными зрителями кинематографистов. И не только синефилами: фильмы Тарковского крутят по телеканалам разных стран как немеркнущий образец культурного наследия.
Это – про международную жизнь. Российская – отдельно. Поспешное возведение Тарковского в канон – не только религиозный, но и художественный – довольно скоро породило скептическую контрреакцию. Эпигонов ушедшего режиссера стали уличать в «тарковщине», экстримы авторского кино начали раздражать и почитаться дурным тоном. Помимо этого, резко ломалась эпоха, художник утратил статус пастыря и пророка. А упрямое возвеличивание Тарковского привело к тому, что само учительство стало высмеиваться, ведь природа постмодернизма требует разрушения учительских мифов. Однако в данном – довольно редком – случае разрушители оказались бессильны: миф не только выстоял, но окреп и пустил глубокие корни.
И не надо думать, будто славу Тарковского раздувает узкий круг интеллектуалов. В мае 2023 года стало известно, что ушел из жизни «российский Бэнкси» – популярный среди горожан анонимный художник стрит-арта, известный под псевдонимом ZOOM. Его работы на стенах домов Москвы и Питера бьют не в бровь, а в глаз, потому многие были замазаны бдительными городскими службами. Это – «Ядерная репка» на Херсонской улице в Петербурге. Это сцена из «Криминального чтива», где герои Тарантино изображены с палками для селфи. И два граффити на Щипке. На одном – Олег Янковский со свечой в «Ностальгии», причем настоящая свеча горит в нише кирпичной кладки. Другой рисунок метафорически обыгрывает сюжет о том, как бюрократы замылили идею создания музея Тарковского.
У «мифа Тарковского» есть и другая сторона, особенно актуальная сегодня, когда на повестке дня вопрос, какую роль сыграла русская культура в нынешнем противостоянии «русского мира» с западным. В этом контексте безупречная репутация Тарковского как художника, внутренне оппозиционного имперской советской идеологии, дает сбой. Эта идеология ловко присваивает и адаптирует под свои нужды любую классику: возьмем хотя бы юбилей Пушкина, который помпезно отметили в 1937 году, вписав главного русского поэта в советскую рамку. Так и 90-летний юбилей Тарковского в 2022 году раскручивали как событие государственной важности. С 00 часов 4 апреля и весь день на медиафасаде Останкинской башни транслировался праздничный видеоролик с изображением юбиляра. И это в Москве, где режиссер прожил большую часть жизни и где до сих пор так и не создан музей его памяти!
Забыты шквальные накаты злобной критики «Андрея Рублёва», обвинения в «очернении русской истории» – империя не оставляет попыток его приватизировать. Смотрите хотя бы художественно примитивный фильм Николая Бурляева «Боже! Чувствую приближение твое!». Или почитайте, какую ахинею пишет Игорь Евлампиев, тот самый Евлампиев, который посвятил целую книгу Тарковскому, претендуя глубже всех проникнуть в философию режиссера: «Единственный подлинный европеец сегодня – это русский европеец… Когда мы говорим о европейской культуре, мы не должны забывать, что она теперь русская насквозь»[42]. Тарковский ощущал кризис современного мира и европейской цивилизации, но из его фильмов никак не следует, что Россия своей религией, духовностью или еще чем-то спасет мир и «заменит собой» Европу.
Отнюдь не будучи имперцем-русофилом, Тарковский не был и западником – ни «правым», ни «левым». Он не вписывался ни в какую догматическую систему ценностей. Европейский опыт, присовокупившийся к российскому, оказался для него не менее горьким. И «Ностальгия», и «Жертвоприношение», которые не без оснований считаются духовными завещаниями режиссера, несут на себе печать напряженных отношений с миром продюсерского кино, уступают по художественной силе фильмам, снятым на родине в подцензурных условиях. Главное же – переместившись в Европу, Тарковский еще острее ощутил кризис человечности, приближение заката цивилизации – во всяком случае, той ее формы, что достигла своей высшей точки в середине ХХ века. Он особенно отчетливо увидел, что культура маргинализируется и опрощается, теряет свою сакральную роль и гуманистическую основу.
И дело не в самой культуре, а в тех глубинных основаниях, на которых она зиждется. В речи, произнесенной в 1984 году в Лондоне, Тарковский озвучил свою оценку состояния современного человечества. «Мы не знаем, что такое любовь, мы с чудовищным пренебрежением относимся к себе. Мы не понимаем, что значит „возлюбить самого себя“, даже стесняемся этого, потому что думаем, что любить себя – значит быть эгоистом. Это ошибка». И тут же: «…мне совершенно ясно, что я должен относиться к своей работе не как к свободному творчеству, а как к поступку, как к вынужденному акту, когда уже работа не может приносить удовлетворение, а является каким-то тяжелым и даже гнетущим долгом. Честно говоря, я никогда не понимал, как художник может быть счастлив в процессе своего творчества. Или слово это неточное? Счастлив? Нет, никогда. Человек живет не для того, чтобы быть счастливым. Есть вещи гораздо более важные, чем счастье».
Трудно сказать, разделил бы эту мысль со своим сыном Арсений Тарковский в 1932 году, когда приехал с беременной женой из Москвы в Завражье (последний этап бездорожья они преодолевали по весеннему снегу на лошадях, запряженных в сани), и там, прямо в деревенском доме, на обеденном столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, родился будущий великий режиссер.
«В Завражье в ночь на 4 апреля, с воскресенья на понедельник, родился сын… Пятого был зарегистрирован, назван Андреем и получил „паспорт“.
Глаза темные, серовато-голубые, синевато-серые, серовато-зеленые, узкие; похож на татарчонка и на рысь. Смотрит сердито. Нос вроде моего, но понять трудно, в капочках. Рот красивый, хороший» (из дневника Арсения Тарковского, 7 апреля 1932).
Про генеалогию рода Тарковских написано много, хотя еще больше сохранилось темных мест. Но даже если бы были утрачены все старые корни, древо Тарковского оставалось бы живым и крепким, а его крона разрасталась. Андрей Арсеньевич и созданный им киномир – могучий ствол этого раскидистого древа, его ветви простираются до далеких стран и континентов. И даже эта книга – его маленький отросток.
Цветет и плодоносит яблоня в Юрьевце, посаженная на моих глазах поклонниками режиссера. Не знаю, увижу ли ее воочию, но верю, что и моя веточка на этом дереве есть.